Тоталитарный гуманист

Миссия Солженицына состояла в том, чтобы преподать обществу урок.
Фото ИТАР-ТАСС

Я верю в человека без затей:
Семейного, растящего детей,
Гораздого на мелкие уловки.

Мария Протасова

Почему о некоторых мертвых можно говорить правду

Масса не только экономических, но и общественных норм России порождена дурным переводом с английского. Начиная с административной реформы 2004 года и кончая пониманием фразы «патриотизм – последнее прибежище негодяя» как осуждения патриотизма (конечно, исключительно российского, но ни в коем случае не британского или, упаси боже, американского), – постоянно приходится сталкиваться с патологической неграмотностью российской «образованщины», верующей в свой fluent English десятилетней давности, как в религиозное откровение.

К этой же категории относятся и чудные люди, которые при кончине всякого хоть сколь-нибудь неоднозначного персонажа торжественно провозглашают: «О мертвых – либо хорошо, либо ничего!» И минимальная тактичность по отношению к усопшему не дает заткнуть фонтан этих нравоучителей списком покойников, в отношении которых они не соблюдают собственной максимы. Например, Гитлера: что, тоже «или хорошо – или ничего»? Или для вас Гитлер «живее всех живых»? Ваше «знамя, слава и оружие»?

Конечно, нет: это нормальные люди. Просто их моральное чувство кастрировано недостатком знаний (иногда, впрочем, наоборот) – и они просто не знают, что это правило, как и многие другие, применимо лишь к обычным людям, но не к общественно значимым персонам. У тех в принципе нет privacy – потому, что даже их частная жизнь может повлиять на все общество и потому важна для него.

Эту норму прекрасно выразил один из мэтров, заявивший, что его СМИ не сообщит без согласия родных даже об инфаркте дочери президента, не занимающейся политикой, но расскажет о малейшей царапине на пальчике другой его дочери, являвшейся советником своего папы.

И мы имеем право обсуждать (и осуждать, если на то пошло) частную жизнь влияющих на общество людей так же и по тем же причинам, по которым мы имеем право думать, – и лишены этого же права в отношении соседа по лестничной площадке.

Так устроен мир: в некоторых отношениях бык выше Юпитера, а кошка - в отличие от придворных и даже других королей - может не только смотреть на короля, но и чихать на него.

И сказать «о мертвых либо хорошо, либо ничего» о том же Солженицыне (или Ельцине) – значит признать, что со своей смертью они утратили все свое значение, превратившись в обычных граждан.

Это так в отношении массы пыжащихся при жизни деятелей, но не этих людей. Они еще как минимум десятилетия будут оставаться символами нашей истории и влиять на сознание, а значит – и на всю жизнь российского народа, если тот сумеет завершить свое только начавшееся формирование, а затем и сохранить себя.

Разочарование Солженицыным

Нельзя торопиться судить Солженицына за возврат в чуждую ему страну, где его голос был заглушен новой социальной средой (кому приходилось выбирать между нищетой и забвением там и лишь опасностью забвения здесь, пусть и судит; этот выбор делали Горький, Куприн, Вертинский, а в нашу эпоху – Зиновьев), и за дачу Абакумова с молчанием о главных несчастьях страны (из-за которого та его и не поняла). Причиной то ли здоровье, то ли семья – но слово «олигарх» успел ввести в речь именно он, и лишь потом неграмотные «олигофренды» платили не более грамотным представителям второй древнейшей профессии по 50 долларов (тогда большие деньги) за каждое упоминание этого слова.

Солженицын ведь совершал подвиг в Советском Союзе и для советского народа – а они исчезли, погибли. Бурьяну же нового, пробивающемуся на руинах его страны, собирающей себя по кусочкам России и складывающемуся российскому народу – он оказался чужд и, в общем, не нужен.

Похоже, эта чуждость и непонимание были обоюдными.

Здоровые ошметки старого общества отчаянно нуждались в хотя бы моральном ориентире, но, ознакомившись со взглядами единственного реального кандидата, отходили озадаченные, а его отстранение от наиболее острых проблем (вроде морального облика высшего руководства страны) отстраняло его и от страны в целом.

Повторилась история декабристов, вернувшихся после почти четверти века каторги и ссылки, неся urbi et orbi свет открывшихся им истин, в уже глубоко чуждую им Россию. По свидетельству Герцена, тогдашнее российское общество – как и нынешнее в отношении Солженицына – нашло силы и такт не заметить неактуальности, а то и неадекватности энергично проповедуемых ими воззрений и не отвергло этих стариков, отнесясь к ним с уважением, а часто и с любовью.

Но каково им было, когда они осознали это, и каково пришлось Солженицыну, когда он это понял, – мы уже не узнаем.

Он еще сделал великое дело – написал «200 лет вместе», честную и чистую, предельно объективную книгу, вызвавшую именно поэтому животную ненависть как у крайних националистов и религиозных фундаменталистов, искренне убежденных, что Гитлер дал им и их потомкам пожизненное отпущение всех без исключения грехов, так и у антисемитов.

