Преодоление пределов

Дорога – вечная метафора. И личной биографии, и национальной истории.
Фото Reuters

Сотни лет мы шли навстречу

вьюгам.

С юга вдаль – на северо-восток.

Максимилиан Волошин

В складывающейся сейчас на планете ситуации критически важно отыскать способ сопряжения обширных пространств, умным образом сочетая их социальное и культурное разнообразие. Причем источником стратагем мне видится концепт Русского мiра, прочитанный и переосмысленный применительно к XXI веку.

Право на достойное будущее и безопасность страны обеспечивается не только конкурентоспособностью экономики или боеспособностью вооруженных сил. Сами эти качества – производное от статуса общества, калибра правящего класса, его интеллектуального и властного мастерства, ибо создаваемая элитой продукция – «постиндустриального», если можно так выразиться, свойства. Иначе говоря, она нематериальный, творческий геном, социальная энергетика, посредством которой выстраивается национальный организм с присущими ему достоинствами и недостатками. Здесь наличествуют свои haute couture, pret-а-porter и, к сожалению, дилетантство и профанация.

На каком языке говорит сейчас Россия, о чем ее речи, кто прислушивается к ним на планете? Мысль, творчество, душевное усилие – энергии, сопричастные не только горним мирам, но и земной практике. Люди не механизмы, их судьба не фатальна: история – просторная дорога, уходящая вдаль за распахнутой дверью, одновременно это метафизический процесс, питаемый сохраненным наследием, токами настоящего, мечтой о свершениях.

Россия сегодня экономически используется окружающим миром, однако культурно им отторгается. Предъявление, прежде себе самой, но также urbi et orbi актуального прочтения загадочной русской души, ее ценностей, идеалов, мирополагания – задача, с очевидностью востребованная временем.

Что есть Россия?

Исторический опыт свидетельствует об ипостасях и версиях Руси, России, о сосуществовании соцветия русских стран.

Причем не только в диахронном русле, считая от мозаики Русской земли (Киевской Руси), затем вассалитета ордынского Улуг Улуса (Улуса Джучи, в поздней русской традиции – Золотой Орды), Московского царства, Российской империи, России–СССР и, наконец, нынешней России–РФ. Но также в пространственном прочтении темы: северо-восточной Московии, обширной северо-западной Новгородской республики, юго-западнорусского государства, включавшего киевскую митрополию – Великого княжества Литовского, Русского и Жемойтского (Белой, Червонной и Малой Руси). Если человеческая память избирательна, то память политическая избирательна вдвойне и втройне. По-видимому, наиболее уязвимой оказалась в чем-то подзабытая, отчасти искаженная история Великого княжества Литовского, Русского и Жемойтского – во многом альтернативного Московии русского государства и поныне влияющего на судьбы своих геополитических потомков…

Переливающиеся цвета русской радуги позволяют размышлять о версиях и псевдоморфозах полифоничного Руського/Руского/Русского мира в попытке увидеть скрытые ходы действительного и горизонты сослагательного наклонения истории. Впитав заодно опыт судьбоносных, роковых ее развилок, порой проявлявшихся в стилистике политического парадокса – к примеру, в династических (марьяжных) конструкциях.

Можно вспомнить примечательную, нередко превратно толкуемую историю Смуты начала XVII века с сопутствующей интригой первого и последнего в русской истории совместного венчания на московский престол царя и царицы: Димитрия и Марии. А также избрание московским царем сына короля Речи Посполитой Сигизмунда III Владислава Вазы (ставшего в конечном счете польским королем Владиславом IV). Однако подобный сценарий событий противоречил интересам Англии, поскольку закладывал основу обширной континентальной супердержавы с возможностью контроля над слишком многими торговыми путями. В результате царство превратилось на время в полигон различным образом ориентированных «геополитических» партий и наемников.

Русские страны

Поиск ответа на вопрос о культурно-исторической конституции российского организма – организма, век за веком взращивавшего собственное миропонимание, обретая оригинальную формулу миростроительства и колоссальную, непростую для освоения территорию, – отчасти напоминает детективное расследование, когда фиксируются не только внешние обстоятельства, но и внутренние мотивации поступков. И в ходе социально-исторического процесса, в присутствии своего рода присяжных заседателей – народа, можно надеяться прозреть суть событий.

