Генетика гражданского общества

В акциях протеста – высокие технологии.
Фото Интерпресс/PhotoXPress.ru

«Город – это единство непохожих», – некогда изрек Аристотель. Гражданское общество – производное городской культуры. Однако не просто городской культуры, но той, которая возникает в Европе во втором тысячелетии. И прежде всего потому, что в основаниях гражданского общества было заложено новое понимание личности.

Горожанин и гражданин

Горожане обитали и в Древнем, и в Античном мирах. В последнем существовали также демократия и республика, историческое и политическое наследие которых в определенной мере влияло на формулу развития европейской, а впоследствии глобальной цивилизации. Тогда же происходит осознание отличия политики (ср. polis) от усеченного ее понимания лишь как «внешних отношений» или же «дворцовой интриги».

Демократия – своего рода социальное изобретение, особая технология власти (кратии). Выполняла она, в сущности, две основные функции: ограничение времени пребывания правителя на посту (чтобы сократить шансы на его перерождение в тирана) и создание легитимной конкурентной среды, где наличие противостоящих группировок (партий), имеющих шансы оказаться у кормила власти, предоставляло гражданам пространство выбора (перемены курса).

Однако это лишь воспоминание об истоках феномена, об иной городской культуре – рабовладельческой и, если можно так выразиться, общинной. Тем более иной была городская культура восточных обществ, по преимуществу терминалов центральной власти: столичных и провинциальных административно-торговых центров. Гражданское же общество – дитя именно коммунальной, муниципальной, инновационно-производительной и личностно ориентированной культуры Нового времени.

Сообщества граждан-горожан эпохи Большого модерна – объединения людей (res populi), не только сознающих свою общность перед лицом внешнего мира и потому заинтересованных в правильном управлении коммунальным (общим) хозяйством, но также развивающих новый тип хозяйственной деятельности – интенсивное промышленное производство, приведшее со временем в числе прочих новаций к феномену города-фабрики. Это ассоциация индивидов, обладавших удивительным, постепенно осознаваемым даром новой культуры: достоинством, присущим от рождения человеку, а еще – распространявшейся верой в онтологическое равенство людей.

Варварское состояние Европы, вся сумятица темных веков перемалывается на жерновах преображающей себя и человечество городской культуры. Той культуры, которая, отвернув мир феодальных доменов, сословного общества, породила гражданство, политическую нацию, национальное государство.

«Дорожная карта» современности

В Новое время горожане-граждане формируют институты выборной власти: магистратуру, парламент, то есть избирают членов городского совета, депутатов (своих заместителей), а через их посредство – министров (то есть служителей), отвечающих за различные сферы деятельности. Создаются юридические и судейские органы. Сам статус горожанина в ряде стран освобождал от феодально-ленных связей, отменял крепостную зависимость. Суммы подобных социально-политических молекул образуют распределенную структуру – своего рода закваску национальных государств, – перенося логику и правовые основы собственной организации на обширные пространства, объединенные общим непрерывным плебисцитом.

Путь становления современного государства проходил через хляби и веси Европы, преобразуя подданных в граждан, преодолевая сословную организацию предшествующей эпохи престолов и господств. От городской культуры Северной Италии (Венеция, Генуя, Ломбардия) к Швейцарской конфедерации (провозглашенной еще в 1291 году и весьма эклектичной на тот момент по составу), а также через ярмарочные пространства Шампани и Брабанта к удивительному государству, рожденному фактически первой республиканской революцией Новой Европы: Соединенным Провинциям. Эти последние стали прообразом другого государства, созданного пилигримами, отплывшими в 1620 году от нидерландских берегов на корабле «Спидвел» в Саутгемптон, где к ним присоединилась еще одна группа на корабле «Мейфлауэр», который и достиг берегов Америки.

Генеральные Штаты Соединенных Провинций 14 июня 1581 года провозгласили, что король «не исполнял своих обязанностей в Нидерландах, поэтому больше не считается законным королем», и так обосновали данный тезис: «Правитель Богом поставлен управлять людьми, защищая их от гнета и насилия, как пастырь оберегает овец своих. Но как Бог не создавал людей рабами правителя, подчиняющимися приказам, независимо праведны те или нет, так и правитель управляет ради подданных – иначе он не может быть правителем... Когда же он ведет себя иначе: угнетает подданных, ища возможности нарушить древние обычаи и привилегии, требуя рабского себе подчинения, тогда он не князь, но тиран, и подданные вправе счесть его таковым...»

