От империи к федерации и обратно

Рамзан Кадыров сегодня в полной силе: Москва зависит от него больше, чем он от нее.
Фото Александра Шалгина (НГ-фото)

Что такое империя? Ее непросто отличить от другой разновидности государственного устройства полиэтнического сообщества – федерации. В чем же разница между этими государственными конструкциями? Воспользуюсь удачным, на мой взгляд, ответом на этот вопрос американского исследователя Михаила Филиппова: «В целом механизм империи можно сопоставить с плановой директивной экономикой (региональные руководители прямо назначаются из центра, то есть «сверху»), а механизм федерации – с рыночной экономикой (лидеры отбираются в процессе конкуренции, то есть «снизу»)». Это определение далеко не исчерпывающее, но оно дает понятные признаки для различения двух феноменов.

Имперская модель государственного устройства, позволявшая сохранять исторически сложившиеся ареалы этнического расселения, во многом способствовала последующей трансформации империй в политические системы федеративного типа. Континентальные империи – Австро-Венгрия, Германия, Россия – своим распадом положили начало наиболее известным европейским экспериментам в сфере федеративного устройства. Впрочем, и Британская империя, с ее заморскими колониями, также внесла заметный вклад в распространение принципов федерализма в своих бывших владениях.

Чем более многонациональной была та или иная империя, тем вероятнее для нее оказывался федералистский сценарий. «Возможной, хотя и трудной альтернативой для империи, столкнувшейся с возрастающей силой национализма, является федерация, построенная на этнической основе», – отмечает Сеймур Беккер. В экспериментах с процессами автономизации своих провинций и создания в них зачатков парламентских институтов некоторые континентальные империи заходили весьма далеко. По мнению Доминика Ливена, «к 1900 году Австро-Венгрия во многом уже начинала выходить за рамки исторического определения империи и двигаться в направлении демократической многонациональной федерации». Она оставила после себя целый веер федераций – Австрию, Чехословакию, Югославию.

Государство большевиков, возникшее в 1917 году, также провозгласило себя федеративной республикой, хотя в дореволюционный период Ленин неоднократно подчеркивал, что унитарное централизованное государство более предпочтительно, чем федеративное. Однако в условиях гражданской войны дискуссий среди большевиков о федеративном принципе практически не было. Он был для них единственной возможностью привлечь на свою сторону население национальных окраин. Гражданская война велась под антиимперскими лозунгами: «Долой монархию!», «Долой империю – тюрьму народов!»

Советская федерация была сугубо формальной. Фактически важнейшие признаки федерации, связанные с самоорганизацией «снизу», с отбором лидеров регионов в процессе электоральной конкуренции, проявились лишь в постсоветский период, в 1990-е годы. Но уже в начале 2000-х от этих атрибутов федерализма отказались. Лидеры регионов вновь стали назначаться сверху. Края, области и республики утратили основные признаки своей политической субъектности. Почему это произошло?

Ресурсное государство

Глубокий исследователь федераций Андрей Захаров отмечает, что, с одной стороны, имперская история облегчила переход многонациональной России к федералистскому образу политического бытия, но, с другой стороны, она же в значительной мере обусловила безболезненность последующего отказа от него. Это суждение во многом справедливо, но оно не объясняет, почему из всех постимперских федераций лишь Россия вернулась к имперской модели.

На мой взгляд, это произошло потому, что прочность имперского институционального наследия в России выше, чем в иных постимперских странах.

Несущим каркасом этого наследия является господство сырьевой экономики. Сырьевые товары составляют 85% российского экспорта и охватывают более 50% российского ВВП, в то время как в развитых странах этот показатель составляет менее 20%. Проблема «ресурсного проклятия» известна давно: множество стран со значительными природными ресурсами получают весьма малую выгоду от их использования. Главное же, что тотально сырьевая экономика уменьшает стимулы к модернизации. Зачем работать, если бананы растут на деревьях; зачем менять отношение к труду, менять жизненные устои, если можно сносно жить на нефтедоллары.

Существует прямая связь между экономикой, основанной на эксплуатации природных ресурсов, и структурой элит. В России – главенствует элита, связанная с ТЭКом, и эта элита в наибольшей мере зависит от государства, поэтому она наиболее сервильна по отношению к власти и в наименьшей мере склона к опоре на гражданское общество. Вот и не может оно прорасти через асфальт российской системы.

Федерализм опирается на развитую систему многопартийности. Однако в России эта система не сложилась. В постсоветский период не появились демократические партии, опирающиеся на низовые структуры своих активистов и избирателей. Верхушечные партии вполне соответствуют имперскому принципу управления «сверху».

