Другая Европа

Нынешние беспокойные Балканы – мир, где живут беженцы.
Фото Reuters

В конце прошлого столетия композиция Европы уже претерпела серьезные изменения. Сегодня в организации европейского концерта вновь ощутима вероятность фундаментального сдвига.

Последовательные трансформации сообщества «угля и стали» привели к рождению Европейского союза, с единой для ряда стран валютой (евро) и возможностью безвизового пересечения границ для жителей ряда стран («государство Шенген»). Европа стран стала исподволь превращаться в Европу регионов, а местами – и в Европу муниципалитетов.

На повестке дня оказался вопрос о дальней границе и вообще о пределе подобной десуверенизации «суверенных демократий» континента.

Эта новая политическая реальность имеет глубокие мировоззренческие и правовые корни. Все более прочные юридические позиции в повседневной практике и сознании европейцев занимает система ценностей, ставящая во главу угла признание прав и достоинств личности, группы лиц, право на их самоопределение, «индивидуальный план жизни». Иначе говоря, суверенность социокультурного сообщества ставится на этом основании выше национально-территориального суверенитета. Позиция, занимаемая международными институтами в послевоенный период и особенно в последние годы, в целом также поддерживает данную тенденцию.

Другими словами, политико-правовая конструкция Нового времени, ведущая отсчет по меньшей мере со времен Вестфальского мира и провозгласившая государственный суверенитет базовым принципом международных отношений, кажется, действительно подошла к некоему пределу.

И еще. Европа регионов – это одновременно деятельное воспоминание об имперском, «габсбургском», политическом ландшафте, возрождающее прежние элитные структуры, сохраняющиеся в ткани современного мира.

Но тут в ход преимущественно западноевропейской интриги вмешался совершенно иной сюжет.

Достижение пика или по крайней мере высокого регистра объединения Европы совпало по времени с масштабным изменением в 90-е годы геополитического облика континента. В результате параллельно с перетасовкой колоды Старой Европы на ее «покрытых мхами плитах» появилось значительное число новых персонажей.

Во-первых, это калейдоскоп былых членов восточноевропейского «социалистического содружества». Затем ряд постсоветских стран, прежде всего государств Балтии. А также определенное число «новых суверенов» – обретших независимость частей распадавшихся федераций: Чехословакии и, главным образом, Югославии, породившей не то шесть, не то семь государств. Ну и некоторая толика «политических осколков» – квазисуверенных политий, отстаивающих свое право на независимость в новых исторических условиях (отметим в скобках, что данная ситуация отчасти напоминает катавасию 1960–1970-х годов, возникшую после краха мировой колониальной системы).

Обновление координат евро-атлантического содружества имело следствием рост влияния Соединенных Штатов на континенте. Действительно, новые персонажи практически неизменно выступали на стороне Америки при рассмотрении тех или иных вопросов (к примеру, путей решения иракской проблемы).

Однако в самые последние годы намечается иной контур культурно-цивилизационного размежевания, позволяющий вести речь о другой (или даже «Второй») Европе в совершенно новом смысле.

Кубик Рубика

Разделение, о котором пойдет речь, представляется потенциально более глубоким и долгосрочным. Оно выходит за рамки привычной коллизии американо-европейских отношений или «западно-восточных» политических коллизий прежней поры. Его тектоника выстраивает сегодня пеструю головоломку, своего рода политологический «кубик Рубика», заставляя пересматривать прежние модели и иначе размышлять над грядущей конфигурацией Европы.

В чем тут дело?

В ходе интеграционной трансгрессии последних десятилетий в европейском тексте проявился ряд оригинальных, непривычных сюжетов. Выяснилось, к примеру, что культурно-цивилизационные доминанты сшиваемых на живую нитку частей Европы, то есть Старого Света и Новой Европы, весьма разнятся, причем различия не ограничиваются перипетиями недавней и не столь уж долгой политической истории холодной войны. А по некоторым позициям их взгляды чуть ли не диаметрально расходятся (вспомним коллизии, возникавшие при попытке утвердить единую Конституцию Европы и выявившие заодно другие подводные камни на пути европейской интеграции).

Но, пожалуй, еще более удивительным обстоятельством оказалось то, что некоторые из государств Новой Европы – те, которые исторически, казалось бы, уже свыклись с собственным перманентно конфронтационным состоянием, – неожиданно почувствовали некие объединяющие токи, вибрации культурно-цивилизационной близости. И ощутили их тем более отчетливо, чем плотнее данные сообщества входили в систему социальных отношений и плоть культурных ценностей Старой Европы. (Яркий пример – культурные сопряжения новых Балканских стран.)

