Александр Ципко
В споре между Евгенией Альбац и Зинаидой Миркиной я – на стороне автора статьи «Дьявол начинается с пены на губах ангела» (З. Миркина, «Новая газета», № 88 от 27.06.14). Нельзя «вычеркнуть из памяти и сознания это время… «вычеркнуть» и всех нас, тогда живых», настаивает автор упомянутой статьи. Нельзя, ибо без осмысления советского прошлого, без извлечения моральных уроков из долгого советского эксперимента невозможно сегодня стать полноценной в моральном отношении нацией.
Разум не посещает нации, лишенные памяти
Сразу скажу: мое понимание причин, побуждающих нас не забывать о советских идеалах и советском 70-летии, отлично от того, с чем связывает Зинаида Миркина в первую очередь память об истории большевистского СССР. Я, вслед за модным ныне в России Николаем Бердяевым, полагаю, что русские не станут в духовном отношении полноценной нацией, пока, как он говорил, «не узреют в большевистском социализме образ сатаны», что русские «не вернутся на свою родную землю, пока не поймут, что каждый максималист есть убийца». На мой взгляд, именно для распознания в идеалах и в теории социализма источников наших бед и страданий нам необходимо помнить и знать и советскую историю, и советскую идеологию.
Но Зинаида Миркина, напротив, полагает, что пора отделить мотивы, идеалы, веру Ленина, верных ленинцев от «дел ленинской революции», которые, с ее точки зрения, «действительно страшны». Зинаида Миркина настаивает на том, что истинная вера ленинцев – одно, а то, «что Октябрьская революция была бедой для России», – совсем другое. Зинаида Миркина настаивает на том, что даже такой фанатик, как Ленин, тем более «идеалисты и романтики», пошедшие за ним, были в духовном отношении выше, чем «прагматик Сталин».
Конечно, сопереживание советской истории – дело сугубо индивидуальное, особенно для нас, старшего поколения, у которого все главное в жизни связано с советской историей. Но сегодня уже не начало 90-х, а середина второго десятилетия XXI века, когда нам на самом деле угрожает не столько очернительство Ленина и большевизма, против которого восстала Зинаида Миркина. Нам угрожает не то, как она говорит, что Ленина воспринимают как «исчадие ада», а, напротив, – идеализация Ленина и его революции, идеализация СССР как великой сверхдержавы, идеализация большевизма.
Сегодня как раз не принято в новой якобы антикоммунистической России говорить о «страшных делах» ленинского Октября, о преступлениях большевизма и ленинской, сталинской гвардии. Сегодня принято бороться с «очернительством» советской истории. Поэтому я убежден: историю нельзя вычеркнуть из памяти, ибо нам в конце концов надо узнать правду о советском 70-летии, нам пора доказать, что дело не в том, будто великую идею социализма испоганили, как сегодня считает подавляющая часть интеллигенции, а в том, что она изначально несла в себе смерть и разрушение.
Согласен с Зинаидой Миркиной: после присоединения Крыма мы живем в другой в духовном отношении России, когда идейная и политическая инициатива переходит к тем, кого она называет «фанатичными националистами», к тем, кого принято называть сверхдержавниками. И нельзя не видеть, что чем теснее связывают нынешние сверхдержавники свое представление о русском мире с советским миром, тем спокойнее они относятся к тому, сколько умрет несчастных, поверивших, что они (эти сверхдержавники) приведут Донбасс в Россию. Поразительно, но оправдывается предвидение русских мыслителей о том, что чем сильнее у революционеров вера в счастливое будущее (в данном случае – вера в то, что все русские вернутся домой, под крыло Москвы), тем безразличнее они к мукам тех, кто страдает, умирает на пути к этому будущему русскому счастью.
По логике Зинаиды Миркиной, надо искать позитивное и высокоморальное в любом фанатике, раз у него есть чистая вера. Но как быть с тем, что дела нынешних сверхдержавников, которые предлагают Путину не ограничиться присоединением Крыма к России, а идти в Донбасс и бросить вызов «господствующему ныне миропорядку» (Олег Немецкий), могут обернуться катастрофой?
