Письмо в бутылке

Иные миры, иные времена... И узнаваемые земные коллизии. Кадр из фильма «Трудно быть богом»

Самые мрачные уголки ада 

оставлены для тех,

кто соблюдает нейтралитет во времена морального кризиса.

Данте

Перемена участи

Стал ли мир последних поколений лучше? В чем-то, на какой-то срок – да… И все же с какого-то момента сомнения в прогрессе возрастают, планка опасений повышается: возникает жанр антиутопии. А после мировых войн вызревает обширная ревизия человеческой и метафизической ситуации, отразившись в переоценке коммунистического эксперимента, дискуссиях о новом мировом порядке, коррупции протестантской этики, теологии после Освенцима.

Возможно, токи этой мерцающей аритмии – неизбежное следствие масштаба трансформаций. На рубеже 60–70-х годов совершается грандиозный социокультурный переворот, определяемый как «мировая революция» (Иммануил Валлерстайн), «вступление в фазу новой метаморфозы всей человеческой истории» (Збигнев Бжезинский), «великий перелом» (Рикардо Диес-Хохлайтнер). Россия в ипостаси СССР, не сумев опознать калибр перемен, прогуляла урок, упустив некий судьбоносный шанс.

Изменения в Советском Союзе, отчасти откликаясь на эманации мирового переворота, выражали дух перемен в том смысле, что страна переживала оттепель – обновление, связанное с энергетикой ХХ съезда, с возможностью жить, говорить, писать, снимать кинофильмы несколько свободнее, чем до той поры. Социальный оптимизм, порой даже чрезмерный, присутствовал тогда, в 60-е. Отразился он и в программе КПСС, объявившей задачу построения коммунизма близкой к завершению, и в поднявшем образ физика специфическом очаровании НТР, отраженном у Стругацких в «Понедельнике». Все это влияло на настроения в лишенной многих других удовольствий стране.

Конец 60-х обозначил апофеоз и рубеж модернити на Западе, на Востоке же иллюзии ностальгически окрашенного мира «комиссаров в пыльных шлемах», позолоченного десятилетия «социализма с человеческим лицом», грезы о новой «весне народов» развеивались, замещаясь твердеющей скорлупой «реального социализма». Вскоре СССР поразил ступор – заработал сырьевой амортизатор, началось бронзовение 70-х, нарастал пафос борьбы с интеллектуальной оживленностью, самостоятельностью, инакомыслием, включая марксистское. В массовом сознании распадалась одна из схем просвещенческого прогресса. В 1968-м предтеча Стругацких Иван Ефремов публикует антиутопию «Час быка». И тогда же, после ввода войск в Чехословакию, терпит крах попытка Алексея Германа снять фильм «Трудно быть богом».

У столь чутких людей, как писатели, к тому же фантасты (то есть люди с нелимитированным воображением), ощущение цивилизационного транзита наличествовало. У Стругацких было необычное чутье, особая зоркость или, если не будет звучать слишком пафосно, странный дар ясновидения. Достаточно вспомнить аллюзии, возникавшие post factum при сравнении повести «Пикник на обочине» либо фильма «Сталкер» с образами чернобыльской катастрофы.

Парадоксальна роль цензуры, сыгравшей в данном случае отчасти позитивную роль. Список замечаний к первоначальной редакции «Обитаемого острова», сделанных Главлитом, издательством, редакциями, включал такие позиции, как «подчеркнуть наличие социального неравенства в Стране Отцов», «затуманить социальное устройство» и даже «чем меньше аналогий с СССР, тем лучше». Социальный строй на Саракше, становясь невнятным, обретал многозначность. Недаром, когда появилась возможность опубликовать бесцензурное издание, ряд внесенных в текст изменений остался. Сказанное не означает, что я сторонник цензуры, просто так уж легли карты.

В итоге повесть, синтезировав черты антисоветской антиутопии и карикатурно-мрачного капиталистического строя с элементами фашизации, оказалась письмом в бутылке, брошенным в будущее. Тут вспоминается прозорливое замечание Льва Троцкого: «СССР минус социальные основы, заложенные Октябрьской революцией, это и будет фашистский режим». Эклектика, коктейль в одном флаконе из антисоветской и антикапиталистической критики с привкусом «новой тирании, невидимой и зачастую виртуальной» (Папа Франциск) предопределили актуальность текста Стругацких в наши дни.

Обитаемый остров Россия

Название одной из повестей братьев наводит на мысль о статье безвременно ушедшего Вадима Цымбурского «Остров Россия». Понимание Московского государства как острова спасения восходит едва ли не ко временам падения Византии, точнее, к концу XV – началу XVI века. Именно тогда формируется самоощущение народа как особой общности. Образ острова – отчего дома, погруженного в необъятный океан, – появляется в заключительных кадрах «Соляриса» Андрея Тарковского. «Остров» – название вызвавшего широкий резонанс фильма Павла Лунгина. По мотивам повести Стругацких «Обитаемый остров» была снята картина Федором Бондарчуком.

