Сергей Цирель
«Небоскребы, небоскребы, а я маленький такой...» Это про россиян.
Фото Reuters
Уверен, что социологи осудят меня за схематизм, но все же осмелюсь высказать предположение, что политическое и экономическое поведение людей прежде всего определяется тремя факторами – законами, обычаями и их собственным выбором. И законы, и обычаи в России чрезвычайно слабы. Результаты переговоров как между частными организациями или между частными организациями и властями, так и между властями и гражданами более всего регулируются не законами и обычаями, а складывающимися отношениями между встретившимися людьми. Каждый знает, что решение любого вопроса, даже сугубо формального, прежде всего зависит от результатов личных контактов. Поэтому в России даже взятка – это не только нарушение закона, но и, напротив, способ институализации отношений. Фиксированная сумма в конверте в меньшей степени принадлежит к сфере частных отношений, чем заигрывание с собакой дворника.
Автопортрет россиянина
Но как подобные построения сочетаются с всевластием бюрократии, с постоянной регламентацией всего и вся, а также с соборностью, общинностью и коллективизмом? Прекрасно сочетаются. Ибо общество, построенное на индивидуальных отношениях двух контактирующих людей, не может существовать длительное время, оно попросту развалится. Нужны подпорки. Простые люди ищут более долгосрочной поддержки друг у друга, чаще всего у ближайших родственников или – реже – у старых друзей. Ну а государственные мужи произносят духоподъемные речи про державность и соборность, а в перерыве между речами пишут бесчисленные инструкции, призванные указывать людям, где, когда и сколько раз им полагается чихать. Но все эти подпорки не превращаются в законы и обычаи, и личный произвол каждого остается в силе.
Наименее прочным в триаде «законы, обычаи и собственный выбор людей» оказывается самый традиционный компонент – обычаи. Надежды, что молодое поколение, выросшее в постсоветское время, научится вести дела, не впутывая в них поминутно личные взаимоотношения, оправдались в очень малой мере. Вера в правовые способы разрешения проблем в основном заняла место не личного произвола, а обычая.
В принципе сужение области применения неписаных правил не должно никого удивлять, ибо это естественное явление, сопровождающее модернизацию. Но наблюдаемое нами разрушение норм далеко вышло за пределы ожидаемого. Общество все же не может существовать не только без законов, но еще в большей мере без традиций. Разрушение непрочной эклектики советских и досоветских норм расчистило пространство для нового мифотворчества сверху и снизу. Мутный поток разнообразных традиций и национальных проектов с 90-х годов захлестывает наше общество. Фоменко, Гумилев, евразийство, православие, святой Николай II, Паршев, блаженные времена застоя, хорошие чекисты, плохие янки («пиндосы») и т.д. и т.п. смешались в головах постсоветских обывателей. И власть тоже не осталась в стороне от строительства национальной идеи с миру по нитке, одна символика российского государства чего стоит. Однако все подобные проекты если и решают в какой-то мере проблему идеологического вакуума в смертельно обиженном, но постоянно привстающем с колен социуме бывшей сверхдержавы, то никак не могут выполнять регулятивные функции настоящих обычаев.
Общества, где люди договорились о долгосрочных правилах, то есть об обычаях и законах, я называю холодными, ибо, договорившись о правилах, человеку уже не нужно искать личные контакты. В числе самых холодных обществ – те, где максимальный уровень доверия, прежде всего западные страны с их развитым правом и страны Дальнего Востока с их жесткими обычаями. Другие общества, где люди не договорились об общих правилах, а вынуждены договариваться вновь и вновь, – наоборот, теплые. Нетрудно догадаться, что в числе самых теплых обществ – латиноамериканские и африканские страны, а также Россия. Теплые общества менее успешны экономически, не имеют развитой правовой системы, сильно коррумпированы и вообще крайне несправедливы (границей могут служить значения показателей имущественного расслоения, уровня преступности и т.д.). И в то же время теплым обществам действительно свойственны более теплые отношения между людьми и более высокие представления о справедливости, либо вовсе не реализующиеся на практике, либо реализующиеся в страшных и гротескных формах.