Но, даже оказавшись неактуальным в своей стране, он вполне мог стать, в православной традиции, «старцем» – носителем собственной правды, к которой может припасть каждый нуждающийся именно в ней.

Не стал.

То ли не хватило сил (лет было уже много, и каких лет!), то ли обессилил его страх за благополучие семьи (еще раз: кто не боялся за детей, пусть и осуждает), то ли был он как глубоко советский человек уже внутренне чужд тем паломникам и ходокам, которые могли прийти к нему, то ли призыв к отказу от борьбы (о котором речь пойдет ниже) стал частью личности.

И плата оказалась страшной, ибо мы живем в несправедливой стране: какие бы недостатки, возможно, ни имел Солженицын, он не заслужил от России такого чудовищного пинка и плевка вслед, каким стало хвалебное и прочувствованное слово о нем не кого-нибудь, а Чубайса.

К писателю, вернувшемуся в Россию, власть апеллировала как к авторитету. Фото Reuters

Совесть народа, покончившего самоубийством

Многих раздражает бесконечно повторяемое сонмом кликуш клише «совесть народа».

Профессиональные болтуны достанут кого угодно, но даже они способны порой, как в ересь, впасть в правду.

Мы ведь забыли, в какой стране живем. «Золотая осень» брежневского застоя застит глаза, но это не повод забывать, кто и как сажал яблоньки, давшие тогда свои единственные плоды.

Как минимум первую половину своей истории Советский Союз был предельно жестоким внутри себя обществом (ничего странного – английское право выросло из массового изгнания крестьян с земли с повешением всех пойманных за бродяжничество).

Эта жестокость, запустившая механизм естественного отбора и превратившая советских людей в уникальную по высоте личных качеств совокупность, достигала максимума не в политике государства, часто пытавшегося сдержать зверства, но в отношениях обычных людей, контуженных двумя беспредельными по ожесточению и бедствиям войнами, а также волнами репрессий и агрессивных пропагандистских кампаний.

Мы забыли, как сказал один мудрый человек после фильма «Сорок первый», «какой ценой завоевана Советская власть».

Еще в начале 60-х годов офицеров Советской армии во многих городах Донбасса жестоко наказывали, если они выходили за ворота части без пистолета. Дело не в национализме – на Восточной Украине его не было, как нет и сейчас, и не в ненависти к армии – ее офицеров и даже солдат тогда только не носили на руках, так как память о войне была еще совсем свежей, – а в массовой мелкой уголовной преступности, бывшей абсолютной угрозой большинству советских людей.

Мы стыдливо забыли, как в массе даже относительно интеллигентных семей ненавидели в нашей стране своих детей еще и в 50-е годы. Во многом это было результатом запрета абортов в условиях отсутствия нормальных бытовых условий, сделавшего огромную долю детей нежеланными и превращавшего их в проблему для родителей, – но задумайтесь, каково жить (даже взрослым) в стране, где огромную часть детей ненавидят их же родители, и это считается нормальным!

Помнящие это, в том числе и на своем примере, молчат, а общественное мнение создают люди, выросшие в нормальных семьях. Но в нашей стране нормальность отнюдь не всегда и не везде была нормой. И мы должны помнить это, чтобы понимать, каким подвигом было выживание, не говоря уже об общественной активности гуманистов в 20–50-е годы, каким подвигом (а отнюдь не естественным процессом) стала гуманизация 60-х годов и каких трудов стоило сохранить ее в 70-е и 80-е.

Гуманизация советского общества началась лишь после смерти Сталина. Ключевую роль сыграл Хрущев, не ценимый нами за подвиг самоотречения – отказ от власти ради спокойствия и тогда только-только достигнутого бытового комфорта советских людей (правда, платой за этот акт гуманизма – или предательства, если смотреть с другой стороны, – стало загнивание общества и его крах в катастрофе распада Советского Союза).

Но начата гуманизация была все же не им, а главным либералом сталинского периода – Берией. Он провел обе крупные амнистии сталинского и ближайшего послесталинского времени, он первый задумался о воссоединении Германии и отказе от конфронтации с Западом, он первый потребовал сокращения военных расходов (милитаризация СССР после Победы продолжала расти – Сталин ждал войны с США) ради роста уровня жизни (потом это сделал Хрущев). Вдумайтесь: мы – части общества, главным либералом и гуманистом которого еще недавно был Берия!

Эта печать не из тех, что изглаживается за два-три поколения, она и сегодня сохраняется в большинстве нас.

Но всерьез гуманизацию СССР начал именно Хрущев – в этом его бесспорная заслуга. И лишь когда уровень жизни вырос, появились общедоступные потребительские товары и бытовая техника (телевизоры, холодильники, радиолы и даже стиральные машины!) – у передохнувшего общества, члены которого удостоверились наконец в личном выживании, появилась потребность в совести.

