Устойчивость переходного периода

Содержательность дискуссий и трезвость мысли редко когда давались завсегдатаям наших интеллигентских кухонь.
Фото Александра Шалгина (НГ-фото)

«Незаметная смена эпох» – так называлась статья Дмитрия Фурмана, опубликованная недавно в «НГ» (23.07.08). Речь в ней шла о том, что общество позволяет власти делать с ним почти все что угодно и власть вполне могла бы закрутить гайки гораздо туже – но не захотела. И в самом факте ее отказа от дальнейшего усиления контроля, от создания целостной авторитарной системы известный политолог и историк видит признак исподволь совершившейся в нашей стране перемены.

Сейчас, после событий вокруг Южной Осетии, многие комментаторы усматривают в них водораздел в эволюции правящего режима, намеренный и по-своему расчетливый поворот в сторону по крайней мере частичной изоляции России от Запада. Насколько верны эти предположения, покажет время. Думаю, что как после вторжения в Чехословакию СССР не подвергли полной изоляции, и позднее даже наступила «разрядка», так и сейчас Россию не выгонят из «мирового сообщества». Но внешнеполитические зигзаги принципиально не меняют «условий задачи», связанных с внутренне присущими нашему режиму особенностями.

«Российская система» сформировалась и закрепилась задолго до недавних событий, и отказ власти от достижения «идеально-авторитарного» состояния тоже произошел не вчера, а в последние недели скорее подтвердился. Внутриполитического похолодания пока не произошло, и особых причин для него я не вижу, а разнообразие мнений, высказывавшихся в СМИ по поводу решений власти во время кризиса (кстати, на фоне вполне реальной, почти «всенародной» поддержки этих решений), свидетельствует о том, что думающие слои общества продолжают думать и имеют некоторые возможности высказывать свои мысли публично.

Какая степень контроля сегодня возможна в обществе и какая необходима нынешней власти – вот первый вопрос, который, по-моему, стоит поставить в связи со статьей Дмитрия Фурмана. Разумеется, сама власть решает этот вопрос в основном интуитивно, методом проб и ошибок. Но при этом она действует в определенных рамках, повинуясь, с одной стороны, инстинктивному для российской власти стремлению к «порядку», с другой – пониманию того, что в нынешнем обществе и в современном мире возможно все-таки не все.

Между Мьянмой и Зимбабве

На сегодня «порядок» – одна из главных опор той квазиидеологии, которая существует в сознании российской верхушки. В этом отношении наши «верхи» – плоть от плоти народа, мыслят в унисон с большинством рядовых граждан. Другой опорой, может быть, не столь важной для массового сознания, является «суверенитет». Порядок дома – гарантированное недопущение внутренних угроз, суверенитет – ограждение от внешних. Есть в этом наборе конструкций и «демократия», но это слово не только вызывает аллергию у значительной части обывателей, но и самой «элитой» воспринимается тяжело. Пожалуй, лишь в устах наших «двух президентов» оно производит впечатление искренности. Для других же демократия – это скорее набор правил, которые, хочешь не хочешь, надо выполнять, чтобы не выгнали из приличного западного общества. Другими словами, в глазах нашей властной элиты у «порядка» и «суверенитета» значительно больше ценности, чем у «демократии».

Среди наличествующих в нашей квазиидеологии компонентов можно назвать также возможность заниматься бизнесом, иметь собственность, ездить за границу, среди отсутствующих – правовое государство и права человека. Разумеется, такая идеология и в подметки не годится целостным антидемократическим, антилиберальным идеологическим конструкциям, которые есть, например, у талибов, в стране «идей чучхе» или даже на Кубе. Не будучи целостной, идеология эта не нуждается и в соответствующей степени контроля над обществом и потому на практике не стремится к полному контролю. К тому же наша элита и наша власть имеют лишь очень туманные представления о «желаемом обществе», и вряд ли, например, в набор этих представлений входят необходимой частью многотысячные колонны «наших» в одинаковых футболках, проникновение Церкви во все поры общества или всеохватный контроль государства над бизнесом. И если власть шла время от времени на шаги, вроде бы ведущие в таком направлении, то, как мне кажется, в основном по инерции или из-за возникавшего время от времени страха, что все пойдет вразнос. Никакого «четкого плана» изначально не было.

Поэтому параллель с тем, что происходило в советском обществе после Сталина (а психологически смягчение режима было востребовано большей частью правящего класса еще раньше), очень условна и неточна. Разница существенная: после Сталина шел частичный (как оказалось потом – слишком робкий) демонтаж структур всеобъемлющего контроля, выстроенных в 30-е годы, а в наше время наверху решили, что достраивать такие структуры не нужно. И если исходить из интересов власти – решили правильно.