Отчасти это, конечно же, напоминает пережитый уже некогда конфликт между «атлантическими» и «средиземноморскими» членами Европы. Конфликт, который со временем был благополучно изжит и устранен, хотя, как и всякое основательное культурное различие, не полностью и не до конца. Но в принципе проблема интеграции была решена, что и подтвердилось прохождением двойного барьера: вхождением в зону евро и вступлением в сообщество Шенгена.

Будет ли с подобной же результативностью устранена новая линия размежевания Европы? Проблема усложняется притоком все более отличных от западноевропейского ядра кандидатов в европейское содружество. И это не только сложности, связанные со вступлением таких государств, как Болгария и Румыния, либо остающихся пока фактически за бортом интеграции некоторых стран юго-восточной части Европы. Речь идет также о других персонажах и критических сюжетах, а сама проблема при более пристальном ее рассмотрении оказывается и глубже, и шире.

Чтобы уловить обертоны пьесы, достаточно присмотреться к опыту прилаживания мусульманской диаспоры в различных частях «европейского тела». И особенно – к настойчивым попыткам отыскать формулу эффективного совмещения ислама и секулярности именно как ключевой элемент специфики евроислама.

Лондон в дни саммита «двадцатки»: противостояние лицом к лицу. Фото Reuters

Вероятные сценарии

Как сегодня прочесть эту складывающуюся на практике, но формально не институализированную, пеструю, асимметричную, местами диссоциированную европейскую мозаику? Причем прочесть по возможности позитивно.

Пытаясь отыскать дорогу в будущее, приходится перебирать несколько достаточно очевидных перспектив.

Во-первых, повторение – пусть с другими сроками, в иных пропорциях и конфигурациях – повторной попытки переварить составные части Европы, как это уже однажды удалось (со всеми оговорками) со странами европейского юга.

Либо возможность нового исторического разделения, порождающего феномен консолидирующейся Другой Европы, отделенной от Старой Европы не столько политическими границами (политическая интеграция, как это ни парадоксально, может продвигаться своим ходом), сколько культурно-цивилизационными рубежами. Причем сосредоточение на европейской сцене разноликой Другой Европы может не только не сгладить, но, напротив, со временем усугубить это фундаментальное разделение.

Еще один вероятный сценарий – цивилизационно-культурная полифония Европы третьего тысячелетия, связанная со свободным передвижением людей и трансформацией привычных сообществ, вносящая серьезные усложнения в ее привычную архитектуру, порождая при этом массу незнакомых ранее обременений, но также открывая и неведомые прежде возможности. И снижая актуальность собственно национально-территориальных проблем объединения/размежевания в Объединенной Европе.

Процесс все же заметно усложнится при вхождении в состав европейского концерта игроков из постсоветского пространства: Украины, Белоруссии, Молдавии, Грузии┘ Вероятно фактическое смещение в сторону Европы в этом потоке также Калининградской области, Приднестровья и, как это ни странно прозвучит сегодня, некоторых новых игроков на расширяющейся арене, наподобие, скажем, Абхазии┘

Действительно, в какой ситуации окажутся в динамичной (с точки зрения передвижения людей) и полифоничной Европе такие анклавы, как Приднестровье или Калининградская область? Что станет доминантной точкой для их гравитации? Какова окажется стратегическая траектория всего российского Северо-Запада? Или геоэкономического эстоно-финско-карельско-петербургского региона? Какими именно социальными и политическими кругами будет в итоге очерчена и скреплена восточная, юго-восточная и «неовосточная» Европа в общей картографии европейской части Евразийского континента? Это, кстати, проблема не только России, но и, скажем, Южного Кавказа. Кто окажется внутри помеченного контурном ареала – со всеми причудами его извилистого ландшафта? А кто – за его пределами?..

Наконец, в чем заключается тот принципиально иной взгляд, новая культурно-историческая гегемония, которая рано или поздно сдвинет с прежнего места и поведет за собой Европу, обрушивая по ходу дела прежние регуляции и порядки?

И что, если в процессе разыгрывания футуристической европейской симфонии такие персонажи, как Украина, Белоруссия, Литва да, пожалуй, и Словакия, Польша, другие восточноевропейские, балтийские сообщества попытаются восстановить исторические призраки – политическое и культурное наследие, объединявшее некогда данные пространства?

