Кирилл Великанов
Все начиналось с правозащитного движения. А с конца 80-х на митингах и манифестациях ставится вопрос о власти.
Фото РИА Новости
Есть ли какие-нибудь параллели между сегодняшней протестной активностью и активностью диссидентов (иначе – правозащитников) 60–80-х годов? Пожалуй, есть, хотя найти их непросто. Все теперь другое, начиная со структуры режима и заканчивая средствами коммуникаций – как широковещательных, так и межличностных.
Контекст
В те времена, поговорив по душам с сослуживцем, можно было потерять работу (или не потерять – это зависело от сослуживца), а выйдя на улицу с лозунгом «Долой КПСС» или разбросав листовки – уже без всякого «можно было», а совершенно неизбежно угодить в лагерь или закрытую психушку на несколько лет. У себя дома можно было болтать с близкими друзьями, а вот в публичном пространстве все полностью, тотально контролировалось. Не кровавый, но тоталитаризм.
Сейчас публичное пространство можно считать достаточно открытым, и производимые властями попытки его контролировать и понемногу закрыть вряд ли приведут к успеху. Интернет – могучее средство открывать все двери. Сорок лет назад, без Интернета и с еще свежей памятью о Большом терроре, можно было держать страну под контролем, не прибегая к полной автаркии, а сейчас это можно было бы реализовать только по модели Северной Кореи, то есть это невозможно.
Между сегодняшним днем и последними десятилетиями советской власти был еще промежуточный период, лет примерно 15, скажем, с 1989 по 2004 год. Условно можно назвать его временем свободы, хотя и этот период, естественно, делится, скажем, на три части (с 1989 до 1993-го, с конца 1993 до 2000-го, с начала 2000 до 2004-го). Сегодняшний же день начался в декабре 2011 года, но исподволь подготавливался в течение всей второй половины нулевых. Событийно – свобода началась первым горбачевским съездом и после октября 1993-го только шла на убыль, в особенности по приходе Путина; а новая ситуация – в общем, совершенно новая – оформилась только к концу нулевых. Эта новая ситуация характеризуется двумя факторами: сменой поколений и широким использованием социальных сетей – этого нового и фантастически интенсивного средства горизонтального распространения сведений и мнений, оповещения и мобилизации.
Поэтому сегодняшние усилия сегодняшних властей «вернуть управляемость» являются совершеннейшим анахронизмом, и их успех будет весьма кратковременным. Путин изо всех сил гребет против течения, и надолго ему силенок не хватит. Ни он, ни даже Сурков (хотя этот намного моложе) просто не понимают новой ситуации; а если понимают – значит, действуют вынужденно, пытаясь еще на сколько-то лет сохранить себе жизнь и свободу.
Итак, политический контекст, скажем, 70-х годов и нынешнего времени совершенно различный. Соответственно весьма различны противники режима и количественно, и качественно, и по образу действий, и по его результату.
Количество
Начнем с количественных характеристик. Тех, кого потом стали именовать диссидентами, за менее чем четверть века существования этого феномена можно насчитать не более нескольких сот человек, а в каждый конкретный год или период активно действовало не более нескольких десятков. Сегодня же на Болотную площадь 10 декабря 2011 года вышло, по разным оценкам, от 100 до 200 тыс. человек, и в дальнейших митингах и шествиях принимало участие каждый раз от 50 до 150 тыс. На первый взгляд различие на три порядка – там десятки, здесь десятки тысяч.
Рассмотрим, однако, эти цифры с учетом коренного различия между тогдашним и нынешним режимом: тот был тоталитарный, этот же на уровне всего лишь авторитарности, да и то – только в отношениях с «населением»; внутри же самой правящей структуры взаимоотношения совершенно другие и весьма специфические – ближе всего они напоминают структуру организованной мафии. Взаимоотношения же с населением измеряются уровнем страха: сейчас для обывателя (хомячка) он, условно говоря, в 1000 раз меньше, чем тогда, – вот и выходят на площадь тысячи и десятки тысяч.
