Странствующая империя

Казаки и другие переселенцы, осваивая новые земли, сдвигали границы цивилизации.
Фото Романа Мухаметжанова (НГ-фото)

Есть такой образ, запечатленный в архетипе вечного Рима (Roma Aeterna), – цивилизация-ойкумена. Или странствующая империя, преодолевающая конфессиональные, этнические и географические пределы. Символизм блуждающего по планете Вечного Города – отражение тяги людей и сообществ, придерживающихся различных взглядов, к цивилизованному обустройству земной жизни. Слабо различимый в сумраке европейской истории гамбит сюжета запечатлен, возможно, в «Илиаде» и «Одиссее»; эндшпиль – в моделях Глобального Града.

На краю Ойкумены

Эта претензия на всемирное обустройство, унаследованная российским Третьим Римом от Рима Первого и Второго, оказалась необычайно близка народу-первопроходцу. И не покидала с тех пор его мятущуюся душу.

В сущности, на планете состязались две ветви цивилизации. С одной стороны – европейская цивилизация, которая, помимо англосаксонской империи, «где не заходило солнце», произвела на свет собственную версию вселенского мира: эпоху Нового времени (modernity) и энергичное сообщество «объединенных государств» («штатов»), выстроивших фундамент и само здание глобализации. И с другой – не столь внятные, синкопированные, однако не менее дерзновенные, футуристичные эскизы Руси-России, которая проводила свою географическую, цивилизаторскую разведку боем, очерчивая, «закупоривая» обретаемые пространства, преодолевая в себе самой сгущавшуюся земную дикость, тьму, и одновременно грезила надмирными миражами, продуцируя ферменты трансграничной, планетарной, универсальной экспансии (вспомним композицию герба скрывшейся в водах истории России-СССР).

Перемещались народы, объединялись многообразные окраины, у-краины, лимитрофы, пределы: запорожские и кубанские земли, донские и терские станицы... Это дух и быт переселенцев и поселенцев Урала и Поморья, энтузиастов Беловодья, Алтая и соратников Ермака, яицких, амурских, дальневосточных первопроходцев. И еще – ушедшие от мира, скрывшиеся в неизведанных, «кромешных», «опрокинутых» землях монахи и старообрядцы. Все они по-своему укрупняли, творили очертания страны.

Свойством российского бытия, равно как национальной ментальности, являлось парадоксальное смешение центробежной (географической, героической) и центростремительной (административной, закабаляющей) энергий, что приводило к внезапным кризисам и прорывам – сродни кесареву сечению либо преждевременным родам. Такой контрапункт отнимал силы от обустройства охваченных тонким покровом территорий. Раз за разом диссонанс проявлялся в коллизиях между незавершенной, несовершенной властной оболочкой (государством) и разноязычным сообществом (населением), пребывающим в противоречивых цивилизационных состояниях, склонным к иноверию, двоеверию, что разделяло народ на разнящиеся, порой открыто конфликтующие сегменты.

Огрехи вынужденно проступали в скорописи социального текста. Но, в отличие от расширения состава и обустройства гражданского общества в ходе европейских городских революций, сословное неравенство не сглаживалось в русском историческом потоке. Напротив, диспропорции прорывали цивилизационную пелену, доводя в какой-то момент положение значительной части населения буквально до рабского состояния, до легальной торговли соплеменниками и единоверцами.

Россия – архипелаг разнообразных форм заселения безбрежного сухопутного океана Северной Евразии. Пространство земного бытия, расчерченное линиями старых торговых путей и новых интерцивилизационных трактов, мыслительных устремлений, военных предприятий и социальных проектов; отягощенное склонностью его обитателей к произволу, буйной пристрастности, отвращению от планомерного освоения повседневности, уходу то в подвиги, то в грезы – и в запредельную жестокость, сменявшуюся безудержным великодушием… Людей, обладающих всеми присущими данному способу бытия заблуждениями, провалами, сантиментами.

Ситуация осложнялась дополнительными разделениями. Инициатива просвещенного общества – лишенного прочных оснований в специфической материальной культуре, где отсутствует полноценная городская среда, необходимая для развития личности, и затруднена самоорганизация, – с какого-то момента расходится как с народной культурой, так и со скрепами государственного устройства, рождая феномен «лишних людей». А затем становится все более критичной, конфликтогенной, оппозиционной к формам бытия тучного Левиафана.