Засилье нефтегазовой экономики обусловило избыточную роль государственной власти в жизни России. Симон Кордонский назвал такое государство «ресурсным». Он пишет, что «задачами ресурсного государства были и остаются мобилизация и управление ресурсами, которые совсем не товары и чья ценность невыразима в деньгах┘ Мобилизация ресурсов заключается в том, что государство (в идеале) безраздельно управляет всеми материальными и человеческими потоками».

Главным ресурсом всегда была территория, с ее землями и недрами, поэтому ресурсное государство в качестве высшей цели выдвигает удержание, а по возможности – и расширение территории. Размышляя о повторяющемся из века век воспроизводстве авторитарных форм правления в России, многочисленные теоретики, вслед за Монтескье, связывали этот феномен с обширной территорией России и наличием у нее врагов, реальных и мнимых. Чем больше страна, чем протяженнее ее границы, тем больше она ощущает угрозы со стороны многочисленных врагов. Страна, живущая в психологической атмосфере осажденной крепости, не расположена поощрять народный суверенитет и гражданские права, а уж того меньше она склонна к децентрализации власти как основы федерализма. «Имперский тип государственности, – отмечает Захаров, – оказывается естественным оформлением режима, построенного на экспорте сырьевых ресурсов».

Без рычагов

Так что вроде бы получается, что никакого другого пути, кроме имперского, у России и нет. Вместе с тем в начале XXI века сохранился весь тот комплекс причин, который подталкивал империи начала XX века к федерализации. Главной из этих причин является то, что уже к концу прошлого века империи не могли удерживать этнические территории силой. Неизбежно уменьшались и возможности центральной власти контролировать разнообразные этнические территории с помощью наместников, которые требовали все большую плату за лояльность, предоставляя все меньше гарантий своего подчинения верховной власти. Наместники, стремящиеся к самосохранению, выжигают вокруг себя политический ландшафт, устраняя саму возможность конкуренции на местах. Привозные же воеводы, как правило, отторгаются сложившимся территориальным сообществом.

Почему герой прорыва грузинских войск под Цхинвалом, командир батальона «Восток», полковник Сулим Ямадаев вместо награды был уволен из армии? Да потому, что федеральная власть больше зависит от нынешнего президента Чеченской Республики Рамзана Кадырова, чем он от Кремля. Федеральная власть вынуждена не замечать, как из Чечни выдавливаются, а то и просто уничтожаются не только все потенциальные конкуренты ее нынешнего правителя, но и любые другие политики или чиновники, имеющие самостоятельную позицию. Это касается и персон, вполне лояльных к федеральной власти – таких, как убитый в центре Москвы депутат Государственной Думы, Герой России Руслан Ямадаев или убитый там же годом раньше бывший командир опергруппы «Горец» полковник ФСБ Мовлади Байсаров. В республике ныне не может появиться легальный конкурент Рамзану Кадырову.

Между тем империя не может управлять территорией, если у верховной власти нет никаких рычагов воздействия на своего наместника, если его нельзя сместить и заменить другим. Вот бы где России добиваться многополярности, во всяком случае – разнообразия лояльных ей политических фигур. Однако в Чечне этого нет, здесь только один полюс влияния. Именно это позволяет главе республики блокировать деятельность многих федеральных органов власти, включая такие, как ФСБ и Министерство обороны. Получил широкую известность беспрецедентный случай: 24 мая 2007 года, после того как расквартированные в Грозном чекисты отказались впустить в здание чеченского УФСБ многочисленную охрану Рамзана Кадырова, все входы в это здание, то есть в организацию, одно упоминание которой в России обычно вызывает трепет, были по приказу Кадырова просто-напросто заварены с помощью сварочных аппаратов. Блокада была снята только после личного вмешательства тогдашнего главы ФСБ России Николая Патрушева. Летом 2008 года в республике отмечались боевые столкновения между вооруженными отрядами Рамзана Кадырова, с одной стороны, и подчиненными Министерству обороны РФ батальонами «Восток» и «Запад» – с другой. Эти столкновения сопровождались жертвами с обеих сторон конфликта.

Характер управления в Чеченской Республике трудно назвать ординарным, но и в других республиках региона возникло социальное пространство, на котором российские правовые нормы фактически не действуют. В Дагестане, по моим подсчетам, за 2003 год прессой было зафиксировано более 90 случаев вооруженных столкновений незаконных формирований с федеральными силами и представителями местных правоохранительных органов, и тогда это было сопоставимо с числом подобных акций в Чечне. В 2008 году только за неполные два месяца (с 4 сентября по 26 октября) одним лишь информационном агентством REGNUM приводится список 59 подобных случаев. По этим показателям Дагестан уже давно обогнал Чечню и Ингушетию. Замечу, что небывалый всплеск активизации боевиков произошел еще до того, как страна осознала, что вползает в затяжной финансовый кризис.

