Борьба за будущее

Кто-то чувствует себя воителем, богатырем. Такая картина мира.
Фото Reuters

XXI век, кажется, избрал интегрии в качестве одной из несущих конструкций нового мира. Вызревая в лоне глобализации, они находятся на разных стадиях сборки, демонстрируя спектр архитектурных решений: США и ЕС, Индия и Китай, Латинская Америка и Арабский мир и т.д.

Ядра интегрий окружены странами и конструктами-лимитрофами (e.g. Cредиземноморское сообщество или Восточное партнерство, примыкающие к ЕС). Которые, несмотря на привкус второсортности, причастны к влиятельному кругу, к тому же им не грозит судьба стран-изгоев наподобие Бирмы, Северной Кореи или Кубы. В полусобранном, полуразобранном состоянии находятся потенциальные либо бывшие интегрии: страны Африки или постсоветский мир. Присутствуют на планете и «состоятельные одиночки» – мини-субэкумены, которым, однако, все сложнее реализовывать будущее. Примером может послужить Иран или Израиль. Последний в меньшей степени отвечает дескрипту, являясь своеобразной квазиинтегрией. Кроме того, на планете находятся такие государства, как Грузия или Армения (вынужденно продвигающаяся к восстановлению отношений с Турцией), пребывающие в состоянии транзита между распавшейся интегральностью Закавказья/СССР и несложившейся комплексностью черноморских стран.

Существуют пограничные ситуации – та же Турция, возможно, приближается к стратегической развилке: интеграция в ЕС либо политическое творчество в контексте исламо-тюркского сообщества.

Кстати, турецкая ситуация – потомка/осколка Оттоманской империи, стремящегося в Европу, – отчасти напоминает украинскую, да и российскую дилемму.

Разлетающиеся миры

Ярлык «постсоветский мир» маркирует геополитический вакуум, образовавшийся в Северной Евразии.

На территории канувшего в Лету СССР расположены сегодня 19 государств с различной юридической и фактической суверенностью. Пространство это сохраняет признаки особой социокультурной (цивилизационной) ниши, причем не только за счет призрака Советского Союза, но и в силу более глубоких исторических связей и традиций. Фантомная оболочка, однако, постепенно разрушается, множа подпространства, ориентированные на разные центры интеграции. Так что связанности и разделения – это проблема не только России.

Какие союзы сформируются здесь спустя пару десятилетий? В какой степени будут ориентированы на Россию и будут ли ориентированы на нее вообще? Будут ли они выстроены персонажами, исключившими Россию из новой сборки? Сохранит Россия-РФ свою нынешнюю композицию? Как сложится судьба Северного Кавказа? Произойдет ли автономизация Калининградской области, других особых регионов (скажем, Дальнего Востока) и национально-культурных автономий? Либо постсоветское пространство окажется цивилизационным бульоном: бурлящей смесью с разнообразными ингредиентами в меняющихся пропорциях? Утвердятся ли Восточное партнерство и его гипотетический Центральноазиатский аналог? Как вообще сложатся отношения европейской и азиатской частей постсоветского пространства?

Ситуации геополитического вакуума отведен не слишком долгий срок. Так что ключевой вопрос сохраняется: по какой формуле пойдет процесс обустройства ареала, что за имя утвердится за «новой геополитической реальностью»? И дело тут не столько в критике, сколько в конструировании будущего.

Цивилизационная, равно как и национальная, идентичность базируется на господстве мировоззрения, претворяемого в энергии культуры и практику миростроительства, что находит выражение в историческом целеполагании и отражение в текущем политическом проектировании.

Проекты основываются на оценке ситуации/перспективы, на доктрине, учитывающей идеальные и конъюнктурные цели. Обобщением чего служит национальная стратегия, проводящая инвентаризацию средств достижения, определяющая такты (тактики) «большого пути». Все это обширное хозяйство напоминает шахматную партию, но лишь отчасти, то есть в своем, так сказать, технологическом аспекте, – требуя мировоззренческой прозорливости, интеллектуального таланта, социального/гуманитарного инструментария, пристального и нелицеприятного прочтения практики.

Мировоззрение нации отражается в ее основном земном (прагматичном) документе, сводящем воедино основополагающие для общества принципы и нормы, социальные скрепы жизнеустройства: Конституции.

Конституция содержит постулаты, формализующие признанную систему ценностей, обозначая миростроительные начала и законодательные принципы (юридический образ нации), утверждая, таким образом, основы общества и государства.