Как известно, российскому обществу при всей его любви к самовосхвалению столь же свойственна и склонность к самобичеванию. Рискну предположить, что в настоящее время одной из главной составляющих любви к самобичеванию является массовое понимание того печального обстоятельства, что в XXI веке подобное общество не может быть эффективным.
Способы выхода из собственной шкуры и расстояния, на которое надо выйти, а также представления о том, как этот процесс реально проходит, являются одними из главных водоразделов, разделивших наших политиков, в том числе либералов разных мастей. Мне представляется, что в поле многообразных ответов на бесхитростные и хитроумные вопросы социологов выделяются два ядра представлений, несколько противоречивых в основе, но значительно более цельных, чем вся совокупность ответов целиком.
Первое ядро – это идеализированный легалистский образ, распространяющийся на самого респондента (городского обывателя) и на его представление о правильном обществе. Значительная часть респондентов, в первую очередь более молодые, утверждает, что им свойственны: надежность, умение держать слово, самостоятельность, умение лично принимать жизненно важные решения, чувство долга, добросовестное исполнение взятых на себя обязательств, ответственность за себя и за свою семью, способность самостоятельно ее обеспечивать, уважение к законам и готовность их соблюдать.
Оставляя в стороне правдоподобность такого автопортрета, сразу отметим, что личность, обладающая подобными качествами, безусловно, укладывается в образ успешного члена современного либерального общества, носителя «протестантской этики». Теперь посмотрим, что думает подобная личность о легитимности частной собственности. В исследованиях Левада-Центра, отнюдь не настроенного на идеализацию советской власти, не менее 40–45% заявляют о законности прихода власти большевиков и национализации частной собственности в 1917 году. В то же время приватизацию даже мелких госпредприятий торговли и сервиса признают законной только 30% респондентов, а крупной – не более 10–15%. Подобные взгляды разделяют не только в бедной глубинке, но и в богатых столицах; в Москве и Петербурге большая часть респондентов высказывается за доминирование государственной собственности не только в тяжелой, но даже в легкой промышленности.
Антибуржуазный характер подобных представлений не вызывает сомнения. И на первый взгляд они полностью противоречат легалистскому образу образцового носителя «протестантской этики». Но, если вдуматься, на самом деле между ними нет и глубокого противоречия. Завышенные представления о людях современного демократического общества (и особенно о самом себе) легко сочетаются с завышенными представлениями об источниках частной собственности – только своим трудом и своим предпринимательским талантом – и о легитимности и справедливости вообще. В рамках столь возвышенных представлений дихотомия «свобода vs справедливость» полностью растворяется и исчезает – честный и ответственный бизнес обязан платить налоги, составляющие один из источников государственного патернализма, а доходы от государственной (=общенародной) собственности на природные ресурсы образуют второй источник социальных льгот.
В подобной конструкции, если ее воспринимать всерьез, нетрудно разглядеть идеализированный образ шведского (датского, норвежского и т.д.) социализма. А также неисчерпаемую электоральную базу для социал-демократии. Беда лишь в том, что носитель подобных представлений сам не воспринимает их на полном серьезе. Ему прекрасно известно (хотя и стыдно в том признаться), что не только окружающие, но и он сам бесконечно далеки от этого идеального образа. Это скорее идеальный конструкт, годный для задушевных бесед или для ответов социологам, чем руководство к действию. И неисчерпаемое море потенциальных социал-демократических и леволиберальных избирателей превращается в тоненький ручеек, изредка наполняемый мутными водами надежд на перераспределение природной ренты.
