Виктор Ерофеев
Катынь потребовала от поляков новых жертв.
Фото Reuters
Моя первая жена, полька Веслава, позвонила мне через полчаса после катастрофы и сказала с облегчением, что ее брат Дамян – оператор польского телевидения – жив, потому что Качиньский не взял с собой в самолет журналистов.
Я порадовался за Дамяна. Насчет журналистов я дальше не проверял. Да и Дамян все равно не мог погибнуть, потому что остался в Катыни после Туска┘ Но Катынь потребовала от поляков новых жертв. С точки зрения фаталистического сознания, нередко свойственного русской душе, имеющего отношение скорее к славянскому язычеству, нежели к православию, в этой жажде крови есть свой чудовищный мистический смысл. Связанный семейными узами с Польшей, выучивший польский язык и независимо от всего этого ставший узнаваемым писателем в этой любимой мною стране, я всякий раз, когда приезжаю в Польшу, вижу перед глазами небесное видение. Мне кажется, будто над восточной половиной польского неба написаны кровью большие буквы, составляющие слово КАТЫНЬ, и эти буквы сочатся кровью, и эта кровь капает на землю. Мне кажется, что это слово уже давно из сферы политики, истории, борьбы цивилизаций опрокинулось в другое измерение, одичало, как может одичать плодовое дерево, видоизменилось, будто клетки, пораженные злокачественной опухолью, превратилось в невыносимый для национальной психологии и несовместимый с нормальной национальной жизнью кричащий символ боли, обмана, страдания.
Для того чтобы преодолеть эту неустанную боль, нужно было ее постоянно увеличивать, приходя в постоянный ужас от предательства, во-первых, «своих» – поляков, которые десятилетиями либо врали во имя сохранения, как им думалось, Польши хотя бы в урезанном, социалистическом виде русского сателлита, либо же врали с безграничным цинизмом во имя сохранения собственной власти и из страха грядущего возмездия. Это вранье разрывало нацию на куски.
Во-вторых, и это главное, был большой могущественный сосед, который и принуждал многих поляков врать, потому что врал сам, и врал так нестерпимо вонюче, врал на весь мир, апеллируя к результатам фальшивой медицинской комиссии, к которой подключился и Алексей Толстой. А затем Россия вдруг взяла и половинчато призналась, как признается школьник, который прогулял учебу, призналась в содеянном, не разделив с поляками масштаб бедствия. С русской стороны это было как-то понятно, потому что Катынь была мелким преступлением на фоне истребления самой России, и русские не замечали этой «мелочи», даже не знали, в чем там дело, а кто знал, склонялись к идиотскому мнению, что это – немцы, или зловредному: поляки и так сами в ходе исторических отношений сделались настолько виноваты перед Россией, что убийство офицеров – это разумное по масштабам наказание за взгляд на Россию как на безнадежную империю. Русские возмущались: у нас культура, великая, всемирная, Достоевский, Толстой! Не помогало: культура культурой, а Россия – говно.
Польша презирала страну, которая ее изнасиловала, а Россия говорила: что? я тебя изнасиловала? я тебе дала в подарок Восточную Пруссию, оставив себе жалкий клочок Калининграда, и всю Силезию с немецким городом Бреслау – тебе этого мало? А Польша в ответ: а Львов? – Что Львов! – А предательство варшавского восстания? Россия в ответ: ну да! отдать власть в руки тех, кто нас презирает?
Так шли непримиримые претензии по малому кругу современной истории, а за ним был и большой круг, с поляками в Кремле в XVII веке, и дальше – с разделами Польши.
Как Россия в течение последних веков вплоть до поэта Иосифа Бродского боялась азиатчины, которую она отождествляла с Азией, олицетворением косности, хаоса, жестокости, наплевательского отношения к человеческой жизни, так и Польша боролась с азиатчиной, но включала в нею и саму Россию. В азиатчине Россия не находила никакого смысла и не имела перед ней никаких моральных обязательств. Просвещенная Россия стремилась вытравить из себя азиатчину, как Чехов – по капле из себя раба.