Между тем соответствие подобных констатаций практике подчас меняется стремительно и радикально.

Граждане России не первый год обитают в условиях социокультурного транзита.

Можно сказать, транзит – наше «родовое гнездо». Россия – слово уже было произнесено – фронтирная территория. Да и кризис культуры Большого Модерна на планете назревал не одно десятилетие, весь ХХ век прошел под знаком экспериментального поиска нового миропорядка.

Прописи слишком хорошо известных проектов века – коммунизма, фашизма (корпоративизма), нацизма, социальной демократии, неолиберализма, – сменив конкуренцию конфессий, религиозных ересей и прочие конфликты былых столетий, по мере воплощения демонстрировали ту или иную степень однобокости, ущербности, порока.

А случалось, стремительно преображались из утопий в антиутопии.

Цивилизация тем временем усложнялась и одновременно в чем-то упрощалась: индивидуация и массовизация, глобализация и локализация, урбанизация и вилиджизация... Социальный космос сегодня объединяет сосуществующие, но разлетающиеся миры, число которых умножается (что далеко не всегда заметно для взора, привыкшего к статичному пейзажу). Миры, которые предпочитают и могут себе позволить жить по собственным уставам.

Глобальное сообщество балансирует на краю трамплина, вопрос лишь, конвертируются ли пробужденные энергии в конструктивные и относительно привычные формы бытия? Или мы находимся в преддверии перемен гораздо большего масштаба, нежели представляется? Возможно, уже в ближайшие десятилетия совершится переход к полифонии (если не какофонии) разноформатных организмов, включая государства-корпорации, транснациональные властные «облака» – влиятельные сети и сообщества, их высокотехнологичные терминалы, сосуществующие с неоархаичными формами квази- и постцивилизаций.

Новая социальность

Человечество, переживающее Большой социальный взрыв, пронизывают разные токи.

Чертежи проектируемой галактики содержат уравнения с мнимыми числами и актуальными бесконечностями. Центр гравитации, при материальном многообразии универсума, смещается в область нематериальных активов, где концентрируются богатства, сила и власть постсовременной вселенной.

Эволюционный скачок сопровождается центробежным расслоением, нелинейной конфигурацией мироустройства, наполненного симбиотическими иерархиями, подвижными политиями и разноязыкими поколениями акторов на планете. Это совсем не плоский мир.

Социальная семантика претерпевает удивительные мутации: появляются оригинальные диффузные образования, «беременные туманности», в чем-то повторяющие очертания знакомых организмов, но имеющие заметно иное содержание.

В антропологизированной версии социокосмоса инстинкты субъективного, сокрушающего препоны энтузиазма инициируют зачатие трансцивилизационных химер, удерживаемых до времени паллиативными, судорожными попытками контроля буйной практики.

Итак, привычный формат национальной государственности становится проницаемым и уязвимым, в то время как новые формы – нестабильны, пластичны, амбивалентны. Параллельно возникают такие экзотичные, влиятельные субстанции, как власть без государства и общество без власти.

Все это серьезный вызов ценностям, интеллекту, типу мышления, системам знания прежнего мира. Но прежде всего – вызов человеку, находящемуся на краю лишь частично опознанной, а потому «темной», укутанной миражами метагалактики. В ситуации неопределенности обостряется желание постичь параметры неосоциальности, жизнеспособной и эффективной в подобных обстоятельствах. Критический фактор – обладание многомерными преадаптационными картами, на которых вычерчена не только топография мира, канувшего в Лету, и даже не текущая – опознанная, отчасти формализованная реальность, но подвижный, с трудом улавливаемый через посредство миражей ландшафт, который мы привыкли определять как будущее.

В этой картографической мастерской фиксируются и фокусируются не только энергии клонируемых протосуверенов, но также действия национальных корпораций, занятых поддержанием целостности трансформируемого общества. Не только инновационные процедуры эвакуации и транзита, но ценности, обретенные цивилизацией, такие ресурсы, как здравый смысл, крепость моральных принципов, сила воли. А в сфере метафизики – значение даров духа, инстинкта солидарности, потенциала милосердия. И развитой эмпатии.