Если же рассмотреть более детально структуру нынешних митингов и вообще протестной деятельности, то сразу обнаруживается категория активистов, весьма разномастных и разнонаправленных, но именно активистов, деятельность и жизнь которых сопровождаются слежкой, обысками, задержаниями и т.д. Об этом «и т.д.» дальше поговорим отдельно, а сначала – о численности активистов. Суммарно по всем группам и направлениям деятельности их несколько больше, чем тогда было диссидентов, но все равно вряд ли больше тысячи, скорее три-четыре сотни. Все остальные приходят на митинги, будучи в достаточной степени уверенными в том, что это не представляет опасности ни для жизни, ни для здоровья, ни для работы. Они не боятся, потому что на разрешенной демонстрации бояться, в общем, нечего; даже побоище 6 мая не было воспринято как переломный момент, а только как провокационная (или истерическая, или и то и другое) единичная акция властей, эффективность которой можно оспорить, придя через месяц на новую акцию почти в том же числе.
Итак, эти десятки тысяч – не боятся, потому что нет разумных оснований для страха. А вот несколько сот активистов – эти не боятся потому, что решили не бояться, не бояться реальных репрессивных мер. Наверное, именно их следует сравнивать с диссидентами последних советских десятилетий.
Ну а что же «митингующие массы» – есть ли им аналог в советское время?
Я думаю, определенно есть, и даже за границами последних советских десятилетий, то есть в более раннее, даже сталинское время. Но мы ограничимся здесь только последней четвертью советского века, с середины 60-х по конец 80-х. Массе участников нынешних демонстраций соответствует тогдашняя масса «читателей и распространителей самиздата», и даже его «изготовителей». Взять у надежного знакомого машинописную копию, скажем, «Архипелага ГУЛАГ» Солженицына или свежей «Хроники текущих событий», прочесть, дать другому хорошему другу, потом третьему, а тот еще кому-то – все это воспринималось в определенном кругу (в основном достаточно интеллигентном, но не только) как естественный образ поведения, не требующий очень большого бесстрашия и выдержки. Просто не надо ошибаться с друзьями. На этом уровне доносы случались крайне редко. Если человек не хотел «впутываться в это дело», он просто не брал предлагаемого ему переплетенного машинописного томика или кипы листочков, и больше ему никто ничего не предлагал; но при этом он никуда не доносил и в стукачи обществом автоматически не записывался.
Таких «читателей и распространителей» были многие десятки тысяч или даже несколько сотен тысяч; точнее оценить их число, конечно, невозможно. А собственно диссидентов, тех, кто занимался протестной или правозащитной деятельностью открыто (например, подписывал письма) или просто на другом уровне активности и вовлеченности в процесс (например, собирал и оформлял сведения для «Хроники»), было, как уже говорилось выше, несколько десятков. Идеологически те и другие были единодушны; различие между ними – примерно то же, что и между нынешними активистами и остальными демонстрантами.
Кстати, сама структура деятельности по размножению и распространению самиздата была вполне сродни нынешним сетевым взаимодействиям в Интернете: тоже сетевая, тоже никем не организуемая и не управляемая – «выбор новостей определяет сам читатель». Различия, определяемые выбором носителя информации, – это скорость (сейчас она, конечно, на порядки выше) и степень отслеживаемости властями (сейчас в Интернете она в принципе гораздо выше, чем при распространении бумажного самиздата).