Тема ответственности правителей перед подданными уже не была в то время совершеннейшей новацией для европейского мира. Еще в XII веке Иоанн Солсберийский высказывает мысль, что правитель должен уважать закон и справедливость. В противном случае он превращается в тирана, а подданные получают право на сопротивление вплоть до убийства деспота. Или вспомним знаменитую Carta Magna – Великую хартию вольностей, подписанную Иоанном Безземельным в 1215 году, при нарушении которой подданные имели право начать против него войну...

Долгая английская революция была осмыслена философами эпохи: Томасом Гоббсом, Джоном Локком, Дэвидом Юмом, Джемсом Харрингтоном. Причем обоюдоострое право на революцию рассматривалось как исключительная компетенция, применяемая с целью ограничить худшие последствия дезорганизации общества в ситуации властного безумия или мятежа тирана.

Но решающая роль в становлении социума, легализовавшего понятие гражданского общества, а не сюзерена как легитимного источника власти, принадлежит Американской и Великой французской революциям. В Декларации независимости США (4 июля 1776 года) право на восстание при определенных обстоятельствах признали уже не только правом, но и обязанностью граждан. А во французской Декларации прав (образца 1793 года) было записано: «Когда правительство нарушает права народа, восстание для народа и для каждой его части есть священнейшее право и неотложнейшая обязанность».

Третье сословие бюргеров, буржуа, горожан, граждан создает среду для левых идеологий, утверждая революцию, а не войну в качестве доминантного инструмента эпохи…

XX век и постсовременность

Развитие мыслительного и технического инструментария Нового времени обеспечивает также промышленную революцию, сопровождаемую инженерным энтузиазмом, в то время как восстание масс открывает шлюзы форсированной этатизации – главной политической технологии ХХ века.

В прошлом столетии континентальные и морские империи окончательно уступают место национальным государствам. Одновременно прочерчиваются траектории взлета и деградации эпохи – путь трансгрессии гения модернити. Что вкупе с высоким уровнем техносферы, достигнутым цивилизацией, сформировало облик позднего индустриализма. Частичная стерилизация картины мира, некогда заложенная в секулярном концепте, и произошедший к тому времени реванш линейной логики влекли многообразные следствия.

Обществу, сложившемуся к началу прошлого века, свойственны активное технологическое конструирование, интенсивное производство, взгляд на государство как на политическую машину, на войны как на форму индустриальной деятельности. И парадоксальным образом по отношению к основам этой цивилизации на личность как на «машинного человека» (Maschinenmensch) либо несколько иначе – «винтика». Получила развитие социальная инженерия, сформировался новый класс – номенклатура (или партийная/национальная/федеральная, а затем международная бюрократия), своего рода страта политических инженеров.

Машинизация общества и – как следствие – механистичность представлений о мире и человеке (габитус индустриализма) вели к уплощению восприятия реальности, опустошению человечности, омертвлению и даже своеобразной социальной некрофилии. Этатизм – это, пожалуй, самый яркий феномен века, имевший драматичные последствия, которые обнажили кризис цивилизации, зыбкость проведенной ею лимитации границ зла, зияющую неполноту интеллектуальной рефлексии. Иначе говоря, следствий, осмысление которых заставляло задуматься о более глубоких корнях проклятых вопросов, о тревожных аспектах темы промысла и отчуждения, о стезях теологии после ГУЛАГа и Освенцима.

Что же касается практики, то размышления об экспансии, гегемонии, претензиях этатизма стимулировали поиски конструктивной деконструкции подобного положения вещей. И они же активизировали попытки опознать альтернативную этатистскому корпоративизму комбинацию политической триады: государство – бизнес – общество.

К концу века утрата оснований прежним строем становится очевидной. Рушатся классовые, расовые, национальные перегородки и параллельно возникают новые. Привычные коллективные несогласия замещаются индивидуальными разночтениями, совершается контркультурный переворот. Выход на арену Третьего мира, затем глобализация и сопутствующая ей трансграничность в числе иных следствий ведут к слому цивилизационного стандарта, ко вселенской мультикультурности, к плотному сосуществованию аксиологически и теологически автономных миров.