Для низкой жизни гораздо более пригодно второе ядро представлений – представлений лукавого раба лукавых господ. Лукавый раб, ссылаясь то на насущную необходимость, то на пример других людей, готов нарушать взятое слово, перекладывать на других решение жизненно важных вопросов, не отвечать за свои поступки и совсем уж не склонен уважать и соблюдать законы. Он также надеется на государственный патернализм и на помощь властей, но не менее уверен, что власти сумеют его обмануть еще лучше, чем он их, и поэтому волей-неволей вынужден сам доставать средства к существованию, не останавливаясь перед нарушением противоречивых законов, а лишь опасаясь испортить отношения с теми, от кого зависит его благополучие. Как ни странно, подобный этос гораздо менее антибуржуазен, чем чисто легалистский. За властями, получившими, ухватившими, добывшими себе право на открытое насилие, признается право и на приватизацию собственности, и на приватизацию административных функций. Такое же право (в меру собственных возможностей) признается и за самим собой. В пределе и сам вопрос о форме собственности теряет значение: не важно, какое предприятие числится акционерным обществом, а какое – казенным имуществом, сопоставляется лишь размер дохода, который можно получить.
Из подобных представлений, разумеется, не проговариваемых с такой откровенностью, однозначно не следуют ни политический выбор вообще, ни результаты голосования на парламентских и президентских выборах в частности. Прежде всего сама ценность выборов не представляется высокой. Можно вовсе не голосовать, можно (и порой полезно) подтвердить свою лояльность начальству, можно ради стеба проголосовать за ЛДПР и других политических клоунов и маргиналов – начальство само поправит «неправильные» результаты голосования. Голосование за либералов даже для либерально настроенных людей представляется нужным лишь в том случае, если иной выбор грозит разрушением своего хрупкого благополучия (стабильного существования). В настоящий момент Владимир Путин и «Единая Россия» с их гарантиями стабильности (а также настоящими и фальшивыми обещаниями большего патернализма, щедро раздающимися во время избирательных кампаний) выглядят предпочтительнее для лукавого раба, чем либералы с их непопулярными реформами и призывами к гражданской ответственности.
 Выборы у нас мало кто считает значимым актом. Фото Reuters |
Кто правее, кто левее
Легко видеть, что эти два мировоззренческих ядра выстроены (или сконструированы мною) на основе традиционной дихотомии «град земной vs. град небесный», но в то же время они нетрадиционны. Град небесный сменил традиционный русский идеал на идеал западный, точнее, на два наслоенных друг на друга западных идеала – идеал социалистический, изрядно обрусевший в ходе длительного бытования на российской почве, и идеал чисто западный, сверкающий незамутненными гранями протестантской этики. Активистские капиталистические (или протокапиталистические) черты града земного имеют более сложный генезис. Весьма вероятно, что их происхождение можно свести к обычным явлениям конца очередного имперского цикла или к традиционной русской вольнице. Но даже если их источники столь традиционны, то иная эпоха перекрашивает и перекраивает их на новый, более современный лад. Нельзя назвать оба ядра и коллективистскими, хотя коллективистское начало и присутствует в них обоих (глобальное общенациональное – в небесном, а локальное мафиозное – в земном). А в целом и низкий, и высокий образы у нынешнего россиянина – это образы атомизированных, выпавших из традиционного коллектива людей, полагающихся прежде всего на себя самого и на самых близких людей.
Разумеется, этими двумя ядрами не исчерпывается ни противоречивое сознание одного отдельного человека, ни тем более всего общества. Наиболее резко выделяются три полярные группы с более цельными мировоззрениями – социалисты и коммунисты, либералы-западники, а также национал-традиционалисты. По различным оценкам ВЦИОМа, первая группа включает 15–25% респондентов, вторая и третья – примерно по 10%. Оставляя в стороне национал-традиционалистов, чьи представления о мире в основном составлены из иных элементов, попытаюсь соотнести другие группы с описанными выше конструкциями.
Как мне представляется, большая часть социалистов и даже некоторая часть коммунистов ближе к первому ядру, чем ко второму. Из первого, весьма идеалистического ядра представлений у них частично или почти полностью вычищены социал-либеральные иллюзии, что делает их мировоззрение и более цельным и, по-видимому, более пригодным для практического применения. Либералы-западники, несмотря на свою немногочисленность, вряд ли образуют единую группу. Более левая часть, бывший «ядерный» электорат СПС и «Яблока», – это те, кто произвел с первым ядром представлений противоположную операцию: частично или почти полностью избавился от социалистических иллюзий, что также сделало их мировоззрение более цельным. Другая, более правая часть, потенциальные сторонники либералов, – в основном из числа продвинутой и успешной молодежи. Это те, кто начал осознавать бесплодность жизни по понятиям для построения либерального общества.