Эту потребность и выразил Солженицын – и его зовут «совестью народа» именно за это и потому справедливо.

Да, во многом он был, по словам Шаламова, «лакировщиком» – это видно в ряде описаний им даже своих мотиваций.

Но гуманизирующееся сознание советского общества не могло воспринять слишком жестоких картин его же собственной вчерашней реальности: они превышали «болевой порог» и вызывали шок, прерывающий восприятие.

Поэтому подвиг Шаламова (как и Глазунова, создавшего графический цикл о блокаде Ленинграда, и Шостаковича, и многих других), канул в Лету и доступен лишь специалистам: для гуманизированного сознания честно отраженная им реальность была слишком жестокой – до такой степени, что оно ослеплялось болью и лишалось возможности воспринимать ее.

Солженицын же, разбавив ужас патокой сентиментальности, сделал его воспринимаемым массовым интеллигентским сознанием. Лакировка действительности позволила смотреть на нее, не будучи ослепленным ужасом.

И общество справедливо благодарно ему за это и по сей день.

Гуманитарное самоотречение

Второй не понятый в свое время и ныне забытый подвиг Солженицына – призыв «жить не по лжи».

До сих пор воспринимается он как призыв к сопротивлению – но давайте вспомним его практическое значение.

Находясь в русле народнической традиции «малых дел» и будучи реинкарнацией толстовского «непротивления злу насилием», он показал миллионам советских интеллигентов, как можно сохранять свои взгляды и душевный комфорт, не вступая в гибельную борьбу с режимом, как можно воспитывать детей, не чувствуя себя предателями ни своих убеждений, ни своих детей.

Формально будучи призывом к нонконформизму, на деле это был колоссальный урок конформизма, преподанный целому народу – и позволивший ему жить (а точнее, доживать) относительно мирно до самой его бесславной гибели в катастрофе распада СССР, продолжающейся в иных формах и по сей день.

Да, этот урок, позволивший целому поколению уклониться от борьбы за лучшее будущее, стал одним из факторов последующей катастрофы – но это не отменяет его гуманистического характера и того, что для Солженицына как политика (а запрет публичной политики автоматически придавал поэтам и писателям политическое значение) он был актом самоотречения.

Солженицын мог стать подобием Хомейни или Ганди (но отнюдь не нелепого и беспомощного Троцкого, жившего иллюзиями и убитого сразу после того, как у «Хозяина» отпала в нем надобность) – проповедником, слово которого вело бы миллионы разбуженных им людей на героическую борьбу. Он мог даже после своей высылки – он имел силу – толкнуть эти миллионы на открытое столкновение с режимом и, вынудив его защищаться и в ходе этой защиты автоматически стать бесчеловечным, попытаться либо разрушить, либо преобразовать его.

Он мог стать пророком, а повезет – так и национальным лидером, и отказался от этого сам.

Похоже, сознательно – и отнюдь не из страха бессилия: люди, прошедшие войну и лагеря, боятся иного, чем остальные. Да и неуверенность в себе несовместима с человеком, без тени сомнения перекраивавшим под свои вкусы не что-нибудь, а сам русский язык.

Призыв Солженицына к отказу от активной борьбы был вызван иным – неприятием того, что ее ценой стала бы жизнь, свобода или как минимум комфорт обыденной жизни тех самых миллионов поверивших ему людей, которых он в рамках логики политической борьбы должен был превратить в «пушечное мясо».

Многие наши демократы, либералы и человеколюбы делали (или пытались сделать) это не моргнув глазом, не испытывая ни малейшего внутреннего колебания.

Насквозь тоталитарный Солженицын этого не сделал, дав возможность относительно нормально жить в нашей стране миллионам не приемлющих ее граждан. Он сберег их, помог им сохранить бытовой и душевный комфорт, помог им отказаться от борьбы за лучшее будущее, не теряя лица в собственных глазах. Тем самым он, возможно, лишил Советский Союз и советский народ возможности сохраниться, но ведь путь борьбы мог кончиться и крахом, а так он сохранил бытовой комфорт верящим в него представителям интеллигенции.

Да, они потом – многие из них – уехали, но именно он дал им возможность нормально прожить жизнь и воспитать детей, пользуясь возможностями Советского Союза. И сегодня они и их дети, доживающие в Америках, Германиях и Израилях, конечно же, благодарны ему.

И урок этого значительно шире, чем простая благодарность недавно умершему старому великому человеку или горечь по поводу отказа от борьбы за лучшее будущее целого поколения интеллигентов.

Это фундаментальный философский и политический урок, показывающий, что даже тоталитарно настроенный человек может быть подлинным гуманистом. Да, это открытие огорчит многих либерально настроенных представителей «образованщины» (в терминах Солженицына), ради сохранения догм своей «общественной религии» не желающих знать своей истории, но оно бесспорно.

А вот при каких исторических обстоятельствах гуманизм хорош, а при каких смертелен – вот это уже совсем другой разговор.