Когда-то о «русских странах» писали в средневековой Европе. Правда, имелись в виду скорее всего княжества, торговые города-республики и т.п. Но вот цитата из Никоновской летописи, относящаяся к иным временам (1530): «Да не погибнут без пастыря не точию едины Русские страны, но и вси православнии». А румянцевский летописец в следующем, XVII веке пишет «О стране Сибирской и о сибирском от Ермака взятии»: «И реки многие истекоша, одни поидоша в Русские страны, другие – в Сибирскую землю. В реках же камение великое зело, реки же прекрасны, в них же воды сладкие, и рыб различных множество, и луги многие, и места скотопитательные, пространны зело».

Историк и писатель Карамзин в начале XIX века по-своему аранжирует мелодику русских стран, подтверждая, однако же, присутствие темы в общественном сознании: «Стоя на сей горе, видишь на правой стороне почти всю Москву, сию ужасную громаду домов и церквей, которая представляется глазам в образе величественного амфитеатра: великолепная картина, особливо, когда светит на нее солнце, когда вечерние лучи его пылают на бесчисленных златых куполах, на бесчисленных крестах, к небу возносящихся! Внизу расстилаются тучные, густо-зеленые цветущие луга, а за ними, по желтым пескам, течет светлая река, волнуемая легкими веслами рыбачьих лодок или шумящая под рулем грузных стругов, которые плывут от плодоноснейших стран Российской империи и наделяют алчную Москву хлебом».

В дискуссиях постсоветского времени происходит реабилитация исторической памяти. Приоткрывается забытое/закрытое равно в СССР и Российской империи летописание о множественности родоначальников и наследников Русской земли, о культурной, социальной и политической полифонии Русского мира. Речь идет о многоцветном спектре русской радуги: о Руси Малой и Великой, Белой и Черной, Червонной (Russia Rubra – «Червона Рута») и Полоцкой, о пространствах Рутении, Галиции и Волыни, Закарпатье, Подкарпатской Руси и Буковине, Семигалии и Краины, Подолье и Холмщине, Гетманщине и Слобожанщине, Сечи и Коше, о Полесье и Залесье, о Руси Нижней и Поморской, Северо-Западной – Псковской и Новгородской. О пестрой смеси этносов и народов.

В историческом опыте Русского мiра наблюдаются разные типы обустройства власти: вечевой, республиканский – в Северо-Западной (Новгородской и Псковской) Руси; феодальный, шляхетский и параллельно «магдебургский» – в Руси Юго-Западной (Малой, Червонной и Белой); самодержавный, централизованный, административно-бюрократический – в Северо-Восточной Руси (Московии и ее восточных владениях), исторической наследнице ордынского Белого (Сар) царства и основы Российской империи.

Провести же линию социокультурного разлома между европейской и российской цивилизационной формулой можно не столько по конфессиональному признаку, сколько по рубежу городской культуры, то есть границе распространения феномена городского самоуправления.

Можно вспомнить и более экзотичные, венчурные политии, обретавшиеся на пограничных российских просторах, к примеру, феномен казачества с его идеалом свободной милитаризированной ассоциации и подчас реальностью военной диктатуры. В ряду форм с особым режимом управления, наверное, место Славороссии – «Русской Америки», простиравшейся некогда от Западной Аляски до Форта Росс в Калифорнии.

В сумме разноцветная сложность («Цветная Русь») могла выстроить иной каркас удержания полифоничного Русского мiра на гребне исторической волны (или цунами) в формате русской сетевой интегрии. Отсюда, наверное, более поздние попытки уже достаточно искусственного конструирования, прерванного на стадии введения в оборот недолговечных топонимов наподобие специально измысленного для Сибири – Зеленороссия (Зеленая Россия) или для Поморья – Голубороссия (Голубая /Голубиная/Россия).

Страна пути

Размышляя над проблемой российской идентичности, самоидентификации, можно прийти к выводу, что Россия, в сущности, страна пути. Так она исторически строилась. Странствия, дороги, уходящие в запредельную даль «путепроводы», дерзновенность целей, обширность горизонтов, величественность миражей – все это узнаваемые ориентиры. Потому, наверное, идея развития как пути опознается в качестве русской идеи.

Но, быть может, развитие как таковое не является точным определением главной черты русской ментальности. Тем более развитие как приобретение. Пожалуй, здесь наличествует некая стихия, лишь попутно выводящая внутреннюю инициативу на поверхность. И непременно выходящая за пределы обыденного порядка, даже отрицающая его, то есть это скорее развитие как путь, уходящий и уводящий за земные пределы… Иначе говоря, тяга к экстремальности, свойственная национальной психее, находит обоснование далеко не только в интенсивной экстравертности земных маршрутов: лишь в психологическом и метафизическом преломлении прочитывается ее сокровенный смысл. Анализ проблемы, предполагающий прорыв плаценты стереотипов, мог бы прояснить эту особенность русской идентичности и соответствующий ей историософский горизонт.