В постиндустриальном контексте прописываются позиции критического, интеллектуального, креативного класса, происходит революция элит. Глобализация, проявляющая себя как подвижная трансграничность, уже не только размывает очертания прежней карты мира, но становится лоном иной организации человечества. Черты нового строя можно различить во множественных трансформациях социо-среды, глокализации метаполисного (основанного на гравитации хабов) ландшафта, размывании гражданского (то есть городского, национального) общества, становлении постгородского, деэтатизирующегося и частично виртуального универсума.

Человеческий космос персонализируется и усложняется, былые иерархии, способы деятельности распадаются либо преобразуются порою с точностью до наоборот. Достаточно вспомнить соотношение в актуальной экономической практике удельного веса нематериальных и материальных активов. Принцип делегирования властных полномочий ставится под сомнение, ведется страстная борьба за право на индивидуальность и самовыражение (индивидуальный суверенитет).

Сейчас национальное государство – порождение европейской истории приблизительно середины второго тысячелетия – утрачивает прежнюю актуальность. То есть государство как способ политического объединения населения страны меняет формат (что не раз происходило в истории). Возникает иная форма человеческого общежития и политического механизма. И гражданское общество как составная часть стилистики национального государства переживает собственную непростую трансформацию. Так, поздний индустриализм, породив массовое общество, снизил политическую упругость общества гражданского.

Актуальной тенденцией остается последовательная дискредитация, падение авторитарных, автаркичных, клептократичных режимов, сокрушение этатистского подавления личности. А в международном праве – расширение рамок суверенитета от исключительных прав на него государства к легитимации суверенности, прав и свобод меньшинств. Вплоть до права не только на гражданское сопротивление, но также на призыв в исключительных случаях к гуманитарной интервенции. И столь дискутируемое сегодня право мирового сообщества на соответствующее обстоятельствам законное принуждение к миру, гуманитарную интервенцию. Альтернативой чему в свое время стали трагедии Камбоджи и Руанды.

Вся послевоенная история – сплошная революция: десегрегация, деколонизация, социальная и культурная революции, политические обрушения и трансформации авторитарных и тиранических режимов: от «революции гвоздик» 1974 года в Португалии (и более ранних событий) до бархатных революций в Восточной Европе, от распада СССР до цветных революций, провозглашающих целью приведение реальности в соответствие с конституционными декларациями.

Происходит универсальная смена формата гражданского/общественного сопротивления, замена партийности на партисипативность, то есть на массированно-индивидуализированный характер социальных акций людей, выступающих в личном качестве, но солидарно, групповыми методами отстаивающих достоинство, достояние и уникальность собственной жизни. И право на свободу. Действий, отличающихся высоким уровнем использования современной техники и технологий. Но здесь, пожалуй, уже пространство разговора о том социальном облаке, которое идет на смену прежнему формату гражданского общества в рождающейся на глазах трансграничной вселенной.

Мегаполис – это отдельные лица. Фото Александра Шалгина (НГ-фото)

Борьба за будущее

Российская история слабо связана с историей и феноменологией гражданского общества. Ее цивилизационный разлом – не столько конфессиональная граница по Хантингтону, сколько социальная. Возможно, именно здесь исток различий, обозначившихся в новейшей истории России/РФ и Украины.

Ментальность российского гражданина – во многом ментальность подданного. Россия для россиян (кстати, отдельная, но более чем серьезная проблема – отсутствие в стране четкой национальной идентификации) – это государство (господарство, господство), а не гражданское политическое общество (мир), иначе говоря, скорее government, нежели state или civitas. Отсюда же – устойчивость в сознании большинства перевернутой схемы власти, где ее источником мыслится (вопреки Конституции, но, так сказать, de facto) не общество, а правитель. Плюс отсутствие конкуренции в самой властной механике разделения властей, замещаемого по мере необходимости клановыми столкновениями и едва ли не мафиозными разборками.

В основе подобного положения вещей – дефицит гражданского общества, которое ощущает государственность как производное от себя и способно утверждать, воспроизводить, поддерживать модель культуры взаимных обязанностей с высоким статусом личности – политическое производное христианской цивилизации. Лишь господство на большей части планеты этой цивилизации заставляет властную касту государства российского прибегать к симуляции демократического фасада.

Есть два понимания стабильности: одно, доминирующее в массовом сознании, – как неизменности, другое – как готовности системы к неизбежности изменений среды, в том числе радикальных (к кризисам). Другими словами, стабильность общества обеспечивается его высокой способностью к адаптации – развитой культурой самоорганизации.