Вспомните, чем отличалось советское, выросшее из революции, из Гражданской войны, сопереживание жизни, действительности! Конечно же, поразительным, спокойным восприятием смерти. Не только чужой, но и своей. Еще в начале 50-х мы, пионеры 1941 года рождения, пели: «Смело мы в бой пойдем за власть Советов и, как один, умрем в борьбе за это!» И на мой взгляд, правы те, кто видит в идее коммунизма прежде всего поэзию смерти. Действительно, больше всего воодушевления, взлета общего чувства вызывало вот это: «...как один, умрем…»
Ужас, трагедия состоит в том, что это воодушевление от созерцания смерти, от сопереживания своей возможной смерти характерно не только для молодежи Гражданской войны и тех, кто рвался на передовую во время Великой Отечественной, но и для тех, кто сегодня несет в душе советское сопереживание жизни. Привычное, родное «лишь бы не было войны» – с чем советские люди покидали в 1991 году СССР – у многих сегодня сменяется желанием созерцать, быть рядом со смертью. Наши государственные СМИ, сумевшие вернуть сознание людей на 70 лет назад, ко временам войны с фашистской Германией (для этого понадобилось только на место гитлеризма поставить «бандеровскую Украину», на место фашистов – «киевских карателей», а на место советского солдата – ополченца ДНР), одновременно вернули нам образ смерти в качестве доминанты мыслей. Однако образ смерти, гибели людей, конечно, во имя великой цели, и был сердцевиной советского сопереживания действительности.
После бескровного присоединения Крыма к РФ как-то неожиданно, впервые после октября 1993 года, напомнила о себе кровавая мистика нашей национальной истории. Тема количества погибших сама собой стала доминирующей в сводках теленовостей. Один к одному: тела погибших под завалами после артобстрелов в Луганске и Донецке, поиск тел погибших после катастрофы в московском метро и – поиск тел погибших пассажиров малайзийского «Боинга», случайно прикоснувшегося к боям за русскую правду. И не менее страшно, что в эти дни победы смерти над жизнью образ России в глазах всего мира связался с лицами странных, не очень вменяемых людей, с лицами пришедших к нам из преисподней: Гиркина-Стрелкова, Бородая, с лицами людей, которые не скрывают, что они всегда мечтали умереть за Россию и что им не жалко жизней тех, кто встал под их знамена.
Самое страшное, что в современной России не только утратившая инстинкт самосохранения власть, но и подавляющая часть интеллигенции не понимает, что нельзя героизировать людей, которые сознательно ищут смерти и у которых так много пены на губах. Ведь на самом деле они ищут смерти и для тех, кого они же соблазнили героикой войны, ищут смерти для России.
Можно ли совместить христианское «не убий» с революционным «к топору зовите Русь!»?
Я откликнулся на заметки Зинаиды Миркиной, ибо удивился ее попытке доказать, на мой взгляд, невозможное: будто можно одновременно нести в душе совесть и руководствоваться иезуитским «цель оправдывает средства», можно сочетать ставку на топор – с совестью.
Не все так просто. С одной стороны, Зинаида Миркина предлагает программу облагораживания души современного русского человека. Программу, несущую в себе уроки советского эксперимента, «показавшего нам, что Царство Божие на земле невозможно, пока не будет открыто Царство Божие внутри нас». А с другой стороны, предлагает относиться к Ленину с уважением, как ко всякому «романтику», «идеалисту», как ко всякому фанатику. Предпринимается попытка доказать, что идеал обладает ценностью сам по себе. И соответственно, что человек, по-настоящему верящий в этот идеал, подчиняющий ему действия и поступки, недоступен для морального осуждения, «не был исчадием ада». При этом все надежды – на реабилитацию христианской морали, восстановление различий между добром и злом, освобождение от ленинского «нравственно все, что служит делу коммунизма». Речь в данном случае идет о том, чтобы совместить ценности Чернышевского с ценностями Достоевского. И здесь же – попытка вывести Сталина из круга тех, на кого, по мнению Зинаиды Миркиной, не распространяется реабилитация по принципу веры в идеалы.
Не хочу возвращаться к бесконечному, идущему еще с 60-х спору о том, кем был Сталин: верным ленинцем или циничным прагматиком, который во имя укрепления собственной власти изменил идеалам Октября. Думаю, что шестидесятник Михаил Гефтер, сказав в конце 80-х, что любой ленинец, верящий, как марксист, что «существуют толчки истории», толкающие человечество в сторону коммунизма, должен понять, что если бы Сталин не вернулся в начале 30-х к «громаде военного коммунизма», не начал бы силой внедрять в жизнь принципы коммунистической организации труда, государственной коммунистической идеологии, то от дела Ленина, идеалов Октября ничего не осталось бы, и Россия нэпа постепенно вернулась бы в досоветское прошлое. Именно по этой причине, обращал внимание трезвомыслящий и последовательный Гефтер, нельзя не быть сталинцем, будучи ленинцем. Не говоря уже об очевидном, что в методах строительства социализма в СССР во время Сталина не было ничего, чего не было бы в больших или меньших размерах во времена Ленина. Разве не ленинец, соратник и близкий к вождю Григорий Зиновьев утверждал, что с теми 10% населения, «которым нам нечего сказать, нам придется расстаться»? Разве не ленинец Николай Бухарин придумал «логистику» концентрационного лагеря, которую переняли у большевиков гитлеровцы? Кстати, еще до появления шестидесятников Николай Валентинов, исследовавший философию и психологию Ленина, большевизма, писал в мемуарах: «Из централизма Ленина выросло… государство концентрационных лагерей». Речь шла об СССР времен Сталина.