Вектор России как страны пространств, страны пути был прочерчен не только кросскультурными и межцивилизационными треками, завораживающими далями, особым географическим положением, суровым климатом, но также миссией свидетельства о Христе на Востоке, ролью альтернативного трансграничья Большой христианской цивилизации. Пронзив земли Евразии, страна устремилась в трансконтинентальную просторность, смыкаясь там с движением в противоположном направлении («посолонь») западноевропейской ветви этой же, то есть христианской цивилизации. Предельность и напряжение, наличествующие в ощущении подобной метаисторической роли, предопределили претензии на державную, имперскую судьбу. И в конечном счете притязание на глобальное присутствие.

Если смотреть на ход событий подобным образом, то с позиций исторической метафизики необъятность и очертания России представляются неслучайными: колоссальная территория страны, подвижность ее границ выглядят по-своему глубоко мотивированными. Другими словами, этот «сухопутный океан», обладая особым смыслом и содержанием, не являлся просто перманентно и монотонно расширявшейся территорией, «географической ямой, заполненной землею и водами». Русское миропонимание видело в продвижении на северо-восток, за края ойкумены поиск пределов самого бытия, намек на возможность трансцендентального замысла, запечатленного в ощущении судьбы как миссии, исполненной исторической экспрессии. Как преследование идеала, разрушающего действительность (и покушающегося на реальность). На протяжении длительного периода подобные умонастроения питали Россию, являясь движущей силой внутренней и внешней экспансии.

В качестве некоторого аналога – который, как и все аналогии, хромает, но позволяет почувствовать вкус проблемы, – я предложил бы задачу по определению, скажем, «национальной идеи» Древней Греции. Думаю, можно было бы услышать обоснованные построения, связанные с исторической феноменологией и оригинальными ноуменами: идеями полисной («корабельной») культуры, демократии, философии и много иного, подтвержденного убедительными тезисами и яркими афоризмами... Однако к проблеме опознания генеральной идеи древнегреческого строя, его миропонимания и стилистики миростроительства можно подойти с иной стороны. Постулировав, скажем, что таковой была идея порядка, последовательной, тотальной организации ментальной/языковой сферы – то есть промышления всего и вся. В данном подходе был бы свой исторический и культурный резон. То же с Россией.

У идеи возврата в прошлое много проявлений. В том числе курьезных. Фото Григория Тамбулова (НГ-фото)

Наверное, можно пытаться распознать идентичность русского народа и удел страны через самоощущение, отмеченное «крестом» единственности и инакости, уникальности и всемирности, эсхатологичности и отверженности. Возможности свободы в героизме и грехе и вероятности обрушения в пропасть. Не случайно неверное прочтение искусительного метаисторического текста отзывалось в истории народа тяжелыми, порой катастрофическими потрясениями. Горделивое самосознание, уверенность в исполнении совершенно особой воли провидения предполагает вероятность не только запредельного взлета, но и ужасного низвержения. С потерей же цели, утратой духа и очарования русской мечты обессмысливались, начинали тускнеть, дробиться очертания обширного государства. Под вопросом, в конце концов, оказывалось само существование страны и народа как субъекта истории.

Другими словами, подобное мировидение несло в себе семена настоящей трагедии.

Русское прочтение идеи развития-пути в историческом и географическом замысле я воспринимаю скорее как универсальную тягу к освоению неведомого, как принципиальную фронтирность, в том числе метафизического свойства, как преодоление любых и всяческих пределов. Если угодно – как архетип иночества и феномен казачества.

И здесь отмечу общность духа продвижения, своеобразного притяжения к дальней границе русской и американской психеи. Как-то забывается под флером идеологической, кинематографической мифологии, что западная и восточная ветви христианской цивилизации, встретившись на краю земли – пограничье Дальнего Запада, сомкнули планетарное продвижение Universum Christianum. При очевидных различиях они совместно вписали в исторический текст особую формулу обустройства земного общежития, запечатлев ее в «тверди и хляби» по горизонтали и по вертикали: с запада на восток и с севера на юг.