Смена вех

Но и в других регионах происходят процессы, затрудняющие удержание российской имперской целостности. Прежде всего хочу отметить смену этнических элит. Часть бывших активистов национальных движений ушла в бизнес, другие были интегрированы властью. Кто их сменил? Вопрос не только очень существенный, но и сложный для ответа. Если в 90-е годы национальные лидеры мелькали на экранах, были публичными фигурами, о них все знали и они хотели, чтобы о них знали, то сегодня происходит смена форм активности. Преобладает конспиративная активность. О многих лидерах мы никогда не услышим, потому что они этого не хотят.

Происходит смена лозунгов. В 90-е годы национальные движения выступали под национал-демократическими лозунгами и ориентировались на Запад как на свою поддержку. Ныне же у большинства лидеров национальных сетей России, особенно в зонах, исторически связанных с исламом, преобладают антизападнические, фундаменталистские лозунги. Эти силы делают ставку на идеологические, организационные и финансовые ресурсы нового субъекта глобальной политики – международных исламских движений.

Заметна и перемена консолидационных основ национальных сетей. Если в 90-е годы такой основой выступали идеи этнического сепаратизма, то сегодня во многих регионах этническая консолидация уступает место религиозной. Если говорить о Северном Кавказе, то идея этнического сепаратизма отдельных республик уступила место другой идее: замене светского государства на государство духовное. «Сначала устроим имамат, а потом посмотрим, где его границы» – с этим лозунгом выступал, например, последний из публичных лидеров чеченских боевиков Абдул Халим Сайдуллаев, сменивший Аслана Масхадова и, как и он, убитый.

Чего же можно ожидать от этнополитических перемен? Они в неодинаковой форме проявляются в разных регионах. Если говорить о националистических или радикально-фундаменталистских движениях республик Поволжья, то пока их лидеры только разминаются на чужих полях. Не случайно среди захваченных американцами в отрядах талибов в Афганистане наших сограждан не было чеченцев (им и дома есть где проявить свою активность), но там были татарские и башкирские экстремисты, которые сейчас лишь готовятся к «домашней работе».

Иная ситуация на Северном Кавказе, где вместо одного чеченского фронта с федеральной властью, как было в 1990-х, ныне образовались как минимум три зоны нестабильности (чеченская, ингушская и дагестанская). На мой взгляд, не столь уж далек от истины Католикос-Патриарх всея Грузии, заявивший: «...отделение от Грузии Абхазии и Цхинвальского региона опасно для самой России. Это даст толчок развитию сепаратизма в вашей стране, и в будущем у вас возникнет гораздо больше проблем, чем сегодня в Грузии». Даже если этот вывод и содержит преувеличения, продиктованные переживаниями грузинского гражданина, то и в этом случае федеральной власти не стоит забывать об оправданности почти любого предупреждения об опасностях сепаратизма в России.

* * *

Федерация – это форма исторического компромисса, обеспечивающего возможность относительно самостоятельного развития некой территориальной общности при сохранении целости полиэтнического государства. Потребность в таком компромиссе, проявившаяся в европейских империях еще в начале XX века, не исчезла и сегодня. Вопрос о трансформации России как империи в федерацию не решен, он лишь отложен. Боюсь – до худших времен.

Финансовый кризис в России уже плавно перерастает в экономическую депрессию. В этих условиях неизбежно уменьшается возможность государства централизованно распределять ресурсы. Нарастает дефицит ресурсов. В периоды депрессии неизбежно усиливаются процессы автономизации регионов. Они начинают придерживать свои ресурсы. Население, испытывающее растущий дефицит, обращает свое недовольство не к местному начальству, а к верховной власти, которая в империях одна только и ответственна за бесперебойное обеспечение народа хлебом и зрелищами. В таких условиях императору трудно спрятаться за традиционной формулой: «хороший царь – плохие бояре».

Крайне опасно, когда процессы автономизации происходят стихийно. Сегодня власти хорошо понимают, что плавная девальвация рубля лучше, чем обвальная. Но ведь это же справедливо и для автономизации. Возможно, недавнее высказывание Юрия Лужкова о целесообразности возвращения к выборам глав регионов не было следствием того, что в народе называют «черт попутал». У опытных управленцев за долгую службу вырабатывается политический инстинкт, который позволяет предчувствовать беду до того, как она может быть выявлена наукой. А есть ли такой инстинкт у верховной власти?