Своеобразие российского «острова» не только в чувстве вселенской исключительности и географической фронтирности, но также в повторяющейся утрате политического и социального баланса, выпадении его обитателей в безвременье, неудачах реформ и революций по знаменитому рецепту Виктора Черномырдина: «хотели как лучше, а получилось как всегда». И как следствие – накопление огрехов, сменявшееся новыми усилиями по перемене участи.

У Стругацких был выраженный интерес к проблематике прогресса и коллизиям прогрессорства. Писатели демонстрируют несколько моделей поведения в «мире неприятных лиц»: человек, который наблюдает – дон Румата; человек, который следует эволюционным путем – Странник; человек, который действует революционно – Максим. Еще одна модель – Саул с его «попыткой к бегству», экзотичной версией эмиграции: персонального «выпадения из истории» по лекалам русской традиции «лишних людей».

Братья – обитатели своего времени, свидетели его горизонтов. Очевидцы, которые посредством иносказаний и проговорок выражали подчас больше, нежели можно было достичь иным образом, существуя на земле советского «обитаемого острова», за пределы которого население вряд ли могло заглянуть из-за устойчивой рефракции, характерной особенности его горизонта. Это не «туманный занавес» Саракша, однако не менее плотная ограда, крепко сработанная соотечественниками из подручного материала эпохи.

Выход в открытый земной космос был отчасти возможен для советских «островитян», но лишь как рабочая обязанность, привилегия либо под присмотром «странника-пастуха» в составе группы. То есть будучи не столько субъектом, сколько объектом: движимым имуществом Страны Советов. В границах же «острова» соблюдался прокрустов регламент. Даже в хрущевские 60-е, когда издавался солженицынский «Один день Ивана Денисовича», в городе Новочеркасске войска стреляли в забастовавший народ, а «хотящего странного» поэта, будущего лауреата Нобелевской премии, осудили на пять лет принудительного труда и ссылки за… тунеядство.

Как в любом сновидении либо «одержании», в книгах Стругацких ощутимы прорехи памяти: дефицит ретроспективной рефлексии, отсутствие полноты «будущего прошлого», в том числе России, при обилии в текстах русских имен. Но, может быть, просто пиджачок был узковат? Из-за меры дозволенности, цензурной допустимости конструкций, которые Стругацкие могли выстраивать в виде Мира Полудня. Ведь даже в художественных проекциях братья видели массу острых углов. И если бы на поверхность выводились неприятные для властей проблемы – что Стругацкие частично и делали, но именно частично, до какой-то границы, – то возможность публично представлять подобные размышления серьезно бы сократилась.

Писатели между тем нашли остроумный выход, перенеся казусы социального строительства в иные времена и в дальний космос, тем более что космонавтика стала на время советским брендом. В психологии нечто схожее называется эскапизмом. Так родился интересный эксперимент: каждый из описанных миров-планет превратился в лабораторию некой проблемы. В итоге возник реестр моделей поведения, политических концептов, рельефных конструкций, более или менее свободных от внимания сауронова ока: они же прописывались не в СССР и даже не на Земле.

Крах СССР был связан в числе прочего с запретом на обсуждение альтернатив, с табуированием серьезной полемики о грядущем. В результате, по меткому выражению Вепря, страна «выпала из истории». Но оставалась лазейка… Стругацкие использовали ее, совершив собственную попытку к бегству из лагеря «реального социализма».

Борис Стругацкий засвидетельствовал: «Трудно быть богом» мы писали в великой злобе – сразу после встречи Хрущева с художниками в Манеже. Тут мы впервые поняли, что нами правят враги культуры, враги всего того, что мы любим. И мы получали злое, дикое наслаждение, описывая государство Арканар – с таким же точно хамским правительством и с такими же раболепными, льстивыми подданными». В общем, «мушкетерский роман должен был, обязан был стать романом о судьбе интеллигенции, погруженной в сумерки Средневековья».

Да и реакция на фильмы по мотивам Стругацких связана была не только с обсуждением их художественных качеств, но с очевидными политическими аллюзиями. Любопытно: как будет воспринят с этой позиции фильм Алексея Германа? Не исключено, фантастическое арканарское прошлое окажется на шаг ближе к настоящему будущему, ведь, по словам режиссера, «Трудно быть богом» – отчет о том, как я вместе со всеми проживал эти десять лет, как мы сами позвали серых и как они превратились в черных».

