Олеся Захарова
Владимир Лукин имеет дело с юридическими материями, но соответствующей лексики предпочитает избегать. Фото Reuters
Каждое общение заканчивается ничем, и в следующий раз Европа снова и снова возвращается к надоевшей россиянам теме. Почему не получается конструктивного диалога? Вероятно, на это есть много причин, но я хотела бы обратить внимание на одну – отчасти потому, что она очень выпукла и очевидна. Я имею в виду язык, на котором говорят стороны. Ведь язык – это не просто набор грамматических структур и слов, обозначающих различные объекты и явления. Это система смыслов, непосредственно участвующих в формировании значений и влияющих на конструирование повседневных схем общения и паттернов поведения. Кроме того, язык – это зеркало, способное отражать социальную реальность.
Закон против войны
Европейский язык прав человека является прежде всего юридически ориентированным языком. Но в нем используются не только сухие, профессиональные юридические термины и ссылки на конвенции, пакты и законы, но и логика построения дискурса прав человека. Аргументы, обосновывающие значимость данного концепта, построены на основе принципов профессионального юридического языка и тесно связаны с правом как явлением. Сама идея прав человека для Европы предполагает принцип верховенства права (rule of law), и западный «язык прав человека» определяется юридическими категориями.
Принимая Нобелевскую премию мира от лица Европейского союза в декабре 2012 года, председатель Европейской комиссии Жозе Мануэл Баррозу определил ЕС следующим образом: «Наш Союз – это нечто большее, чем ассоциация государств, это новый правовой порядок». И «новый правовой порядок» в его речи звучит как нечто исключительно важное, имеющее не меньшее, а, возможно, даже большее значение, чем религия или мораль. Обращаясь к теме предотвращения войны и сохранения мира, он подчеркивает: «Мир не может опираться только на добрую волю человека; необходимо, чтобы в его основе лежали соответствующие законы». И сам «мир», то есть состояние без войны, определяет как «уверенность людей в том, что их права уважаются…». Нормы права – вот теперь то, что обеспечивает универсальные ценности, и в их числе права человека. Мораль и нравственность не справились с задачей сохранения мира, справится закон – таков главный посыл последних речей европейских политиков.
Использование юридической семантики сказывается и в манере презентации материала, и в используемой лексике. Европейскому «языку» прав человека свойственны последовательность, логичность и определенность дефиниций. Европейский оратор не смешивает права человека и моральные ценности, для него они четко разделены. Говоря о проблемах прав человека, он не станет поднимать вопросы нравственности и безнравственности, добра и зла, доверия и недоверия. Поднимая вопрос о правах человека, европейский политик будет говорить об ответственности и солидарности, об общих интересах и свободе, об эффективности и результатах. И каждая используемая им категория, каждый аргумент будут иметь юридическое основание в виде закона или международной конвенции. Предъявляя России все новые обвинения в нарушении прав человека, европейская сторона следует определенным правилам ведения дискуссии и аргументации. «Следовать правилам» – это то, что присуще праву. Право рационально по своей природе, и европейский язык прав человека тоже рационален.
«Нехорошие проявления»
В России язык прав человека носит иной характер. Говоря о них, российский политик не апеллирует к праву, а иногда даже старается отстраниться от юридической стороны дела. Так, уполномоченный по правам человека в России Владимир Лукин нередко чуть ли не с гордостью подчеркивает, что он не юрист, – и это подтверждается и его выступлениями. При обсуждении с президентом вопроса о наказании за клевету вместо термина «лишение свободы», который ему наверняка известен, он использует слово «отсидка», повторяемое на протяжении всей беседы. Вместо четких предложений по введению мер ответственности за клевету – предлагает ввести некие «серьезные наказания». Излагая на другой встрече с президентом акцию в челябинской колонии, Лукин заявил, что она связана со «всплеском беспокойства и серьезных, нехороших проявлений (курсив мой. – О.З.) в местах лишения свободы граждан». Нехороший, серьезный, справедливый – сколько оценочных понятий при обсуждении правовой проблемы!
Но куда более отчетливо морально-нравственный характер «языка прав человека» проявляется в выступлениях самого президента Владимира Путина. Нехитрый контент-анализ обсуждений и дебатов по проблеме прав человека с участием первого лица государства за последние месяцы показывает, что чаще всего употребляются слова: «правильный», «хороший», плохой», «честный», нечестный», «доверительный», «нравственный». Вот президент выступает на заседании Совета по развитию гражданского общества и правам человека: «Принимали один закон за другим, зная заранее, что он не будет исполнен; это абсолютно нечестное отношение к своим собственным гражданам…»; «…преследование за критику восстановить – я думаю, что надо подумать над этим, я здесь ничего плохого не вижу»; а если нужно, «мы можем и в более широком составе собраться и прямо поговорить, по-честному, открыто». Вот он встречается с региональными уполномоченными по правам человека: «И то, что вы, уже специалисты в области защиты прав человека, обращаете внимание на социальные аспекты, это, конечно, правильно, потому что, если по-честному сказать, конечно, основные проблемы людей – здесь, в этой сфере (курсив везде мой. – О.З.)».
Заверения в собственной честности или откровенности при обсуждении темы – еще одна отличительная черта морально ориентированного языка. Юридически ориентированный язык избегает таких фигур. Наиболее часто встречающиеся в речах европейских политиков вводные слова – «на самом деле», «фактически» и т.д.; еще чаще предложения строятся в пассивном залоге, так, чтобы не быть связанными с личностью говорящего, а лишь выражать определенные результаты. Но для нравственно ориентированного языка важно не следование правилам, а «искренность и честность» в суждениях.