Легализм – тогда и сейчас
Другая легко обнаруживаемая параллель состоит, как ни странно, в сходстве структуры требований, предъявлявшихся властям тогда и предъявляемых сейчас. Тогдашние диссиденты артикулировали практически все свои требования вокруг принципа «власть должна соблюдать свои же собственные законы и свою Конституцию», требования, сформулированного поэтом, переводчиком, математиком и философом Александром Есениным-Вольпиным примерно в середине 60-х годов и вскорости принятого всем диссидентским кругом как основной принцип. Поэтому все движение вскоре приняло самоназвание правозащитного. Разумеется, правозащитники прекрасно понимали, что власть, так грубо нарушающая собственную Конституцию, лжива, лицемерна и требует полной замены как структурно, так и в отношении каждого ее представителя; однако такое требование лишь подразумевалось, но вслух высказывалось лишь редчайшими единицами – потому что высказать его публично означало перейти на совершенно другой уровень риска и наказания. По этой, а также, возможно, по многим другим причинам вся диссидентская деятельность, собственно, состояла в реализации собственного права на обмен идеями и сведениями (самиздат), в защите тех, права которых противозаконно ущемлены властью, и в требованиях к власти придерживаться своих законов. Формально эта деятельность вообще не была политической; она становилась ею только в результате взаимодействия с тоталитарным государством, в котором всякий протест, нарушая тотальность управления, приобретал политический смысл.
Нынешний протест на первый взгляд гораздо более многогранен; в частности, в него вовлечены (и являются его активнейшими участниками) многие политические партии разного направления и разной численности. Стержнем его, однако, является требование честных выборов, или перевыборов по честным правилам. Это было изначальным требованием декабря 2011 года. Массовое осознание и утверждение нелегитимности всей нынешней власти появились через два-три месяца, когда власть после краткого периода испуга и колебаний отказалась пересматривать даже в минимальном объеме результаты выборов в Думу в декабре 2011 года и подтвердила свои дальнейшие намерения таким же уровнем фальсификаций на мартовских президентских выборах. После этого основным требованием митингов стало уже требование смещения всей действующей власти – опять же по причине в первую очередь ее не-выбранности, нелегитимности (и лишь во вторую очередь по причине ее, скажем, неэффективности, некомпетентности, коррумпированности, жадности, жестокости или иных конкретных качеств).
Мы видим повторение, в общем, той же идеологической модели, по своей сути законнической. Конечно, тогда требовали только соблюдения действующих законов, а сейчас – уже изменения законов, Конституции, регламента выборов. Новые требования более радикальны, и это прямо соответствует меньшему уровню тоталитарности нынешнего режима по сравнению с брежневским. Но суть при этом остается та же – мы требуем не прибавки к зарплате, мы требуем честных и справедливых законов и их честного и справедливого применения.
Левые партии и активисты требуют включения в протестные митинги темы социальной защиты (или даже ликвидации крупного капитала); правые (националисты) выдвигают свои требования (от сравнительно безобидных, как, например, ограничение притока мигрантов из Средней Азии, до вполне нацистских – вроде предоставления преимуществ этническим русским). И те и другие, однако, оказываются вынуждены идти отдельными колоннами под отдельными лозунгами, потому что большинство изо всех сил сопротивляются всякому идеологическому влиянию и вообще с удовольствием обошлись бы и без левых, и без правых.
Это странное явление – широкое движение с политическими, но при этом внеидеологическими требованиями, – в общем, можно считать продолжением принципа Есенина-Вольпина, усвоенного всем диссидентским сообществом почти полвека назад: принципа легализма. Сегодняшний легализм, возможно, родился как явление из оказавшейся необычайно плодотворной идеи Дмитрия Орешкина и его последующей деятельности – организовать и структурировать целую армию гражданских наблюдателей на избирательных участках в день выборов. Власть оказалась совершенно не подготовленной к такому повороту событий и ничего не предприняла для того, чтобы скрыть фальсификации, происходившие непосредственно на избирательных участках. Сведения об этих фальсификациях, включая фотографии и даже видео, сделанные мобильными телефонами, моментально распространились по Сети и уже 5 декабря, на следующий день после выборов в Думу, почти спонтанно вызвали первую массовую демонстрацию.