Читатели – диссиденты и не диссиденты – размышляли над предъявленными Стругацкими моделями поведения в условиях конфликта с социальной реальностью и политическим строем. Румата – он ведь не прогрессор, а наблюдатель. Лишенный возможности действовать, однако размышляющий: почему, собственно, он «дезактивирован» и правильна ли такая политика? Или столкновение Странника с юным землянином Максимом. Прогрессор реализует долговременный, эволюционный проект развития Страны Отцов, а население тем временем претерпевает деградацию, духовную гибель под «излучателями». И противоположная позиция Максима Каммерера: возможно, лет через пятьдесят Сикорски (он долгожитель) сможет решить проблемы с инфляцией и прочими неурядицами, только вот для кого их решит? Для оскотинившихся, обезумевших или просто угасших людей.

Во внутреннем круге реальной власти в Стране Отцов («Отечестве») действуют регламенты «по понятиям». Шутовские имена-прозвища – своего рода звания: Папа, Тесть, Свекор, Шурин, Умник и т.д. Включая, между прочим, и Странника. Все это на первый взгляд напоминает устройство мафии, однако с существенными модификациями. Представлена ситуация тотального извращения прежней политкультуры – как патриархальной организации правления, так и рациональной бюрократии. Произошло замещение ее, но не маргинальной по своей сути уголовщиной, а скорее смесью аморального корпоративного менеджмента с не ограниченной рамками закона практикой секретных сообществ.

Катакомбы Мира Полудня

Нет прекрасной поверхности без ужасной глубины.

Фридрих Ницше

Художественный текст допускает различные подходы к своему анализу. У талантливого сочинения множество интеллектуальных, культурных обертонов. Плоть Мира Полудня в чем-то сопоставима с двусмысленным бытием призраков Соляриса.

Профессиональная инфраструктура размышлений Стругацких – «карты ада», следуя определению фантастики Кингсли Эмисом, – то есть в данном случае разглядывание, не прямо, а посредством искривленного зеркала, неприглядных аспектов бытия. Проблематика, волнующая Стругацких, своего рода движитель творчества – власть и ее проекции. Причем власть не всякая, а невнятная до анонимности, чужая, парадоксальная, бесчеловечная, нечеловеческая. До озверения. Предчувствие уродливых трансформаций мерзейшей мощи и сопутствующих изменений естества.

Одна из центральных фигур цикла – Экселенц, с которым мы впервые сталкиваемся в «Обитаемом острове»: гибрид постаревшего, умудренного опытом янки при дворе короля Артура и действовавшего из глубин чревоточины таинственного друга островитян – Немо.

Рудольф Сикорски – не рядовой прогрессор, он «человек многоопытный, да и отсутствием воображения не страдал». Еще до миссии на Саракше он один из наиболее влиятельных людей на своей планете, одновременно член Мирового Совета и шеф КОМКОНа-2 (не только прогрессор, но еще политик и контрразведчик). Что делает его миссию более загадочной, нежели осознавалось авторами.

Двусмысленность данной фигуры («прогрессор – прежде всего мастер лжи») обнаруживается в ассоциациях, аберрациях, возникающих, в частности, из-за совпадения псевдонима Странник с именованием кочующего племени нечеловеческой сверхцивилизации, отмененной склонностью к вмешательству извне.

Подсознание писателей наделяет образ руководителя службы безопасности Земли, куратора наиболее секретных проектов, «прошедшего через сумерки морали», флером амбивалентности, создавая персонаж «запуганный и сам всех запугавший», но объединивший при этом неясные страхи с прагматикой действия («синдром Сикорски»), активно воплощая собственные кошмары. Пропитываясь ими, Экселенц, принадлежащий к касте «лиц с наивысшим уровнем социальной ответственности», приходит к мысли о необходимости и оправданности практически любых крайних мер в качестве превентивных акций («доктрина нанесения первого удара»). В общем, «всякое общество, создавшее внутри себя тайную полицию, неизбежно будет убивать (время от времени) ни в чем не повинных своих граждан». Так обнаруживаются ранее скрытые от читателя аспекты мира XXII века.

Персонажи Стругацких не ощущают ни уязвимости излагаемых ими позиций, ни искусственности своего мира, но испытывают смутную тревогу, чувствуя присутствие иной силы. Однако не могут ее опознать, что доводит некоторых фактически до паранойи...

Братья писали фантастические повести, то есть литературу «на потребу». Не в смысле конъюнктурности по отношению к властям, но определенной конъюнктурности относительно запросов публики. Пусть и жанровых. Личности героев поглощены сюжетом, мы познаем их через перипетии событий. Недаром фантастика, равно как и детективная литература, хорошо совместима с кинематографом, видеоиграми и т.п. Все-таки это скорее мыслительный акт, нежели полноценное художественное творение. Поэтому и разгадываем тексты АБС как ребусы. Правда, шарады шарадам рознь. У Стругацких криптография с двойным дном, к тому же дискретная: волнующая проблема не всегда очевидна, а обретенное однажды решение может быть пересмотрено и даже опровергнуто в последующих текстах. Так, кажется, и произошло с торжеством позиции Странника в «Острове», поставленной, однако, под сомнение трансформацией Рудольфа Сикорски, обнаруживаемой в других книгах или за их пределами в авторских комментариях.