Взглянем на разницу в ответах Владимира Путина и премьер-министра Люксембурга Жан-Клода Юнкера на пресс-конференции по итогам их двусторонней встречи. Вот слова Юнкера: «Мы действительно касались вопроса прав человека в ходе личных встреч с российским Президентом… чтобы быть эффективным в решении этих вопросов, я об этом с удовольствием говорю, но не на пресс-конференциях». Премьер-министр говорит прежде всего об эффективности решения поднятых вопросов. В речи президента – акцент на «человеческой» составляющей диалога: «Мы знакомы с господином Юнкером давно, и, я думаю, он согласится с тем, что у нас с ним товарищеские отношения, приятельские. Он мне откровенно говорит свою точку зрения по всем вопросам, в том числе и по проблемам, касающимся прав человека. Мы с ним дискутируем открыто, свободно (курсив мой. – О.З.)».
Европейский язык нейтрален, корректен, логичен. Выражая свою позицию, европейский политик использует слова «думаю», «считаю», убежден». В нравственно ориентированном дискурсе прав человека нередко оратор ссылается на то, что он «чувствует» и «ощущает». На том же заседании Совета по развитию гражданского общества при обсуждении проблем правосудия В.Путин комментирует выступление Тамары Морщаковой: «Если есть такая проблема, давайте на нее посмотрим. Откровенно говоря, я ее не чувствовал до сих пор (курсив мой. – О.З.)». Чувства, ощущения – это маркеры того нравственно ориентированного языка, которым начинает злоупотреблять российская политическая элита.
Неопределенность смыслов
«Нравственность» наряду с традициями и патриотизмом стала ключевым концептом в недавнем Послании Владимира Путина Федеральному собранию. «Власть, – заявил он, – не должна быть изолированной кастой. Только в этом случае создается прочная моральная основа для созидания, для утверждения порядка и свободы, нравственности и гражданской солидарности, правды и справедливости…». «Чтобы Россия была суверенной и сильной, – читаем мы дальше, – нас должно быть больше и мы должны быть лучше в нравственности». В одном из абзацев Послания «нравственность» используется четыре раза; она становится символом, наполняющим формальное содержание юридических категорий эмоциями, чувствами – и в то же время неопределенностью смыслов. В Послании «ответственный гражданин России» определен как «нравственный гармоничный человек». Гражданственность приравнена к нравственности, а закон видится инструментом ее защиты. Все эти как бы случайно, непреднамеренно произнесенные слова – доверие, нравственность, честность, откровенность, хороший, плохой, правильный, – при более внимательном рассмотрении образуют символический язык, который придает определенную тональность и интерпретацию всему, о чем на нем говорится.
Российский язык прав человека – это язык эмоций, наполненный ощущениями, а не ссылками на конвенции и международные пакты, оценивающий соблюдение прав человека не с точки зрения следования букве закона, а с точки зрения того, что «хорошо», а что «плохо». Этот язык, хотя и использует юридические категории, придает им иное звучание и иногда в корне меняет их значение, приклеивая самые разнообразные ярлыки. Язык этот даже иногда маскируется под юридически ориентированный, что, в сущности, несложно, поскольку мораль внешне имеет квазиюридическую форму: она тоже представляет собой совокупность правил, за нарушение которых человека ждет наказание. Однако если закон четко устанавливает, что является преступлением, какое наказание за него положено и в каком конкретном случае оно будет обращено на нарушителя, то мораль не слишком ограничивает себя в определении того, «что такое хорошо и что такое плохо». Это всегда относительно, здесь всегда остается место для интерпретаций. Категории добра, зла, нравственности меняются в зависимости от времени, обстоятельств и доминирующей идеологии. Мишель Фуко как-то сказал о морали: «Бывает, что эти правила и ценности (имеется в виду мораль. – О.З.) явным образом формулируются в виде связной доктрины и предмета преподавания – но бывает также, что они образуют сложную игру элементов, которые компенсируют и корректируют, а в некоторых случаях даже отменяют друг друга».
Собственно, как может тот, кто привык к более или менее стройной логике формализованного, считать нормальным исполненный неопределенности, непредсказуемости и «сложной игры» элементов «нравственный» дискурс, который ведется в России? Вспоминается ответ Владимира Путина на вопрос К. Оуэна о суде над участницами панк-группы Pussy Riot в передаче телеканала Russia Today. На вопрос о том, мог ли суд вынести менее суровый вердикт, президент ответил другим вопросом: «А вы могли бы перевести название группы на русский язык?» А на повторно поставленный вопрос сказал: «Я сейчас не готов и не хочу комментировать решение российского суда, но хотел бы обратить ваше внимание просто на моральную сторону дела» – после чего довольно подробно рассказал об аморальном облике участниц группы. Заданный вопрос лежал в политико-юридической сфере, что, согласно правилам формальной логики, предполагало ответ о том, сколь обоснованной была строгость приговора. Но президент не стал следовать правилам и перевел диалог в близкую ему сферу «приличного – неприличного». Оуэн не получил ответа на свой вопрос, как и Европа не получит (по крайней мере в ближайшее время) вразумительной реакции на свои претензии относительно прав человека. Как люди, говорящие на незнакомых друг другу языках, вряд ли смогут о чем-то договориться, так и Евросоюз с Россией не найдут взаимопонимания в вопросах прав человека, пока не станут говорить на одном языке – на языке, апеллирующем к юридически выверенным аргументам, а не к противоречивым понятиям нравственности и этики.