Пропись сложноорганизованной вселенной мыслится, творится различным образом. Индивидуализм и соборность – подобно гражданственности, некогда расправившейся с сословностью, – вытесняют круговую поруку общества, отрицая «коллективизм племен». Отринув кокон общинного господства и подчинения, новая социальность преображает ветхую природу, утверждая в едва ли не суверенных правах личность, ориентирующуюся на собственные мерцающие идеалы (аттракторы).

В изменившихся обстоятельствах синергийное и постсекулярное мировидение инкорпорирует фигуру неклассического оператора, да и саму метафизику как ипостась – часть комплексного рельефа иначе прочитываемой реальности.

Что же приходится пересматривать и переосмыслять политикам и генералам, отвергать либо принимать интеллектуалам и предпринимателям? Чем необходимо обладать или жертвовать жителям незавершенной, изменчивой вселенной?

В мифах о прошлом можно, как в коконе, укрыться от реальности. Фото Александра Шалгина (НГ-фото)

Человеческий космос – пространство все более конкурентное, арена непрекращающейся битвы за будущее, его образ, содержание. За реализацию своей формулы миростроительства. Борьбы, где не только состязаются концепты или проекты, но подчас – обозначив тот или иной конец истории – искажаются, деформируются каналы новизны, обращая фрустрированный взор к мифической заводи золотого века. Постсовременный мир – ристалище острого соперничества, в котором противника порой пытаются лишить самого чувства будущего, замкнув его исторический и социальный горизонт.

На подобную ситуацию можно смотреть «широко закрытыми глазами», используя прежние представления о природе социокосмоса, и продолжать действовать привычными методами. Однако останется ли при этом Россия в «новом смелом мире» на достойном месте, увидим ли мы ее вообще, либо сбудутся слова, прозвучавшие тревожной нотой на рубеже веков: «Россия это не данность, а проблема» и «пришла пора подумать о мире без России»?

Полифония Русского мира как обители многих народов, ныне усеченная в квазиимперскую суету, нуждается в умном переосмыслении и непростой реконструкции. Вертикаль, даже будучи реализованной, есть упрощенная логика властвования, возникающая как производное от исторически вынужденного «держания» («держава») обширных пространств и разноплеменных народов, господства над ними («господарь», «государь»).

Подобная логика продуцирует неосредневековье как сословность и разделение, тормозя социальную подвижность, «окорачивая» динамику, гася многоцветие и креативность. А в конечном счете разделяет народ на иммобилизованную середину («подчиненный остаток») и пассионарную центробежность, выходящую за пределы и «государства», и страны.

Взрывные, стремительные перемены в антропологической вселенной очевидным образом востребовали инициативу, интеллектуальную подвижность, методологию познания/действия, адекватные открывшимся обстоятельствам.

Необходимы внятный язык и категориальный аппарат для экзотичных форм практики. И для требующей неординарных усилий результативности. Жизненно важной оказывается логика, основанная на преадаптации, апробированная в среде венчурных предприятий. Необходимо опознавать блики и тени эпохи, режиссируя курс в бурных водах универсального транзита. При этом возникает искушение «простых решений» – почти по Гоголю: суммировать хорошее, отсечь плохое, приставив нос одного персонажа к лицу другого для достижения якобы идеального результата. Но к реальной политике, где кишмя кишат дьявольские альтернативы, это вряд ли имеет отношение.

Новые комплексности, повторюсь, выстраиваются поверх географии национальных государств. Америка прочерчивает на планете собственную картографию зон национальных интересов, коалиций безопасности, стратегических и геоэкономических союзов. Европа умножает измерения союзного пространства (ЕС), законодательного сообщества (Европарламент), трансграничного ареала (Шенген), финансовой общности (евро). Китай, вбирая отщепленные анклавы, балансирует между освоением внутреннего пространства, населенного десятками народов, и ролью «промышленной мастерской» мира.

Все они переживали свои «грозные годины».

США – борьбу за независимость, братоубийственную гражданскую войну, Великую депрессию. Европа была полигоном сражений двух мировых войн и радикальных социально-политических разделений. Китай, подобно России, распадался, погружаясь и в гражданские, и в антиколониальные, и в мировые войны. И в трагичную архаизацию, словно бы в насмешку получившую прозвище «культурной революции».

Но выходили они из этих периодов «хаотизации организации», возрождаясь для новой жизни.

Звуки полифонии

Россия-РФ не может вернуться ни в страну под названием Россия-СССР, ни в легендарную Российскую империю.