Отсутствие в Российской империи развитой городской культуры как перманентной практики самоуправления (а именно муниципальной власти, формируемой не правителями, а горожанами) в условиях нараставшей революции масс вело к краху властной оболочки. И к последующему стремительному переходу от попытки учреждения представительного правления к лозунгу «Власть – советам», эклектично объединенному с тезисом о диктатуре пролетариата, а затем от сравнительно недолгого переходного периода партократии к перехвату власти этакратией (номенклатурой). В процессе же ее разложения – опять-таки из-за отсутствия эффективных институтов самоорганизации – к постепенной атомизации социума, перерождению его в общность частного интереса, что оставляет пространство власти открытым для частно-корпоративных структур управления (кланов).

Немощь гражданского общества позволяет воспроизводить внешние черты признанного сегодня в мире дресс-кода демократии, выхолащивая при этом суть.

Партийное строительство, к примеру, может осуществляться по формулам, не имеющим целью представить стратификацию общества и воспроизводящим скорее логику монопольного захвата рынка власти. В том числе посредством спойлерских квазипартий, скроенных по лекалам предпринимательской деятельности. Представительная демократия деградирует от способа сбалансированной репрезентации национальных интересов к комплексу избирательных технологий, функционирующих в лоне симулированной многопартийности. Подчас с исключительным акцентом на одной лишь процедуре голосования, превращаясь в в спектакль и рождая химеры.

* * *

Если попытаться эскизно очертить достаточно сумбурную политическую реальность России/РФ, то вырисовывается контур корпорации-государства. Иначе говоря, политической и политэкономической конструкции, где у власти находится своего рода директорат, населению же отведена роль служащих, при необходимости сокращаемых (увольняемых) порою даже без адекватного выходного пособия.

Ибо максимизация дохода основных пайщиков корпорации предполагает и стимулирует сокращение социальных, иных непроизводительных расходов, тем более что основу доходности составляет тут не творческий дар, как в постиндустриальном мире, и даже не труд, как в мире индустриальном, но природная рента, что негативно отражается на демографической и социальной ситуации. А дополнительным источником ресурсов и среднесрочной доходности является – вследствие специфической организации власти – любопытный феномен, своего рода трофейная экономика, паразитирующая на наследии предыдущей политэкономической машины.

Пожалуй, сумма социальных, политических, экономических кризисов и деформаций – отражение переживаемой Россией/РФ моральной и культурной катастрофы, поражения смыслов социального бытия, нищеты авторитетов. Очевидно, это более чем непростая ситуация, осложненная – следует и об этом упомянуть – национально-этническими противоречиями. Как ни странно, но именно данная пустотность – при отсутствии иных обстоятельств – теоретически имеет шанс стать катализатором жизни национального организма. Наиболее связанного своими токами, кстати, со средним слоем, который, по известному выражению аббата Сийеса, «и есть нация».

Если так, то ситуация парадоксальна. Многовекторная эмиграция – это ведь не только бегство мозгов за границу, но и разложение, коррупция прежних моральных, культурных, интеллектуальных авторитетов, отход от призвания, профессии, маргинализация или криминализация, да просто преждевременный в ряде случаев уход из жизни. Однако возрастание морального, культурного вакуума – наряду с проблемами в освоении актуального цивилизационного текста – не вполне однозначно влияет на ситуацию.

Данный поворот темы скорее из области надежды. Его обоснование – в синергийной природе общества, движение которого определяется не только механикой социальной инерции или интересами политических структур. Тоска по несбывшемуся, отвращение к несовершенству совершённого, естественное отторжение смерти – здесь скрыта облачная энергия сердец и пролегает рубеж цивилизованности. Инстинкт самосохранения, по-своему отрицая формулу клептократического разложения, порою буквально принуждает тех, кто уже подвергся либо находится на грани разрушительных или эскапистских эманаций, к активному отвержению раскрашенной симулякрами окаменелости. Социальная реабилитация возможна как изменение в умах, проявление солидарности в очищающих действиях, размораживание молекул культуры, образующих генетические цепочки живого общественного организма, альтернативного сковывающей страну омертвелости.

Цивилизация (civil – «городской», «гражданский») прошла долгий путь от зарождения городов-государств к обустройству глобального града, обронив по дороге впечатляющую фразу: «Городской воздух делает человека свободным».