Александр Лукоянов
Страна в тупике – Северная Корея. Ким Чен Ир на продовольственном фронте.
Фото Reuters
Самый модный, кажется, термин в интеллектуальном дискурсе сегодняшней России – «модернизация». Так же, как ломались в конце 1980-х копья по поводу не менее судьбоносного термина «перестройка», ломаются они сейчас по поводу модернизации. Противопоставляется она реакционному термину «мобилизация», из которого как дважды два вытекает прохановский «цивилизованный сталинизм».
Но нет единства и среди противников «мобилизации». Александр Аузан, например, полагает, что «Россия миновала развилку, на которой была возможна модернизация. И сейчас мы от нее удаляемся». А Иосиф Дискин, напротив, издает в 2009 году книгу под названием «Кризис... и все-таки модернизация». На недавней конференции, посвященной все той же модернизации, Владислав Иноземцев высказался в том смысле, что России пора вновь встать на путь «догоняющего развития» (словно бы и не стояла она на этом пути последние 300 лет). Для чего? Опять-таки, конечно, для модернизации.
О чем спор?
Что такое, однако, модернизация? Ведь он многозначен, этот модный термин. Можно представить себе модернизацию военную, финансовую, энергетическую, образовательную, индустриальную (которую, по-видимому, и имел в виду Иноземцев), церковную, политическую, даже «потребительскую», к которой, похоже, склоняется Наталья Зубаревич из Независимого института социальной политики. Так не следовало ли бы, прежде чем спорить, как-то определить предмет спора – о чем, собственно, речь?
Барак Обама очень точно определил четыре сферы, в которых Америку необходимо модернизировать, если она хочет сохранить мировое лидерство. Речь у него идет строго о финансовой, образовательной, энергетической сферах и о системе здравоохранения. О модернизации этих конкретных сфер и спорят в Америке. А мы о чем? Обо всем сразу? Или каждый о своем?
В только что вышедшей в свет трилогии «Россия и Европа. 1462–1921» я пришел к выводу, что опыт 20 поколений российской государственности свидетельствует: первостепенной для великих держав, как Россия или Германия, является именно модернизация политическая. Что я имею в виду? Если отвлечься на минуту от всех институциональных сложностей, связанных с политической модернизацией, вроде разделения властей или независимого суда, означает она на самом деле нечто вполне элементарное: гарантии от произвола власти.
И первостепенна она потому, что без таких гарантий страна независимо от уровня ее экономической модернизации неминуемо застревает в исторических тупиках. Не думаю, что кому-нибудь в России нужно объяснять, что такое исторический тупик. Союз Советских Социалистических Республик, в котором многие из нас прожили часть своей жизни, был одним из таких тупиков. И мы тотчас поймем это, вспомнив: едва он закончился, обнаружили мы вдруг, что жизнь придется начинать с чистого листа, беспощадно меняя в ней ВСЕ – от основ повседневного бытия до индивидуальной психологии. Менять, признавая тем самым, что, несмотря на все успехи экономической модернизации, страна десятилетиями шла в никуда.
Авторитарная модернизация
Я вовсе не хочу этим сказать, что экономическая модернизация, ставящая во главу угла индустриальное обновление страны и при этом сохраняющая произвол власти, невозможна. Десятки примеров в недавней истории мира доказывают, что не только возможна, но и способна на время добиваться значительных успехов. Достаточно вспомнить опыт гитлеровской Германии или того же СССР. Говорю я лишь, что авторитарная модернизация обречена. У нее нет будущего. Прошлое есть, а будущего нет.
Тайвань, Южная Корея, Чили, Таиланд, Малайзия, Индонезия – все прошли горнило авторитарной модернизации. Но лишь затем, чтобы, обнаружив себя в какой-то момент застрявшими в историческом тупике, резко сменить вектор развития, обратившись к модернизации политической. Северная Корея и Бирма, не сумевшие осуществить этот крутой вираж, так до сих пор в своем тупике и остаются – голодные, изолированные и обозленные на весь мир.