Нет смысла еще раз напоминать, что «палачество» было родовой особенностью всех без исключения вождей большевизма. У Свердлова, Зиновьева и Сталина больше, у Бухарина и Каменева меньше. Но эти детали не отменяют того факта, что сущностной чертой большевизма была редкая для образованных и интеллигентных людей готовность к использованию насилия, готовность убивать во имя достижения своих целей. Не думаю, что фашистская ненависть к коммунистам и евреям в своей духовной сущности чем-то отличалась от большевистской ненависти к представителям буржуазии.
Однако по непонятной для меня причине Зинаида Миркина не учитывает известные любому образованному человеку факты о поразительной, как говорил Бердяев, гомерической жестокости всей команды Ленина. Наверное, это связано с тем, что в сознании Зинаиды Миркиной сформировался особый идеал, и именно свет этого идеала мешает увидеть все страшное, связанное не только с делами ленинцев, но и с их внутренним миром. Не могут же люди, обладающие совестью, расстреливать людей десятками, сотнями только за то, что у них пенсне, или расстреливать детей только за то, что они носят гимназические или кадетские фуражки.
На мой взгляд, образ мыслей Зинаиды Миркиной интересен, ибо он раскрывает главную причину неудач нашей политики декоммунизации. Ведь не только Зинаида Миркина, но и подавляющая часть нашей интеллигенции верит, что идеалы коммунизма обладали сверхъестественной духовной и моральной ценностью. Но все это – от недооценки того, что у большевиков была не просто вера в рай на земле, а вера, тесно связанная с учением о диктатуре пролетариата, о пролетарской революции, об экспроприации экспроприаторов. Необходимо учитывать, что изначально вера большевиков в социалистический идеал тесно связана с идеей насилия, оправдывает насилие, оправдывает преступление. А ведь образованная Россия не только не утверждала, что без гильотины не может быть исцеления, но, напротив, видела, предупреждала, что самым кровавым по структуре является именно идеал будущего рая на земле.
Недавно я сдал в печать книгу «Перестройка как русский проект», где попытался собрать все, что сказано в России об изначальных моральных изъянах марксистского идеала. Самое важное, на мой взгляд, сказал по этому поводу Семен Франк: «Отвлеченный идеал абсолютного счастья в отдаленном будущем… убивает конкретное нравственное отношение человека к человеку, живое чувство любви к ближнему, к современникам и к текущим нуждам». В результате из коммунистической якобы «великой любви к грядущему человечеству рождается великая ненависть к людям, страсть к устроению земного рая на земле оборачивается страстью к разрушению». Франк говорил, что в обертку красивых идеалов, как правило, оборачиваются самые низменные человеческие страсти и побуждения.
Один расклад, когда твоя вера в счастливое будущее является твоим личным делом, частью твоего сознания души. Но совсем другой расклад, когда ты насильственно принуждаешь к своей вере тех, кто ее не разделяет, когда ты покушаешься на их жизнь, на их представления о счастье. Уже то, что большевики присвоили от имени своей особой веры право распоряжаться имуществом, жизнью соплеменников, говорит о том, что в их мировоззрении не было и в помине того, на чем основывалось чувство совести, то есть сознания изначального морального равенства всех людей как тварей Божиих.
Вера в коммунистическое будущее – не просто вера в рай на земле, а убеждение, идущее, кстати, к Марксу от Руссо через Бабефа, что можно и нужно силой принуждать людей к счастью, что право и закон – не святыни, ибо имеют буржуазное происхождение. Нельзя не учитывать, раз мы всерьез заговорили о вере настоящих ленинцев, что Ленина и Сталина сближает не только иезуитское «цель оправдывает средства», о чем говорит и Зинаида Миркина, но и негативное отношение к буржуазному праву. Кстати, традиционное интеллигентское русское противопоставление справедливости праву – от недоразумения. Не может быть справедливости в точном смысле этого слова без лежащего в ее основе убеждения в изначальном моральном равенстве людей. А потому русская борьба за справедливость не только у большевиков, но и во времена крестьянских бунтов оборачивалась величайшими несправедливостями, морем преступлений и крови.