Но тотальность российской власти («до всего ей есть дело») – не только пресловутые обручи, сдерживавшие центробежные энергии территориального гиганта. В своей патерналистской ипостаси это своеобразный субститут гражданского общества в его домостроительном аспекте. Не только политическая/экономическая реальность, но перспективы и содержание культурной политики привычно формируются здесь не обществом, а государством. Из-за подобного своеобразия гуманизация среды и гражданский прогресс остаются главной социокультурной задачей России, ее политическим императивом.

Альтернатива подобному сценарию – девальвация этоса, истощение пассионарности и беды архаизации.

Обаяние неведомого

Непростая ситуация сложилась с византийским наследием. В обществе до сих пор господствует стереотип именно о политическом преемстве Руси от Византии, выраженный, к примеру, в легендах о «шапке Мономаха», «двуглавом гербе» или в поздних толкованиях тезиса о Третьем Риме. Да, связь существует, равно как наследие и преемственность, только в каком смысле?

Если обратиться к документам и событиям XV–XVI веков, мы увидим: дело обстояло подчас едва ли не противоположным по отношению к поздним прочтениям образом. И формула Третьего Рима изначально осознавалась скорее как опровержение падшей Византии, отрясание ее праха, нежели как ощущение кровного родства и наследования... Однако византийское православное апофатическое богословие, познание мира удивительных энергий, постигаемых и пестуемых в основном в исихастском кругу, а на русских просторах – нестяжателями, заволжскими старцами, каким-то образом было все же унаследовано Россией. И унаследовано во многом в сфере практики, а не богословия. Богословия как такового в России, пожалуй, и не сложилось, а вот практика, «практическое богословие» – сложились.

Обозначившееся вскоре после падения Второго Рима Русское царство, обретя со временем собственный формат имперской государственности, аккумулировав претензии на реконструкцию вселенского миропорядка и нащупав стержень оригинального замысла («идеологии»), напоминало в тот период сжатую пружину. В течение короткого исторического срока энергия преобразований сказалась не только на размерности и статусе страны, но также на самосознании народа. Эта энергетика ввела в мировой текст деятельного персонажа, который вплоть до последнего времени не покидал историческую сцену.

Апофатичность, прочитанная и воспринятая как особый культурный импульс, произвела ряд отличных от первоисточника и от западноевропейских версий христианской культуры производных. Созвучных, однако, психологическому складу как раз русских очарованных странников-первопроходцев, купцов и монахов, разбойников и воевод, обитавших – вспомним об этом обстоятельстве – на краю лишь частично познанной земли-ойкумены. Христианство в апофатическом прочтении придало горний смысл этому земному продвижению, драматичному поиску запределья.

Вот, хотя бы списочно, качества подобного самоощущения и состояния: запредельность, экстремальность, безымянность, неформальность (небрежение формой), противоречивость, профессиональный дилетантизм, непредсказуемость, новаторство, неряшливость, неприхотливость, суровость, стойкость, лихость, инакость, мечтательность, максимализм, утопизм, юродство, буйность, разгильдяйство, подвижничество, продвижение, освоение, мобилизация, эсхатологичность… Даже «перестройка» в каком-то неявном виде присутствует в данном ряду, в том числе в залоге катастрофичности, – и все вместе взятое входит в некую русскую социологию развития.

Тяга к запредельности, экстремальность психеи пионеров и жителей закромешья («земли-по-ту-сторону») имеет не только внешние проявления. Она намекает именно на тип национальной идентичности: имманентное чувство трансцендентального замысла, тягу к нелинейной умственной геометрии, подсознательную трансграничную картографию, связанную с ощущением судьбы как миссии, наполненной дерзновенным содержанием. Русский закон – быть выше закона. Это проявляется и как рутина, и как доблесть, и как скотство.

Искаженное, неверное, подчас прямо извращенное, горделивое прочтение тезиса отзывалось в земной истории тяжкими, катастрофичными потрясениями. Но как Иона не смог отказаться от предъявленной миссии, так и для отречения от исторического промысла, от собственной идентичности (мечты) требуется, видимо, совершенно особое сверхусилие, не сулящее, однако же, ничего хорошего.

От самотворения к самосжиганию

Апофатическое богопознание предполагает испытания на грани предельности. Оно основано именно на перманентном обитании в подобном статусе, на решительном, но умном шаге за очерченную привычным бытием границу.