В отношении России Польша поступала подобным способом и потому колебалась между двумя возможностями: либо попытаться принудительным путем, включая захват, цивилизовать Россию, либо проклять ее, поставить на ней крест. Сказать, что в самой Польше не было и нет азиатчины, – это обманывать самого себя. Презрительное отношение к полякам в Америке как к темным крестьянам или страх старой Европы перед польским водопроводчиком, преклонение поляков перед Западом, особенно во времена социализма, – отраженные свидетельства польской азиатчины. Но даже если Европа и не признавала Польшу достаточно европейской страной, она использовала ее против России как угрожающей империи и укрепляла у поляков мысль об их европейскости. Во всяком случае, поляки всегда были уверены в том, что между их цивилизацией и Россией есть пропасть, пусть и узкая в некоторых местах.
Вот это и стало причиной исторического скандала, когда российская азиатчина в лице сталинской державы восторжествовала, раздавив Польшу. Поляки уже, кажется, подзабыли свою нелюбовь к немцам, несмотря на то что немцы вели себя в Польше отвратительно и относились к полякам как к недолюдям. Польская эмиграция в Германию показала, что полякам приятна немецкая цивилизация, они готовы в ней раствориться. Это, безусловно, залечивает раны. Но Россия осталась враждебной страной, которая победила Польшу не потому, что была лучше, и даже не потому, что была сильнее, а потому, что ради победы она могла пожертвовать запредельным количеством своих людей. Она не считалась со своими, словно дремучая баба, она могла заспать своих детей. Нужно ли было удивляться, что она с ленивым равнодушием прибьет своих потенциальных противников точно так же, как бьют полотенцем влетевшего в комнату шмеля еще до того, как он попытался кого-то укусить? Раз влетел, значит, может укусить. Вот смысл Катыни.
И потому несовпадение масштабов события стало камнем преткновения. Каждый поляк знал о Катыни – русские имели о Катыни очень смутное представление. Для одних – событие апокалиптического масштаба, для других – в лучшем случае рядовая военная трагедия. Вот почему русского раскаяния для поляков было мало, а польских требований для русских властей было слишком много.
Катынь, конечно, больше, чем Катынь. Поляки, безусловно, переживают эту беду не только как беду, но и используют ее в своих целях для создания образа врага и в конечном счете для самоутверждения, вплоть до ощущения своей болезненной исключительности. Но нельзя не поразиться – из России – Польше как общему для поляков дому. Скандалы скандалами, разборки разборками, а дом все равно общий. Вот еще семейный пример. Веслава, живущая в Москве, получила задание в качестве переводчицы помочь в опознании тел погибших. Я пришел к ней поздно вечером. Она была подавлена заданием. Чтобы придать ей сил, я сказал просто:
– Держись. Этим ты поможешь своей стране.
 Катынский мемориал. Кровавое слово КАТЫНЬ, наполнившись новой кровью, способно, наверное, в будущем обрести значение общей беды. Фото Reuters |
Я видел, как она приободрилась, расправила плечи. Я был впечатлен, хотя ожидал этой реакции. Сказать подобное современному русскому человеку при подобных обстоятельствах можно, но реакция едва ли будет такой же. Для Веславы Польша не абстрактный символ, а часть ее персонального существования, Польша находится в ней. Это даже не патриотизм, а форма жизни. Русский патриотизм так или иначе связан с властью. Он может быть вместе с властью, против власти, но он почти всегда завязан на государстве. Впрочем, в таком правиле, как и в самом русском языке, есть большое количество исключений, и непонятно, что в России более значимо: правило или исключение из него. Если взять тезис поляков о том, что Россия – империя и азиатчина, то, глядя на Россию изнутри, видно, что этот тезис не работает.
Россия – странная империя. Если не сказать: антиимперия. Русские в основной своей массе – не хозяева империи, не ее подданные и даже не ее слуги, а внеимперский элемент, что стремится выжить в условиях, приближенных к империи, но скорее всего, с его точки зрения, кажущихся просто невыносимыми. Русский всю жизнь выживает. У него нет сил участвовать в имперских играх. А Катынь – часть имперской игры. Отсюда равнодушие русского человека к Катыни, которая не помогает и не мешает ему выживать, она для него не существует ни как угроза, ни как поддержка, а значит, Катыни вообще не было и нет.