Главное – страх, охвативший российскую власть в связи с цветными революциями, оказался чрезмерным. Цветные революции у наших соседей происходили на фоне довольно скверного психологического состояния нашей правящей элиты, которая еще не оправилась от деморализации 90-х годов и террористических актов начала нынешнего века. Однако по мере общего успокоения становилось ясно, что бояться нечего: для цветной революции необходимы сначала конкурентные выборы, а еще прежде того в самой элите должно возникнуть желание разделиться на альтернативные группировки, но это и опасно, и противоречит «порядку». С точки зрения способности нашей элиты самоорганизовываться в политические группировки, противостоящие друг другу и борющиеся за власть, мы впереди Мьянмы, но позади Зимбабве. Не видно никакого сценария, который изменил бы такое положение вещей в обозримые сроки, поэтому дальнейшее закручивание гаек было бы просто бессмысленной тратой усилий.

Перед новой попыткой

В том же номере «НГ», где появилась статья Дмитрия Фурмана, сообщалось о выступлении идеолога нынешней власти Владислава Суркова перед активом движения «Наши». Пафосность его слов («Вы молоды, но многие из вас уже могут сказать, что приняли участие в решении задачи сохранения суверенитета страны. И сделали это успешно. Спасибо движению», и т.д.) лишь отчасти прикрывает перспективу невостребованности движения в изменившихся условиях. Переориентация его на «инновационную деятельность» очень напоминает движение научно-технического творчества молодежи в 80-х годах прошлого века, но то было все-таки другое время, а в наши дни призывы Суркова («Увидели способного мальчика или девочку – надо его поближе, пусть будет где-то рядом, дайте ему первые восемь копеек на опыт с какой-нибудь железкой, похвалите его, проявите к нему уважение») звучат довольно комично. Боевые отряды не нужны, а что нужно – бог его знает.

Как бы то ни было, наша власть уже не выглядит испуганной, и она все больше осознает, что объединена с большей частью общества стремлением к «порядку» и стайным инстинктом. Это «единство народа и партии» – мощный фактор, работающий на устойчивость сложившейся ситуации, и тот факт, что «верхи» все-таки побаиваются «низов», их непредсказуемости (как говорил Достоевский, «Бог знает, с чего вскочут люди»), не меняет наиболее вероятной перспективы: предстоит довольно длительный период ожидания, который Дмитрий Фурман – на мой взгляд, обоснованно – уподобляет периоду «зрелого социализма», то есть застоя.

Мне кажется, что, несмотря на несходство Дмитрия Медведева с Леонидом Брежневым, аналогия между уже начавшимся и предстоящим нам периодом и брежневским вполне обоснованна. И как чехословацкие события окончательно закрепили застойный характер брежневского режима, так и югоосетинские – при всех их отличиях в причинах, сценарии и некоторых деталях – будут, по-видимому, играть аналогичную роль. Фон, в сущности, один: прочно обеспеченная нефтяными деньгами устойчивость не развивающейся качественно экономики (при всех разговорах тогда – о «научно-технической революции», сейчас – об «инновационном пути развития») и политическая апатия подавляющего большинства населения, в общем довольного своим существованием.

Конечно, возможны события, которые опровергнут этот прогноз: резкое падение цен на нефть, или вдруг незаметно подкрадется конфликт между Медведевым и Путиным, или разразится кризис вроде той же войны в Южной Осетии. Но и в этих, не таких уж вероятных сценариях речь пойдет скорее лишь о некотором сокращении протяженности предстоящего периода, потому что еще «первый застой» продемонстрировал нашу способность тянуть историческую резину, несмотря на быстрые перемены, происходящие в мире. Более того, когда в середине 80-х годов перемены наконец начались – подобно своего рода мутации, произошедшей в высших эшелонах власти, – общество не только не было их инициатором, но и оказалось к ним не готово. Отсюда относительная неудача нашей первой попытки построить демократическое общество. Сейчас предстоит новый «застой», и неизбежна, после более или менее болезненного ухода существующей системы, новая попытка взять планку демократии. Ее успех или неудача будут зависеть среди прочего от того, как мы проведем это более или менее долгое время.

Застой разума

Пик застоя (70-е – начало 80-х годов) был относительно «травоядным» временем советской эпохи, когда отсутствовали массовые репрессии и возможность «инакомыслить» и «инакоговорить» объективно была больше, чем в предыдущие периоды, за исключением давно забытых

20-х годов. Возникшая тогда культура слушания иностранных «голосов», рассказывания антисоветских анекдотов и обсуждений на кухнях, казалось бы, должна была эволюционировать в направлении «преддемократического менталитета», способного после начавшихся наверху сдвигов перерасти в нормальное демократическое сознание значительной части общества. Имея такое сознание, общество проявило бы большее понимание эволюционного варианта перемен, не провоцировало бы на каждом шагу консервативную реакцию, не дало бы карт-бланш Ельцину. Но «зрелый социализм» породил незрелое общество, которое наступило на все возможные грабли. Почему так произошло?

На мой взгляд, одна из причин – в самом характере кухонно-самиздатских дискуссий и той позиции, которую интеллигенция заняла в своем (частичном) противостоянии власти. Позиция большинства участников этих дискуссий, не веривших в возможность каких-либо изменений в обществе, была скорее позой. В них почти отсутствовал поиск реального выхода из положения. Подобно сегодняшним газетным заголовкам, щеголяющим игрой слов, рифмой, юмором или намеком, но не дающим представления о содержании помещенной под ними статьи, споры на наших кухнях были яркими и хлесткими, но малосодержательными. Наши головы были переполнены пестрой смесью полузнаний, слухов, идеализированных представлений о «Западе», искажений, самомнения и просто невежества.