Однако гражданская пассивность вкупе с весьма рациональным поведением (зачем голосовать за партии, которые все равно не победят? + что изменится от одного моего голоса?), особенно при столь распространенной ныне фальсификации результатов выборов, позволяют большинству таких людей проходить мимо избирательных урн, демонстраций, пикетов, НКО и др. Весьма характерно, что идеи социальной ответственности и прозрачности бизнеса чаще противопоставляются друг другу, чем сочетаются вместе. Ибо под социальной ответственностью подразумевается, что часть выплат из непрозрачного бюджета компаний не распределяется между собственниками и их окружением, а милостиво отдается работникам и даже неработающему местному населению.
Быть партией
Суть споров между либералами различных направлений, если отбросить в сторону личные амбиции, упирается прежде всего в два принципиальных вопроса.
Вопрос первый: опираться на легалистское демократическое, но и в значительной мере социалистическое ядро представлений, пытаясь очистить его от антирыночных представлений, или отмывать те представления, на которых реально базируется наша рыночная экономика? Иначе говоря, с кем надо дружить – со слабыми социал-демократами или с сильной властью, проводящей то авторитарную модернизацию, то авторитарную демодернизацию, но и то и другое по откровенно недемократическим рецептам? В условиях, когда популярность власти пошла на убыль, этот вопрос стал еще острее. Вопрос второй: участвовать в строительстве нового национального мифа или нет? Вопрос еще более провокационный. С одной стороны, он напрямую связан с извечной у российских либералов проблемой совмещения либерального идеала с национальным, традиционно основанным на государственнических и коллективистских мифах. С другой стороны, вопрос не только сущностный, но и весьма конъюнктурный – новые идеологические представления непрочны, сильно связаны с ценами на нефть и личной популярностью Владимира Путина.
Возможно, основная проблема либералов состоит даже не в том, чтобы выбирать из двух плохих вариантов, а в том, чтобы научиться быть политической партией, пусть даже не имеющей названия и официальной регистрации, а не группой либеральных советников при византийском дворе. Критиковать правительство и даже президента, участвовать в региональных выборах, не испрашивая разрешения поддержки властей, давать советы правительству через СМИ и публичные выступления, а не через личные связи с оставшимися в правительстве либеральными чиновниками. Ибо в России выбор формы подачи своей политической позиции – это уже принципиальный выбор.
Трудно спорить с той констатацией, что возможности публичной политики в сегодняшней России невелики, доступ на центральные каналы телевидения выдается лишь в награду за хорошее (с точки зрения власти) поведение, а все остальные СМИ, вместе взятые, пользуются куда меньшим спросом, чем любой из центральных каналов. Прямая критика действий премьер-министра (=прошлого/будущего президента) может не только лишить доступа к электронным СМИ, но и отвратить избирателя, верящего в доброго царя и злых бояр. А потенциальные избиратели правых большей частью настолько аполитичны, что готовы посмотреть пять милицейских сериалов или прочитать десять детективных романов, чем выслушать одну серьезную общественно-политическую дискуссию.
И тем не менее ситуация с ведением публичной политики в России отнюдь не столь печальна, как следует из предыдущего абзаца. Во-первых, потенциальные избиратели правых партий, как правило, имеют доступ к Интернету и даже иногда на экране или на бумаге читают журналы и газеты. Во-вторых, сама власть, прекратившая что-либо объяснять народу, не желая того, подыгрывает тем, кто хочет и может что-либо объяснить.
В конечном счете либералы должны приложить максимальные усилия, чтобы развеять широко распространенные представления, что истинно либеральным является предоставление возможностей только тем, у кого есть средства, и наплевательство на всех остальных. И главная задача состоит в том, чтобы, несмотря на сузившиеся возможности, суметь наконец объяснить, что истинно либеральной политикой XXI века является обеспечение равных возможностей для всех тех, кто и может и хочет учиться и работать.
Дарья Гармоненко