Тематические протестные группы
Итак, огромное большинство сегодняшних демонстрантов – легалисты в указанном выше смысле. Возвращаясь же к активистам сегодняшнего протеста, следует выделить, кроме беспартийных легалистов и партийных активистов (представляющих с полдюжины заметных партий и еще какое-то количество совсем крошечных), еще одну довольно широкую категорию, которую можно условно назвать зелеными – это активисты тематических протестов, протестов по конкретным темам. Кроме собственно зеленых (защитников природных парков, городских зеленых насаждений и т.д.), к этой категории можно отнести группы и организации, борющиеся с чиновничьим произволом на дорогах (кто-то сбил пешехода и скрылся, или его нашли, но на суде оправдали и т.д.), с так называемой уплотнительной застройкой (когда новый многоэтажный дом строят посреди квартала старых жилых домов, не рассчитанного на дополнительную инфраструктурную нагрузку) и со многими другими категориями самоуправства провинциальных и мелких московских чиновников.
Многообразие таких случаев и соответствующих тематических протестных групп (которые мы условно объединили термином «зеленые») весьма велико. Надо сказать, что время от времени то тут, то там суды выносят законные и справедливые решения, не подчиняясь нажиму администрации или близких к администрации бизнесменов. Сведения о таких случаях также становятся всеобщим достоянием – через социальные сети и некоторые независимые массмедиа – и служат доказательством возможности успешного протеста. А это служит дальнейшему расширению тематических протестных действий и тематических групп и организаций.
В большинстве случаев, однако, тематический протест наталкивается на глухую стену, выстроенную солидарными действиями всех видов власти, включая судебную; и это выталкивает его из конкретно-тематического поля в общепротестное. Доля таких тематических активистов, названных нами для краткости зелеными, весьма значительна. Но тут следует отметить, что, выйдя на общепротестное легалистское поле, конкретный протест довольно скоро изменяет окраску и совершенно естественно вливается в общий поток, разделяя общие требования о смене власти и новых честных выборах. Какие-то отдельные зеленые активисты примыкают к той или иной партии, но большинство, по-видимому, остаются в русле общего легализма.
Возвращаясь к диссидентскому сообществу позднесоветского времени, мы можем и там выделить несколько отдельных групп со своими тематическими требованиями. Кто-то, например, занимался проблемами колясочных инвалидов, кто-то отстаивал право родителей на домашнее обучение детей; были и попытки организоваться вокруг какой-то партийной программы. В этой связи следует отметить, что так называемые русские националисты в отличие от сегодняшнего дня не допускались в диссидентское сообщество, да и не претендовали на это; они тогда пестовались какими-то специальными отделами КГБ.
Самыми же многочисленными тематическими группами в общедиссидентском движении были тогда провинциальные националисты: литовские, западноукраинские, крымско-татарские и, может быть, еще несколько групп поменьше. В то время они даже не назывались националистами и таковыми себя не считали; во всяком случае, их таковыми не считали остальные диссиденты-правозащитники. Литовцы и западные украинцы добивались восстановления прав и имущества, соответственно Католической церкви и униатов; татары добивались возможности вернуться на родину предков, откуда они были выселены Сталиным в середине войны. И все они вместе, и совместно с «просто правозащитниками», добивались освобождения своих заключенных, которых все сообща справедливо считали политическими заключенными.
Это очень поверхностное сравнение показывает высокий уровень синергии между легалистами и тематическими группами, характерный как для диссидентского движения, так и – пока что – для современного протестного движения.
Возрастные различия
Есть одно существенное различие между методами подавления протестного движения тогда и сейчас. Тогда (в брежневско-андроповские четверть века) активных диссидентов при задержании не били, рук не ломали, но уж если задержали – то арестовали, а уж если арестовали – то посадили, и, как правило, надолго. Случаев избиений и уж тем более убийств почти не было. Сейчас у нас при задержании валят на землю, нередко ломают руки и ребра, устраивают сотрясение мозга; все это совершенно открыто, на людях, под камерами корреспондентов и без всякой на то надобности – ведь реального физического сопротивления омоновцам пока еще никто не оказывал. Наглядность этого процесса не позволяет считать его проявлением лишь страха и профнепригодности; это, конечно, выбранная властями тактика устрашения. Зато задержание со сломанными ребрами может затем завершиться «всего лишь» административным арестом на 15 суток.