«Я испытывала такую глубокую жалость к России и ее детям, которые в настоящее время не знают, что творят. Разве это не больной ребенок, которого мы любим во сто раз больше во время его болезни, чем когда он весел и здоров? Хотелось бы понести его страдания, помочь ему. Святая Россия не может погибнуть. Но Великой России, увы, больше нет». Так писала в последние годы жизни претерпевшая затем мученическую кончину святая преподобномученица Елизавета Федоровна. У страны, однако, сохраняется шанс на деятельное соприсутствие в «доме многих народов», выстроенном по забытым, но до конца не утраченным лекалам Русского мира.

Наш мир несовершенен, в нем преобладают кровь, пот и слезы. Прикладная же «административная политология» – увы! – привыкла рассуждать в горизонтальной плоскости, приспосабливаясь к логике властных (на данный момент) структур. Реагируя, главным образом, лишь на конъюнктурные угрозы и обращая внимание на окна возможностей преимущественно post factum. Ей чужд дующий в лицо ветер перемен, провоцирующий интеллектуальные прорывы и стратегические сдвиги. Подчас ее страшит даже простое, но точное и внятное описание текущей реальности, чреватое нелицеприятным ее осмыслением.

В результате подобно dejа vu вновь и вновь проявляется симуляция мысли: схематизм, метафоричность категорий, пафосное мифотворчество. Прикрываемые, словно фиговым листком, риторическими упованиями на то, что «и не такое переживали», что «Россия всегда с честью выходила из трудностей». Но энтузиазм и умное действие – это не сентиментальность, не повтор заклинаний «я все же верю». Для достижения исторических высот, воплощения духа необходим нравственный, интеллектуальный подвиг, культурная и моральная реформация, преодоление себя и обстоятельств.

У обширных пространств Русского мира, раскинувшегося от берегов одного «Руського моря» до другого, бывшего «Русского моря» – океанического, непростые соцветия, множественность измерений, сложносочетаемые вектора: восточноевропейский и евразийский, «руський» и российский, славянский и поволжский, центральноазиатский и кавказский, христианский и поликонфессиональный, имперский и постсоветский, «постсоциалистический»┘ В сложном хозяйстве скручены жилы проблем и противоречий, но ощутимо также то, что в современном лексиконе определяется как эмерджентность.

Здесь, кстати, можно узреть параллель с цивилизационным интегралом «европейской сумятицы»: суммой культурных противоречий и разночтений образа ЕС, настойчиво преодолевавшихся в процессе строительства. И отчасти присутствующих в настоящем. В Русском же мире тема звучит еще полифоничнее, причем с диссонирующими синкопами. Но при всех сложностях – а в перспективе – серьезных издержках – это вектор умного деяния. Без гарантий на успех, однако не без шанса достичь оного.

Имеется в виду не возведение территориально-административного, «имперского» здания, но созидание целостности, системы отношений на основе социокультурной гравитации и общих характерных чертах (и некой психологической доминанты в идеальной модели, то есть чертах характера). Сопряжение их осознается скорее при взгляде «извне», нежели «изнутри» многоликого сообщества. (Ср. несколько иную, но в чем-то схожую мысль Гоголя: «Велико незнание России посреди России».)

Если на этом пути удается достичь позитивного результата, то выстраивается не столько Русский дом, сколько восстающий из беспамятства Руский град, безграничная Ромея, прикоснувшаяся к темным временам и, хочется надеяться, отшатнувшаяся от них – обитель многих народов, соборное «единство в многообразии».

* * *

Россия, возможно как никогда ранее, нуждается в обновленной концепции не только геополитического или экономического свойства, но в социальном и культурном развитии. И в своей мечте┘

Модель земной власти в подвижном, калейдоскопичном мире представляет цветущую сложность: симфонию культурно-исторических организмов и народов, динамичное сочетание разнородных, противоречивых, умножающихся элементов практики, синергию деятельных членов общества и пассионарного политического класса. Все это предполагает серьезные капиталовложения – материальные и нематериальные – в население страны и новую логику отношений с миром.

Человек, при всех его недостатках, существо особое – образ и подобие живущего внутри идеала. Это солдат-насильник, неожиданно для себя бросающийся под колеса повозки, чтобы спасти ребенка. Так что качества грядущего мира не есть некая фатальность, с неизбежностью рока надвигающаяся на нас, маршрут истории намечен пунктиром в сердцах и определяется умным, деятельным сознанием.

В суете повседневности как-то забывается, что будущее есть прямой результат человеческих усилий.