Но вдруг Катынь возникает на русском горизонте. Когда на 70-летие Катыни произошло значимое явление совместного преклонения русской власти и польского народа перед жертвами преступления, это был безусловный шаг вперед. Даже если русский премьер сделал это для нейтрализации польской позиции накануне юбилея Победы, даже если он своевольно связал Катынь с личной местью Сталина за русских военнопленных 1920 года. Он, видимо, должен был найти оправдание своему коленопреклонению и нашел, и я рад, что он нашел. К истине это не имеет отношения, но слова о тоталитаризме, который исковеркал русскую жизнь, прозвучали на Русской земле из его же уст. Больше требовать от него было трудно. Поляки к тому же не были ангелами для советских военнопленных в 1920 году: те почему-то провалились сквозь землю. А дальше что делать с Катынью? Требовать списки палачей? Почему нет? Но пока все равно не дадут – здесь осталась преемственность сил безопасности, путинская Россия хочет верить в то, что внешняя политика СССР была приемлемой для страны, а внутренняя – нет. Катынь, судя по всему, переписали по ведомству внутренней политики, но КГБ власть не сдает и Ленина из мавзолея не выносит. Обвинять политиков в лицемерии бессодержательно. Дальше. Жертвы политических репрессий? До этого дело медленно дойдет. До признания геноцида – едва ли. Русская власть действительно пошла навстречу Польше. Насколько могла.
И тут случилась страшная трагедия. Но вряд ли дело было только в тумане. Я, например, уже давно не люблю летать на допотопных Ту-154, как-то боязно в них залезать. Почему у польского президента была «тушка», шумная, вибрирующая? От нее, когда вылезешь, голова болит. Но поляки и не вылезли. Они разбились скорее всего потому, что не захотели лететь на запасной аэродром, потому что прилететь в Москву или Минск – в этом было что-то политически неправильное, даже унизительное. Здравствуйте, мы прилетели! А мы вас не ждали! Наш МИД задолго удивлялся вашему визиту! Зачем вы нам в Москве, слава польского генералитета и президент, если вы были против нас в русско-грузинской войне? Испугались тумана! Летите в Катынь, там, понятное дело, история. Летите назад в историю!
Боялись сесть в Москве, чтобы не вызвать усмешку. Словно сесть в Москве – нарваться на поражение. А зачем садиться в Минске? Еще рано в Минск летать польскому президенту!
Это было на уровне бессознательного, но пробилось в сознание. Неужели мы, поляки, цвет нации, не справимся со смоленским туманом? Тем более что там нас ждет толпа соотечественников? Здесь было то, что русские считают польским гонором. А за гонор надо платить.
А почему столько много цвета нации летело? А потому, что летели в Катынь победителями. Русские – между нами говоря – отступили. Отступили по непонятным причинам, но отступили. И мы прилетим на празднование нашей победы. Отметим ее вместе с польским телевидением. Укрепим победу!
А за победу надо платить.
Но кому платить?
И только одна пассажирка не полетела – не потому, что ей эта победа казалась сомнительной. Но все равно получилось, что она оказалась права.
Я не думаю, однако, что Россия сегодня представляет собой политический монолит. Я скорее думаю, что совместное коленопреклонение было компромиссом внутри различных российских коридоров власти. Одни бы хмыкнули, увидев в Москве президента Польши, испугавшегося смоленского тумана, а другие, наверное, отнеслись бы к этому по-человечески. Во всяком случае, когда случилась трагедия, человеческое отношение победило. Да и страшно всем, когда человеческие тела разрываются на куски. Все летают на самолетах. Всем страшно.
Страшно также сказать, но нынешняя трагедия поможет наконец россиянам разобраться в сущности Катыни. От смерти президента Польши к расстрелу польских офицеров сотрудниками НКВД – вот обратная дорога в историю, которая будет доступна многим. C благословения президента Медведева на главном канале российского телевидения показали фильм Вайды о Катыни, который до сих пор так и не вышел в русском прокате. По радио передают польские песни. Трагедия заняла первое место по обсуждаемости в российском Интернете, этой нашей основной помойке реального гражданского общества. Одни скорбят, другие ругаются, считая погибшего президента отпетым русофобом, но рейтинг Польши несомненно вырос за последние дни. Она опять заметна на российском пространстве. Кровавое слово КАТЫНЬ, наполнившись новой кровью, способно, наверное, в будущем обрести значение общей беды. Можно сказать, что, как и в прежние советские времена, Польша снова здесь в моде.