Средний интеллигент 70-х годов превозносил – одновременно, и часто не читая – Сахарова и Солженицына, Шафаревича и Синявского, Кожинова и Копелева, знал несколько цитат (обязательно) из Достоевского и (может быть) Бердяева, покупал (и не читая ставил на полку) книги из серии «Литературные памятники», рассуждал об астрологии и «биоэнергетике», сидел на партсобраниях и избирался в партбюро, старался не испортить себе выездную анкету. Не вполне осмысленная неприязнь к власти и неверие в возможность перемен (такое развитие событий считали маловероятным) совершенно естественно порождали болезненный конформизм наиболее продвинутой части общества – интеллигенции. Но с исчезновением страха ее конформизм перешел в безоглядный радикализм конца 80-х, который проложил дорогу системе безальтернативной власти, передаваемой династически, а мог открыть путь и более опасным вариантам развития событий.

Интеллигенция оказалась не в выигрыше от трансформации российского общества, и ее прежняя роль «властителя дум», видимо, вообще невоспроизводима в изменившихся обстоятельствах – у большинства людей просто не хватает времени для размышлений на отвлеченные от текущих проблем темы. Но парадоксальным образом некоторые особенности русской интеллигенции застойных лет никуда не ушли, они очень быстро самовоспроизвелись и распространились на более широкие круги общества. Это дух вялого, но «автоматизированного» протеста, раздраженная неприязнь к власти одновременно с готовностью сотрудничать и даже угождать ей, широкие поверхностные знания, интерес скорее к мнениям, чем к фактам, разбросанность и несистематичность мышления. Эти наши качества будут проявляться и в предстоящий период «второго застоя». Он может стать временем рефлексии, «накопления сил» перед новой вспышкой общественной активности, но будет ли его результат лучше, чем в первый раз? Если да, то наша вторая попытка взять планку демократии и выйти к нормальному обществу будет более удачной, чем первая. Если нет, то после новой неудачи придется повторять все сначала. В мире есть примеры стран, которые ходят по этому кругу десятилетиями и никак не могут его разомкнуть.

Чтобы Россия не оказалась в числе таких стран, нам надо «просто» повзрослеть, превратиться в «общество сообществ», более разнообразное и самоорганизованное, чем сейчас. Ни единообразный аморфно-протестный менталитет ушедшей эпохи, ни псевдообщественные движения типа «Наших» не приближают нас к такому обществу, наоборот – отдаляют. А что приблизило бы? Мне кажется, ответ надо искать в отличиях нынешнего этапа развития общества от советского периода.

Метод проб и ошибок

Мы все-таки далеко ушли от времени, когда даже общество филателистов можно было создать только согласно директиве ЦК КПСС, когда цензуровалось каждое печатное слово, не было частной собственности, зато были «выездные комиссии» и т.п. Но мы не знаем, что и в какой мере возможно сегодня. Например, возможно ли появление нескольких десятков реальных, невымученных неправительственных организаций – лучше со скромными, не слишком глобальными целями и совершенно не обязательно противостоящих власти? При новом законодательстве о некоммерческих организациях это проблематично, однако закон у нас значит меньше, чем настроения наверху, которые будут проверяться практикой – но чтобы проверить, надо хотя бы попробовать создать такие организации.

Второе, что может произойти и что было бы огромным шагом вперед, это накопление критической массы судебных решений, не предопределенных политически. Такие решения не единичны даже сейчас, но судебная власть все-таки не выглядит в глазах общества именно властью. Как отреагирует государственная верхушка, если суды начнут вести себя более независимо, по-моему, невозможно сейчас предсказать. Это можно проверить только на практике. Как отреагирует власть, если более самостоятельно начнут вести себя бизнес и СМИ? Заранее готового ответа у меня нет, скорее всего – по-разному. Самое интересное, что должно выясниться в ближайшие годы, – это есть ли в обществе силы, которые готовы испробовать возможности, связанные с неизмеримо меньшей, чем в советское время, степенью контроля власти над обществом.

Очередной «переходный период» – как минимум годы, а не исключено, что пара десятилетий – может оказаться либо летаргическим сном, сопровождаемым время от времени встрясками – внутренними, типа недавней истории с «Мечелом», и внешними, типа югоосетинского кризиса, либо временем созревания людей и общества. В конце концов, как мне кажется, никуда мы не денемся: возможно, в России труднее построить демократическое общество, чем в Турции или Аргентине, но, наверное, все-таки легче, чем в Китае. Других ориентиров ни у кого нет. Те, кто считает, что у России не просто «свой путь» (с этим вполне можно согласиться), но особое будущее, альтернативное современной демократической модели, даже не пытаются описать такое альтернативное «русское будущее». Поэтому нам предстоит более или менее длительный переход к нормальной жизни, в конце которого можно будет действительно говорить о «смене эпох». А пока – только об отмене прогноза на дальнейшее похолодание.