Да, Китай по-прежнему успешно идет по пути авторитарной модернизации. Но ведь и у него в прошлом «столетие унижения», о котором не устает трубить тамошняя пропаганда, распаляя националистические страсти, но никогда не связывая эту затянувшуюся на века национальную катастрофу с той самой авторитарностью, которую Китай практикует сегодня.
Тем-то и отличается опыт великих держав, оказавшихся в исторических тупиках, от опыта Тайваня или Таиланда, что для великих держав выход из таких тупиков неминуемо сопряжен с национальными катастрофами.
Исторический пример
Я мог бы привести пример, подробно рассмотренный в трилогии и свидетельствующий, как бурно развивавшаяся экономическая модернизация в Москве 1550-х была сорвана и обращена в прах политической реакцией. Но нет, право, надобности забираться так далеко в глубь веков. Возьмем пример, который у всех на слуху. В конце XIX – начале ХХ века искусственно заторможенная политическая модернизация России привела страну, переживавшую, можно сказать, пик модернизации индустриальной, к национальной катастрофе.
В 1894 году умер Александр III, олицетворявший «подмороженную» в очередной раз Россию. Свято веря в своего рода детскую считалку, согласно которой вслед за каждой «подморозкой» непременно должна следовать «оттепель», представители земской общественности обратились к новому царю с вполне скромной и верноподданнической просьбой привлечь земства к хотя бы совещательному участию в государственном управлении (с той самой, кстати, просьбой, которую в трагический день 1 марта 1881 года, за несколько часов до цареубийства, обязался исполнить его дед Александр II. Обязался, отнюдь не скрывая от себя и от своих сыновей, что «дело идет к Конституции»). Но вот что ответил земцам 17 января 1895 года его внук Николай II.
«Мне известно, что в последнее время слышались в некоторых земских собраниях голоса людей, увлекшихся бессмысленными мечтаниями об участии представителей земства в делах внутреннего управления. Пусть все знают, что я, посвящая все силы благу народному, буду охранять начало самодержавия так же твердо и неуклонно, как охранял его Мой незабвенный покойный Родитель».
Я понимаю, что, скажем, для Михаила Леонтьева аналогичные обращения «так называемых «оттепельщиков» (к числу которых относятся «ИНСОР, Игорь Юргенс и тот же Гонтмахер») и сегодня звучат примерно так же, как звучали они для спичрайтеров Николая II: «Все, что они хотят, – это продать родину». Но вот как комментировал роковой ответ императора совсем еще молодой тогда Петр Бернгардович Струве: «Если самодержавие отождествляет себя со всемогуществом бюрократии, если оно возможно только при совершенной безгласности общества... дело его проиграно; оно само роет себе могилу, и раньше или позже, но, во всяком случае, в недалеком будущем... оно падет».
До революции Пятого года оставалось тогда 10 лет.
Не одному Струве, конечно, было в ту пору совершенно ясно, что выжить в тогдашней Европе сможет лишь монархия конституционная. Даже самые политически отсталые на континенте режимы, в Германии или в Австро-Венгрии, были уже тогда конституционными монархиями. Тем не менее и после революции, после дарования стране Основного закона царь вопреки всякой логике настоял на том, чтобы и в Конституцию вписана была строка, что он по-прежнему является самодержавным хозяином земли Русской. Так до конца и осталась российская монархия единственным самодержавным монстром в Европе.
Следует ли удивляться, что еще 12 лет спустя, втянув страну в ненужную ей и гибельную для нее мировую войну, монархия и впрямь, как предсказывал Струве, рухнула? Увы, обрушив вместе с собой и Россию. При том, что экономически страна развивалась до войны более чем успешно, переживая, напомню, пик своей индустриальной модернизации.
* * *
О двух вещах, похоже, говорит нам этот исторический пример. Во-первых, о том, сколь важно отдавать себе отчет в спорах о модернизации: о чем, собственно, мы спорим. А во-вторых, о первостепенной роли политической модернизации в великих державах, как Россия (Германия-то давно уже это поняла), о роли, от небрежения которой не спасает никакая другая модернизация. Ибо только ее отсутствие чревато историческим тупиком и национальной катастрофой.
