Механика недовольства

Конец 80-х – начало 90-х годов в российском обществе были отмечены всплеском уверенности в предопределенности демократических преобразований. Эта позиция находила поддержку и в исследовательских дискуссиях, и в повседневных разговорах. Да и опросы, проводившиеся в то время, фиксировали, как тогда казалось, «значительный уровень поддержки демократических ценностей». Сейчас все чаще слышны разговоры о том, что народ в демократии разочаровался, что демократические идеалы не находят массовой поддержки, следствием чего является падение гражданской активности. Так ли это? Вопрос относится и к первому, и ко второму тезису.

Хочу обратить внимание на несколько обстоятельств. Первое. Массовое сознание нерефлексивно, оно воспроизводится повседневным опытом. Знаниевые структуры, структуры понимания в нем размыты, что определяет его пластичность. Приведу пример. Социологические опросы показывают, что термины «демократия», «рыночные отношения» продолжают сохранять достаточно высокую долю позитивных коннотаций и в наши дни. Но под «демократией» респонденты преимущественно понимают тот период, когда им наиболее успешно удается реализовывать свой жизненный проект. Те, у кого не получается адаптироваться к нынешней ситуации, видят «демократию» в прошлом, чаще всего в брежневской эпохе, для них это своего рода утерянный социальный рай. Успешные адаптанты чаще называют «демократией» нынешнее время, мало смущаясь тем, что сегодня режим во все большей степени утрачивает демократические претензии и выхолащивает демократические процедуры.

С моей точки зрения, не идеологические причины собирали тысячные толпы на митинги, а желание состояться, обрести пространство реализации в самых разных по высоте планах – от бытового до творческого. Последние годы советской власти были окрашены глухим массовым недовольством, крепнущей уверенностью в том, что именно власть «руководящей и направляющей силы» не позволяет реализовать собственный потенциал. Советский образ жизни легко позволял этому стереотипу стать объяснительной схемой. Действительно, крайне низкая мобильность, жесткий бюрократический контроль за всеми сферами деятельности, которые считались идеологически значимыми, – все это практически не оставляло пространства для самодеятельного социального действия и личной ответственности за него, легко позволяло переложить собственный неуспех на внешние обстоятельства. Партийно-бюрократический контроль стал символом ограничения, той преградой, от которой необходимо избавиться. Отсюда – массовый энтузиазм и активность, когда эта, еще вчера казавшаяся непреодолимой стена стала давать трещины.

Пореформенные годы оказались временем пересмотра многих иллюзий. Выяснилось, что для успешной индивидуальной реализации нужны значительные социальные ресурсы. Шансы на успех определялись возрастом, образованием, наличием социальных связей, ранее достигнутым статусом и т.д. Не последним в этом ряду стоял и фактор урбанизации. Все социологические замеры показывали, что в столицах и крупных городах поддержка реформ была выше. Напрашивается простой вывод: у горожан выше образование, это ведет к более высокому уровню гражданской сознательности и порождает ту самую «демократическую систему ценностей».

Мне кажется, причина в другом. Большие города были узлами экономических и социальных перемен, в них интенсивность реформ достигала такого уровня, при котором изменения сказывались на повседневной жизни не только пореформенным хаосом, но и реальной возможностью изменить свою жизненную ситуацию личным усилием. Перемены в том виде, в котором их ждали и в котором они были необходимы (расширение пространства личного выбора и ответственности, интенсификация восходящей мобильности) состоялись только в этих точках социального пространства, и именно там фиксировалась большая поддержка реформ. Практики существования в малых городах точнее всего было бы определить как советский образ жизни, из которого изъяли основной стержень – патерналистские функции государства. Пореформенных возможностей личного достижения не появилось, а от социальных обязательств государство отказалось. Но именно этот жизненный опыт воспринимался массовым сознанием как негативные последствия реформ.

То, что стало называться разочарованием в демократии, представляло собой, по сути, недовольство собственными жизненными обстоятельствами и перспективами. С моей точки зрения, процент людей, идеологически мотивированных, осознанно разделяющих демократическую систему ценностей, не изменился. Он, как бы парадоксально это ни звучало, не был высок в 80-е годы, на пике энтузиазма и гражданской активности, не слишком высок и сейчас. Не любовь к демократии выводила людей на площади, а желание состояться. Это желание так и осталось для значительной доли населения нереализованным и вновь будет накапливаться глухим раздражением.