Апофатическое мировосприятие активирует неочевидные, «темные», глубинные свойства любви как высшей ценности и реальности, предполагающей в качестве земного проявления – в условиях перманентно проявляющихся несовершенств мира – жертву. И муку, связанную с протяженным во времени ее принесением, то есть кровоточивость во плоти и терпение вне общего предела. Без любви апофатическое миропознание как опознание истины вообще невозможно, опасно и даже предосудительно: подобное действие ведет в лабиринт, из которого нет выхода. Или же во ад пустыни тесного одиночества.

Апофатический подход к миростроительству есть самотворение и само-отворение (а подчас – искусительное/искупительное самосожигание). Это скорее испытание мира с целью познания истины, нежели его перестройка.

Однако апофатика – дорога, где очарованного странника подстерегает множество искажений. Это путь ошибок и катастроф. На распахнутых, бескрайних метафизических землях тонкая грань отделяет просветленье от помраченья либо извилистых путей «религиозного атеизма». Чувство едва ли не обыденной запредельности (в том числе в страдании) отражается в социальной/политической практике, в ее экстатичности, экстремальности. Порою – свирепости. Экстремальность имеет как интроспективную, так и мобилизационную составляющую, требуя в том и другом случае крайнего напряжения духа, формируя привычку к непрестанному усилию, сверх-усилию. И в то же время обладает прозаичностью, будничностью.

С утратой оснований терпение может перерождаться в тривиальную, даже тупую покорность. Героизм как воля и способность жертвенно противостоять неблагоприятному развитию событий трансформируется в специфический характер, «национальный ресурс»: способность к длительному напряжению сил, запредельную терпеливость, что часто хищнически используется властителями.

То есть особенности жертвенно-героического мировосприятия/поведения нередко проявляются как пассивность по отношению к земному устройству и как умножение форм не знающего ограничений «молитвенного разбоя». Без способности к самостоянию, перманентному укреплению личности, постоянному горению, неуступчивости по отношению к попыткам коррупции и к лукавству прагматичной конвертации наличных даров развязываются возможности деспотизма и беспредельной тирании.

Есть между тем у русской психеи даже более глубокий пласт – безудержная устремленность к идеалу. Тяга совершенно особого рода: перфекционизм, заставляющий разрушать и отчасти презирать земное устроение как несовершенные копии недостижимого перфекта.

Это особое свойство русской психеи и особенное прочтение творчества – как искусства сокрушения несовершенств.

Неклассический оператор

Мы живем в мире, степень неопределенности которого заметно возрастает. В конце ХХ века глобальный театр операций, скорость и масштаб перемен, увеличение рисков предопределили обновление методологии познания и действия, пересмотр процедур принятия/реализации решений.

Чем больше действий мы совокупно совершаем, чем больше познаем, тем обширней сфера соприкосновения с неведомым. Закономерности все чаще проявляются как статистический параметр, в технических и социальных сетях фиксируется феноменология «странных процессов». Естественно, возрастают нагрузки на интеллект, психику, физиологию. Повышается значение креативности, способности ad hoc опознавать и постигать скоропись нестандартных ситуаций, поддерживать активный интеллектуальный, творческий статус.

Homo sapiens способен принимать верные решения на основе несовершенных, противоречивых, заведомо неполных данных. Однако, мысля и действуя длительное время в соответствии с постулатами линейной логики, в рамках механистичной модели реальности, мы оцениваем возможности собственного естества в рамках культурного эталона, основа которого – обобщение, нисходящее на практике до стандарта. К тому же в мире возрастающей мощи машин силы физического человека кажутся пошатнувшимися, а возможности – ограниченными. Трансграничные же обстоятельства бытия требуют наличия либо выявляют отсутствие уникальных личных ресурсов/новых человеческих качеств, одновременно указывая на возможные альтернативы: искусственный интеллект или методологию эффективных действий в условиях неопределенности.

Человек сегодня – органичная часть управленческой механики. Исполняя ту или иную функцию, он инструментален. Все же, будучи по природе не объектами, а субъектами, причем весьма сложными, люди способны к операциям нестандартного свойства, подчас спонтанным, эффектным и продуктивным. Анализируя позитивные/негативные обстоятельства коллизий, мы не только обретаем недоступный ранее опыт, но можем делать выводы, ведущие к кардинальному изменению механизмов принятия и реализации решений.