Это тоже Европа: непринужденность на фоне Рейхстага в Берлине. Фото Reuters

Вопросов больше, чем ответов

Смысл настоящего разговора – опознание не столько желаемого, сколько вероятного облика европейского ансамбля, выстраиваемого сегодня на обломках старого порядка. И соответственно проектирование реалистичной маршрутизации России–РФ то ли в симфоничном, то ли полифоничном, а возможно, и какофоничном, но в любом случае – резко усложняющемся пространстве Новой Европы третьего тысячелетия.

К сожалению, обсуждаемые сценарии России мало говорят нам о путях взаимодействия с подобными «комплексными производными» Объединенной Европы, о соучастии в их реализации, о различиях в целеполагании тех или иных сюжетов, продуцируемых и поддерживаемых к тому же разными силами. Отсюда «неполнота» представлений о вероятном состоянии дел на континенте лет эдак через 15–20.

Как все-таки описанная выше катавасия национальных культур, людских потоков, политических трансформаций скажется на судьбе такого колосса, как Россия–РФ? К тому же она сама – достаточно непростая Федерация, с собственными обширными ареалами, включающими специфичные внутрифедеративные сообщества. Такие, как, скажем, Северный Кавказ и Поволжье, Якутию и Бурятию┘

Очевидная типологическая разнородность многих российских регионов почти автоматически предопределяет разночтения в понимании задач, путей, способов государственного строительства. И ведет к дисбалансу как внутренних, так и внешних ориентаций российского организма, предполагая в отдельных случаях фактическое (рабочее) рассмотрение конъюнктурной проблематики в категориях «построссийского» и «внероссийского».

Либо налагает существенные обременения на федеральные власти – по «сшиванию» огромного географического пространства в живую связанность, что на практике оказывается все более политически затруднительно и материально обременительно.

Либо предельно сузив поле разговора: чем феномен политической культуры России принципиально отличен от политической культуры – не актуальной политики, а именно политической культуры – даже не британской или германской, литовской или польской, а ближе – украинской или белорусской, либо чуть шире – восточноевропейской? И в чем он все-таки ей созвучен?

Вопросов возникает, естественно, больше, нежели ответов, но говорит это о диапазоне грядущих изменений. Об актуальности пересмотра стереотипов, касающихся мирового ландшафта, и прежде всего – концептуалистики и практики глобального строительства Русского мира. Причем одно из направлений подобной деятельности может быть определено как выстраивание сообщества «русских стран».

Пересмотр очевидного

Что же мы имеем в остатке? Какими ценностями, мировоззренческими и политическими инструментами могут быть гармонично сопряжены столь различные исторические коды и цивилизационные маршруты? Я имею в виду сочетание пестроты восточноевропейского мира с еще более разноликой «телесностью» мира евро-азиатского, и все это на фоне активно развивающегося процесса: вызревания оригинального исторического персонажа – Новой Объединенной Европы.

Что необходимо предпринять России и миру, чтобы разделения были конструктивно соединены в политической практике, а не порождали зоны отчуждения, провалы государственности, криминально-террористические анклавы? И в каких системах координат, пропорциях предпочтительнее создавать сегодня эффективные политические композиции: культурно-цивилизационных, политических, географических?

И последнее обстоятельство. В настоящее время, когда новые форматы государственности иначе соотносятся с национальной территорией, а власть отделяется от стран и народов, – в подобной организации мира, где все большую роль приобретают мировые регулирующие органы, единое международное право, транснациональные суды, где возникают сообщества, которые можно определить как страны-системы, возникает множество неизвестных ранее проблем. И очевидные, казалось бы, темы требуют радикального пересмотра.

Речь будет идти о новой международной композиции не просто России (в формате РФ), не просто о политической ориентации Украины или Белоруссии и даже не просто о выработке перспективной формулы или гармоничных пропорций динамичного Русского мiра, но о новых принципах политической деятельности в меняющейся системе мировых координат.

На планете складывается сегодня подвижное, культурно насыщенное пространство, где происходит не столько «столкновение цивилизаций», сколько взаимодействие и конкуренция различных форматов культуры в борьбе за мировую гегемонию, за моральное, интеллектуальное, историческое лидерство, за то, чтобы мир признал людей определенного образа будущего.

И не исключено, что сила культурно-цивилизационной гравитации тех или иных сообществ, являющихся одновременно социальной общностью и в определенном смысле политической множественностью, а равно их устремленные в будущее ориентации, начнут перевешивать сугубо национальные претензии, экономические или территориальные устремления традиционных субъектов мировых связей.