Стоит отметить, что тяга к непрерывному продвижению, испытанию земных пространств на их протяженность и неприступность, завораживающий души идеал high frontier – свойство отнюдь не всех цивилизаций. Вспомним запрет на океанические путешествия в средневековом Китае, подрубивший экспансию Срединной империи, в какой-то момент опережавшую европейскую. Или упорное самостояние индийских сообществ (культурный запрет на эмиграцию), да и ряд других примеров. Конечно, тема полифонии, многообразия субэкумен несет в себе массу обертонов. Даже энергии русской и европейской экспансий, основанные на единой метафизической позиции, развивались исходя из различных формул реализации.

Борьба за будущее

Россия–РФ не может вернуться ни в страну под названием Россия–СССР, ни в легендарную Российскую империю.

«Я испытывала такую глубокую жалость к России и ее детям, которые в настоящее время не знают, что творят. Разве это не больной ребенок, которого мы любим во сто раз больше во время его болезни, чем когда он весел и здоров? Хотелось бы понести его страдания, помочь ему. Святая Россия не может погибнуть. Но Великой России, увы, больше нет». Так писала в последние годы жизни претерпевшая затем мученическую кончину святая преподобномученица Елизавета Федоровна. У страны, однако, сохраняется шанс на деятельное соприсутствие в доме многих народов, выстроенном по забытым, но до конца не утраченным лекалам.

У обширных пространств Русского мiра от берегов одного «Руського моря» до другого «Русского моря» – океанического, множественность соцветий, непростые измерения, сложносочетаемые вектора: восточноевропейский и евразийский, руський и российский, славянский и поволжский, центральноазиатский и кавказский, христианский и мультиконфессиональный, имперский и постсоветский. В сложном хозяйстве скручены жилы многих, порой слишком многих проблем, но ощутимо и то, что в современном лексиконе определяется как эмерджентность.

Можно узреть определенную параллель с «европейской сумятицей»: суммой культурных разночтений образа Новой Европы, преодолевавшихся в процессе строительства ЕС. В Русском мiре тема звучит еще полифоничней, с диссонирующими синкопами. Но при всех очевидных сложностях идея гибкого, гармоничного сопряжения стран и народов могла бы стать содержанием умного деяния. Без гарантий на успех, но и не без шанса достичь оного. Если, конечно, иметь в виду не возведение административного имперского здания, а созидание разносторонней системы отношений: взаимодействия на основе оригинальной социокультурной гравитации и некой психологической доминанты (чертах характера), релевантность которых осознается скорее при взгляде «извне», нежели «изнутри» многоликого сообщества.

Концепт Русского мiра неодномерен и многозначен. У него несколько регистров: от сугубо языкового или конфессионального прочтения до стратегии сложного взаимодействия исторически связанных стран, близлежащих государств и территорий, культурных сообществ и диаспор.

России наряду с моральной реабилитацией, декриминализацией, интеллектуальной и культурной реформацией – а это, пожалуй, наиболее актуальная часть ее повестки дня, – необходимы исторически мотивированные комплексная концепция обновления и долгосрочная стратегия (принципиальная позиция) взаимодействия с миром. Речь при этом идет не только об актуализации национального гения, проявляющегося в состязании историософских замыслов, но также о путях его икономической (снисходительной) реинкарнации в практике, способной подчас форсированно деградировать до карикатурной ипостаси: свободные умения – обоюдоострое оружие.

Мировоззренческие концентраты, переплавляемые пассионариями в замыслы, питают импульсы истории: поиск земных подобий идеала, отражений взыскуемого Града. Сумма знаний и метафизических открытий, извлеченных из духовных путешествий, транслируется политическими текстами, претворяясь в социальные действия, облекая плотью эскиз Невидимого Града (который, однако, в лоне практики может оказаться – и такое случалось – зародышем Пандемониума).

…Придавая своеобразный аромат эпохе.

* * *

Россия – возможно, как никогда ранее – нуждается не столько в обновленной концепции геополитического либо экономического свойства, сколько в социальном, культурном, моральном возрождении. И в своей мечте.

Модель земной власти в калейдоскопичном, подвижном мире представляет цветущую сложность: полифонию культурно-исторических организмов, народов, динамичное сочетание противоречивых, умножающихся элементов практики, синергию деятельных членов общества и политического класса. Все это предполагает серьезные капиталовложения, материальные и нематериальные, в человеческие качества, гражданское самосознание.

Человек при всех недостатках существо особое – образ и подобие живущего внутри идеала. Это «солдат-насильник, неожиданно для себя бросающийся под колеса повозки, чтобы спасти ребенка». Так что свойства грядущего мира не есть фатальность, с неизбежностью рока надвигающаяся на нас: маршрут истории намечен в сердцах и регулируется сознанием. В суете повседневности как-то забывается, что будущее есть прямой результат человеческих усилий.