Со времени мировых войн развитие методологии эффективного управления объектами, субъектами, событиями претерпело несколько мутаций: исследование операций, системный анализ, системная динамика, поведение высокоадаптивных самоорганизующихся систем. В настоящий момент мы, по-видимому, находимся на пороге еще более значимого транзита.

Постепенно основным объектом внимания становится не столько состояние настоящего либо будущего (отложенное целеполагание), сколько процесс как практика перемен и возможный статус бытия.

Необходимость иметь дело с динамичными, нелинейными, многофакторными ситуациями, зарождающимися на грани турбулентности и хаотизации, предопределила поиск инструментария/регламентов, соответствующих конституции сложных и сверхсложных организованностей. Развиваются технологии матричного, рефлексивного, точечного, семантического, внешнего управления, исследуются возможности использования критических зон, терминалов, хабов, аттракторов, идеалов etc. Все это ведет к переоценке роли антропологического фактора. Человек перестает быть инструментальным элементом системы – объектом, функцией, агентом, его сознание, отношения с природой и обществом претерпевают серьезную перестройку.

Выясняется, к примеру, что, как и в естественных науках, присутствие индивида в социальном космосе, его намерения нестандартным образом влияют на событийный ряд (феномен «неклассического оператора»). Субстанция бытия, ее состояния связаны с субъектом теснее, нежели представлялось; избранный идеал, смысловой образ настраивают события и, что важнее, определяют стратегический горизонт, а также своеобразный «режим благоприятствования» движению в избранном направлении. Или противодействие со стороны среды.

То есть действовать «правильно» или «неправильно», причем не только с точки зрения психологии или морали, но и с позиции, которую можно определить как «метафизическая», оказывается серьезной практической, едва ли не прагматичной проблемой.

Взаимодействуя со все более высокими регистрами сложности, постигая и формулируя статус постсекулярности, мы ощущаем соприсутствие сил, законов, конструкций, которые до конца не понимаем, однако пытаемся осмыслить. И, будучи практиками, используем. Подобный подход, позволяющий осознанно действовать в ситуациях серьезной неопределенности, предполагает персонализм, конкретность, а также неотчуждаемость экспертизы/знания от субъекта и даже метафизических обстоятельств.

* * *

Но связана ли данная проблематика с обсуждаемой темой? И если да, то каким образом?

Кризис взаимоотношений с возрастающей сложностью технических, биологических, социальных, антропологических систем предвосхищает либо отложенный коллапс управления/контроля, либо прорыв к радикально иным принципам познания и действия.

Уникальность ситуаций, их изменчивый характер, взаимопроникновение, универсальная связность (голографичность), нелинейность, высокий уровень критичности требуют не просто очередной ревизии привычных алгоритмов действия, но изменения самого способа освоения калейдоскопичного универсума. Существующий категориальный аппарат и методы конвертации обретаемого знания (подчас прямой его редукции) в силу обнаруживаемых несовершенств все чаще используются, если можно так выразиться, метафорически, препятствуя осознанию новых ферментов и форматов реальности. Особенно заметны подобные изъяны в сфере социальных и гуманитарных дисциплин.

Девальвация дисциплинарного консенсуса предопределила развитие таких методов, как негативная диалектика, самоорганизующаяся критичность, синергийный подход к миропознанию, миростроительству, ко всему пространству операций. Но это лишь начало процесса, речь же, по-видимому, идет о методологической революции, генезисе новой рациональности, возможно, о фундаментальном развороте в умственной практике от катафатических установок к апофатическим, в том числе о переносе акцента на внекатегориальное опознание и осознание. И далеко не в последнюю очередь – об осмыслении модуса апофатического мировосприятия, рецептов и сценариев, которые развивались преимущественно в Византии, особенно в среде исихастов.

Наконец, не исключено, что именно апофатическое мировидение, синергийный тип мышления могут стать основой нового поколения интеллектуальных практик и послужить трамплином для витка цивилизационной динамики.

Культура вневербального постижения предполагает ориентацию в беспорядочных структурах, особую технику взаимоотношений с иным, усилия и процедуры по удержанию неопределенной комплексности в ее существенных чертах, целостности и полноте. Другими словами, в постсовременном ментальном и практическом обороте востребован специфический опыт взаимодействия с неопознанными и формально не отрефлектированными, телеологическими и теологическими измерениями жизни…

Возникающие в этой связи предположения, пожалуй, можно изложить следующим образом: человек в обстоятельствах принятия сложных, критических решений верно избирает и успешно преследует цели, если при этом он непрерывно беседует с Богом.