Классовый подход (на самом деле классовый расизм, то есть деление людей на тех, кто принадлежит к передовому классу, к пролетариату, а кто – к «отжившим классам», к буржуазии, к крестьянам-частникам) свидетельствует о том, что люди, исповедующие марксизм, тем более такие ортодоксальные марксисты, как большевики, которые гордились своим догматизмом и берегли его, изначально несовместимы с совестью как с нормальным сопереживанием жизни. Есть просто вера в возможность рая на земле. И есть марксистское учение о диктатуре пролетариата как необходимом условии создания коммунистического общества. И нет особых оснований полагать, подобно Зинаиде Миркиной, будто, несмотря на то, что большевики и национал-социалисты исповедовали один принцип – цель оправдывает средства, – у них были разные идеологии, ибо за этим принципом стояли разные идеалы.
Не хочу обременять текст философскими рассуждениями, но очевидно, что марксистская идея неполноценных, отживших классов очень напоминает гитлеровское учение о неполноценных нациях. Обратите внимание, писал Бердяев, уделявший много внимания анализу родства большевизма и национал-социализма, что для марксиста буржуа, даже самый образованный и честный, все равно неполноценный человек, ибо он принадлежит к неполноценному, обреченному (по Марксу) классу. Даже не весь пролетариат получает право на человечность, право на свой особый голос, а только «сознательный пролетарий». Отсюда, как заметил Бердяев, «принципиальное оправдание диктатуры, тираническое господство меньшинства, истинных носителей чистой социалистической идеи» над большинством, пребывающим во тьме. К слову, Ленин первым из русских социал-демократов еще в 1904 году начал говорить о том, что «социалисты могут прибегать к «щелчкам» и репрессивным мерам по отношению к народным массам». Никак не удается мне совместить с понятием «совесть» молодого Ленина, который настаивал на том, что не надо помогать голодающим Поволжья, ибо чем больше крестьян умрет от голода, тем сильнее у них будет ненависть к самодержавию... Ненависть к врагу у Ленина и ленинцев была куда больше, чем любовь к человечеству. В реальности большевики были социал-демократами с пеной на губах.
Об эгоизме большевистской жертвенности
Все верно, пишет Николай Валентинов, Ленин испытывал искренний, глубокий гнев по поводу угнетения буржуазией рабочего класса, но все дело в том (и здесь он повторяет почти дословно слова Федора Достоевского), что самый справедливый гнев революционера по поводу несправедливости сего мира опасен тем, что в каждом человеке вместе с гневом проявляется «зверь гневливости», который обычно «распаляется от криков истязуемой жертвы». Валентинов отмечал, что большевизм Ленина, его ставка на «якобинское насилие диктатуры пролетариата» вытекала из его особого склада характера, где за «насмешкой» над другим человеком, «колючим презрением» к своему идеологическому врагу стояли «непроницаемый холод, глубочайшая злость». Отсюда и поразительный интерес не столько к тому, что ждет в будущем, к идеалу, а прежде всего к самому процессу революции, к борьбе, физическому столкновению с врагом. Отсюда ленинское: «Нужно и хотеть драться, и уметь драться. Слов мало».
За догматизмом большевиков стоял эгоизм в том смысле, что их вера в догматический марксизм, дающая им цель в жизни и цельность мировоззрения, была для них превыше всего. Поэтому они не задавали себе очевидные вопросы, которые были уместны для любого действительно совестливого человека, ответственного за свои поступки. Буржуазная революция, которая дает простор тому, что есть, что о себе заявило: капиталу, индивидуальному предпринимательству, – это одно. И совсем иное – революция во имя того, чего никогда не было в истории человечества. Где вероятность того, что удастся создать экономику без рынка, без денег, без частной инициативы, без частной собственности? Подобная коммунистическая организация труда противоречила всему опыту человечества. А может быть, мы рискуем жизнями миллионов людей напрасно? Может быть, и Маркс ошибается? Подобных вопросов якобы совестливые большевики никогда себе не задавали. Многие соратники Ленина, к примеру, Пятаков, о чем вспоминает Валентинов, признавались, что их привлекает не только идея, но и представившийся им, большевикам, шанс «расширить область возможного до гигантских размеров, а область невозможного сжать до крайних пределов, до нуля». Теперь понятно, почему к большевикам тяготели не только русские якобинцы, но и русские ницшеанцы (знаю это из истории своей семьи), все те, кто мечтал переступить через различия между добром и злом.