Не пытаясь анализировать причины именно такого выбора, сделанного властями, мы здесь лишь отметим его предположительные последствия. Если сравнить возможность получить долгий тюремно-лагерный срок с возможностью прямо сегодня или завтра оказаться с разбитой головой или сломанной рукой, то, пожалуй, первая опасность в большей степени способна остановить молодежь, а вторая, наоборот, людей в зрелом и тем более в пожилом возрасте. Соответственно активисты диссидентского движения были в среднем намного старше, чем нынешние активисты. Сегодня, если в общей массе демонстрантов по-прежнему много людей средних лет и даже просто стариков, то в авангарде – исключительно молодежь. Интересно, понимает ли начальство, что если его предшественники играли в скучную, но в краткосрочной перспективе беспроигрышную для себя игру – этого посадим, потом того, так будем всех держать в узде, – то сейчас они играют с огнем: раз дадут в морду, другой раз повалят на асфальт и сядут втроем сверху, а на третий получат сдачу, и сразу от очень, очень многих...
* * *
В заключение – коротко о недавних выборах в Координационный совет гражданской оппозиции (КС). Первое, на что следует обратить внимание, – это паритетный принцип формирования КС. Несколько активистов в открытой дискуссии в социальных сетях приняли решение о паритетном представительстве: в самом КС из 45 членов 30 должны выбираться по общему беспартийному списку, и только 15 – от партий или партийных объединений, с конкретными программами, идущими дальше, чем просто демократия. Эти объединения, несколько юмористически названные куриями, имеют по пять мест для соответственно левых, националистов и либералов. Кандидаты от курий выдвигались партийными объединениями; кандидаты в беспартийном списке (их было около 180) выдвигали себя сами и представляли свои индивидуальные программы.
Замечу, что Государственная Дума избирается по аналогичному принципу (если вообще считать, что она выбиралась, а не была назначена): из 450 депутатов половина – от партий, другая половина – по мажоритарным округам. В случае КС влияние партийных списков было существенно уменьшено – не 1:1, а 1:2. Это показывает, что легалистская, или общедемократическая, тенденция пока преобладает.
Примечательно также, что этот процесс был организован несколькими активистами, выступающими за внедрение методов электронной демократии, причем в варианте так называемой liquid democracy (по-русски названном ими облачной демократией), который хотя и не представляет прямую демократию в собственном смысле слова, но, во всяком случае, представляет собой шаг в этом направлении.
И еще показательно то, что, несмотря на искренние и последовательные усилия организаторов этих выборов сохранять максимальную открытость и честность (при выдвижении кандидатов, при регистрации избирателей и при самом голосовании), – их деятельность многими критиковалась как недостаточно демократичная, с позиций еще более строгого «легализма» уже внутри протестного движения.
Из всего вышесказанного можно было бы сделать один оптимистический вывод: российское гражданское общество сегодня, как и 40 лет назад, демонстрирует полную зрелость и полную готовность к осуществлению демократического образа правления (необязательно в каких-то его традиционных европейских формах). Утверждения о грузе прошлого, как социальном, так и культурном и историческом, представляются нам необоснованными. 150 лет назад Великие реформы, начатые Александром II в стране еще более, чем сейчас, социально отсталой, очень быстро показали эту готовность к демократии (суды присяжных, земская самоорганизация и т.д.), причем не только интеллигенции, но и так называемого простого народа.
Почему же сейчас мы видим в России укрепление очередной деспотии восточного типа? Похоже, прежде всего из-за крайней доверчивости и полного отсутствия мстительности, по крайней мере у большинства явных или латентных противников режима. А кроме того, из-а страха перед потенциальной возможностью новой «кровавой революции», возможностью чисто теоретической, но демагогически используемой властями в качестве «страшилки». Эти благородные качества нашего общества привели к тому, что в 1991–1993 годах в России не было люстраций, и структуры прежнего режима, затаившись на 10 лет, к 2000 году восстановились и с тех пор проросли через все уровни государственного управления. Эта тема, однако, требует отдельного разговора.