Метафизика фантастов

Фантазии писателей – поиск предназначения, подчас личная попытка к бегству, случается, персональная борьба со злом. Или травмирующее желание, либо затаившийся страх столкнуться с иным: разноликими странниками, но уже на своей территории, – идея, запавшая в подсознание Стругацких. По их мнению, люди будущего либо некие иные существа «живут среди нас»: мысль, которая не только страшила, но и восхищала братьев.

Метафизика у Стругацких присутствует, однако это не метафизика бессмертия души, скорее – просто бессмертия. Проявляется она в ситуациях столкновения с иным и в апелляциях к религии разума. Описывается же в стилистике секулярного гуманизма: «мир, в котором человек не знает ничего нужнее, полезнее и слаще творческого труда». Между тем сквозь прорехи светско-советских декораций Мира Полудня видна бурлящая амальгама мыслей и чувств: от гностических эманаций культа знания до вариаций темы тайных способностей. «Голый разум плюс неограниченные возможности совершенствования организма» с налетом мистицизма и подспудной тягой к эзотеризму – такова позднесоветская версия одухотворенности.

В текстах Стругацких поражает обилие феноменологии иного, которое осмыслялось не в категориях, характерных для религиозного человека, а с позиций апологетики разума. Однако зона рациональности – остров в безбрежности океана «иного», которое постулируется писателями как факт. Религиозные же аспекты инакости братья избегали анализировать, полагая, что это материи из другого реестра. Между тем прописи якобы постигнутого становились запутаннее, множились уводящие в дурную бесконечность конспирологические ребусы, а этические парадоксы, не находившие разрешения в безрелигиозной Вселенной, случалось, оборачивались кошмарами. Мысль о том, что «мир этот грязен, убог и исполнен погаными случайностями», выразительно воплощена в фильме Германа. Впрочем, «разговоры на моральные темы всегда очень трудны и неприятны»…

При чтении отдельных пассажей чувствуется (кстати, как и в булгаковских творениях) аура инфернальности: «и сильные придут поклониться» – еще один камешек в огород «отягощенных злом» обитателей миров по Стругацким. Стоит приглядеться к обилию нечеловеческих персонажей, которых писатели производят, варьируя, маскируя обличья: различного рода инопланетяне, странники, подкидыши, людены, люди-мутанты, голованы, фемины-подруги, мертвяки, мокрецы, клоны, инферналы и т.п. В конце концов даже вещи имеют у них субъектный оттенок – «хищные вещи». И все эти нечеловеческие субъекты конкурируют с обычными людьми. Все это как-то сочетается с перспективой обретения статуса сверхчеловека, обращением в умную рептилию или зомби-трансформацией. Братья смотрят на подобную ситуацию с вполне определенным чувством – страхом. «Я боюсь задач, которые может поставить перед нами кто-то другой». Они испуганно верили в тайны.

Стругацкие, конечно же, не считали люденов и им подобных надеждой и спасением человечества. У люденов, судя по всему, не было реального интереса к муравейнику – «человейнику» (Зиновьев). Согласно гипотезе Бромберга, изложенной в заключительной повести цикла «Волны гасят ветер»: «человечество будет разделено на неравные части, по неизвестному параметру, в результате чего меньшинство навсегда и сильно обгонит большинство, и все это будет сделано нечеловеческим разумом». Для них – новой когорты элиты, «игроков», «игрецов», существ с «другой душой» – характерно скорее равнодушие к роду человеческому: мы ведь тоже не слишком переживаем, наступив на муравейник. Мир Полудня оказывается островом, частью вселенского архипелага, прозябающего в тени могущественного Мира Игры. «Каждая разумная раса делает свой вклад в сверхцивилизацию Странников каждый раз, когда внутри нее зарождаются свои людены».

Здесь вновь видится пересечение Стругацких с политологией будущего – «Большим разделением»: генезисом в Новом мире подвижного трансграничного строя и восстанием постсовременной элиты.

Факт сложнее суждения. У Стругацких одновременно с нарастанием антропологического скепсиса, социального пессимизма проявился удивительный дар прозорливости – угадывание будущих ситуаций. И в конечном счете фантастика писателей обернулась прогностикой: «У нас же все это описано. С высокой степенью точности. Если, конечно, не придираться к деталям».