Наверное, в условиях, когда русский дефицит правового сознания сохранился, следует проявлять особую осторожность при реабилитации ленинской психологии и ленинских ценностей. Сегодня очевидно, что мы не преодолеем традиционный русский дефицит правового сознания, укоренившийся в советское время, пока не воспитаем в себе критическое отношение к ленинским мотивам, лежащим в основе его Октября. Думается, многие понимают, что главной опасностью для современной России является не просто возрождение «оборонного сознания», а жажда возрождения якобы утраченной нами во времена Горбачева сверхдержавности. Если бы мы всерьез обращали внимание населения на причины, приведшие к гибели СССР, тогда, наверное, не было бы желания возродить то, чего никогда не было, возродить былую, несуществующую сверхдержавность. Мы до сих пор не понимаем, что не было и не может быть внешней сверхдержавности, внешнего величия, не подкрепленного внутренней мощью, и прежде всего – здоровьем экономики. Не мог СССР быть могущественной державой хотя бы потому, что производительность труда у нас в сельском хозяйстве была в пять раз ниже, а в промышленности в три раза ниже, чем у нашего идейного противника – капиталистических стран. Не могла быть могущественной держава, политическое единство которой держалось на цензуре, на железном занавесе, на монополии КПСС на власть, на эффективности политического сыска. Когда я читал рассуждения Зинаиды Миркиной о том, что СССР погиб от того, что люди перестали верить в идеалы, что «постепенно настоящая вера сменилась пропагандой, зомбирующей людей», у меня складывалось ощущение, будто я жил совсем в другой стране.
Наши новые патриоты, которые на чем свет клянут Горбачева, который, по их словам, разрушил «могущественную социалистическую державу», не знают и знать не хотят, что какую великую стройку социализма ни возьми, рядом с ней соседствует кладбище сотен тысяч, миллионов людей, отдавших жизни во имя «великих побед социализма». Победа Днепрогэса обошлась в 6 млн жизней, и прежде всего детей, украинцев, русских, казахов, умерших во время голодомора 1932–1933 годов. Рядом с громадой Норильского комбината покоится полмиллиона его строителей. На всем пути канала Москва–Волга покоятся тела погибших от голода и болезней его строителей. И так до бесконечности.
Величайший абсурд в истории человечества. Десятки миллионов людей погибли, были умерщвлены. И только для того, чтобы человечество еще раз убедилось: идеал коммунизма не только пуст, но и кровожаден. Он, как еще в 1849 году предупредил Александр Герцен, напоминает «молох, который по мере приближения к нему тружеников вместо награды пятится и в утешение изнуренным и обреченным на гибель толпам, которые ему кричат: «Обреченные смерти приветствуют тебя», только и умеет ответить горькой усмешкой, что после их смерти будет прекрасно на земле».
Согласен с Зинаидой Миркиной, что нынешний ура-патриотизм в России является во многом реакцией на то, что у многих наших либералов «нет боли за свою страну и свой народ». Я сам отдал много лет жизни критике национального нигилизма посткоммунистической либеральной интеллигенции. Но я не предвидел нынешней ситуации, когда ура-патриотизм, настроения сверхдержавности, толкающие Россию к войне не только с Украиной, но и со всей современной цивилизацией, несут в себе куда больше опасности для страны, чем повышенный критицизм либералов к России и ко всему русскому. Не предвидел, что патриотизм может стать прибежищем для невменяемых людей, лишенных чувства реализма и своей политикой затягивающих петлю на шее России.
Все это говорит о том, что без декоммунизации к нам не вернется чувство реальности, и мы не сможем жить в современном мире. Советские мифы и советские стереотипы сознания толкают нас в бездну небытия. Глубоко убежден, что эта наша вера в ленинские социалистические идеалы мешает нам быть адекватными и разумными в современном мире. Мы так и не научились смотреть на себя глазами тех, кто не занимался, как мы, безумным коммунистическим экспериментом.
Честно говоря, я уже мало верю, что в ближайшее время к нам вернется здравый смысл. Однако считаю своим долгом напоминать о вещах очевидных, о том, что идеализация социалистических идеалов является идеализацией смерти. А это никогда не способствовало духовному оздоровлению нации.
