Александр Лукоянов
Декларации о сближении с Европой прозвучали. Предстоит выработать стратегию этого сближения.
Фото Александра Шалгина (НГ-фото)
Впечатление, произведенное в мировом общественном мнении недавними выступлениями Дмитрия Медведева – в Берлине и в Петербурге, – резко отличалось от памятного по первой речи Владимира Путина в Бундестаге в начале его президентского правления. Дебют Путина воодушевил мир (вплоть до знаменитого заявления Буша в Словении, что, заглянув в глаза президента России, он увидел его душу), дебют Медведева расколол мир: одни воодушевились, другие усомнились. И, честно сказать, этот дебют дал достаточно оснований и тем и другим. В особенности – скажу за себя – если читать речи нового российского лидера глазами историка.
Надежда и тревога
Бальзамом на либеральные души пролилось сделанное молодым президентом ударение на том, что «российскую и европейскую демократию объединяют общие корни», что «у нас и общая история, и единые гуманитарные ценности... единый ценностной набор, общие правовые истоки».
Особенно обнадеживающе прозвучало то, как отчетливо отмежевался Медведев от Китая, говоря, что «нам приводят в пример другие страны, с которыми поступают именно так [т.е. «закрывают глаза на проблемы демократического развития и прав человека»] и тех это устраивает». «Хотел бы вам сказать, – смело развивал он эту тему, – что нам это не подходит. И прежде всего потому, что мы сами считаем права человека базовой фундаментальной ценностью».
И все было бы хорошо, когда б в ходе разговора об общей с Европой истории не заметил вдруг Медведев, ссылаясь на Джона Ле Карре, что Россия совсем недавно «вернулась из холода». Вернулась «после почти столетия изоляции и самоизоляции». Откуда же, спрашивается, при общей-то с Европой истории взялось это странное «почти столетие»? Тем более что случались такие, скажем мягко, несовпадения уже не раз.
Историк напомнит нам, что «столетие изоляции и самоизоляции» пережила Россия и в московитские времена, между 1560 и 1689 годами, когда она, по выражению Василия Ключевского, сочла себя «единственной истинно правоверной в мире [и] творца вселенной представляла своим русским богом, никому более не принадлежащим и неведомым». В ту пору Россия «выпала» из Европы, как и в 1917–1991 годах.
И на этом ведь не закончилось дело: ровно век спустя после смерти Петра, вытащившего Россию из московитского «холода», выпадение повторилось. Я говорю о царствовании Николая I, которое другой уважаемый русский историк Александр Пресняков назвал «золотым веком русского национализма, когда Россия и Европа противопоставлялись как два различных культурных мира, принципиально разных по основам их политического, религиозного быта и характера».
Короче, повторяющиеся выпадения России в «холод» – вопрос вовсе не академический. Просто потому, что они теснейшим образом связаны с вполне актуальным вопросом о предсказуемости ее поведения в отношении Европы. Тем более что последнее по времени «почти столетие самоизоляции» еще, как подчеркивает Медведев, очень свежо в памяти современников.
И уж если, по его словам, «без открытого и честного выяснения всех имеющихся у нас на сегодняшний день озабоченностей нам не продвинуться в деле создания подлинно большой Европы», то озабоченность предсказуемостью поведения России требует внимания в первую очередь. Хотя бы потому, что при всей прагматичности его слушателей, при всей их погруженности в сегодняшние заботы вопрос этот ввиду столь солидной, поистине исторической его родословной тяжелым грузом давит на подсознание европейских партнеров России.
В поисках идентичности
Тем более что последствия невыясненности этого решающего вопроса тотчас обнаруживаются и в практических предложениях Медведева. Вот, например, говорит он: «Убежден, что проблемы Европы не будут решены до тех пор, покуда не будет достигнута ее идентичность...» И для достижения этой идентичности предлагает созвать общеевропейский саммит, где «точкой отсчета для всех должны быть, что называется, «голые» национальные интересы».
Всякий, кто хоть немного знает о Европейском союзе, тотчас увидит, что предлагаемая «точка отсчета» прямо противоречит самому его духу, его, если хотите, идентичности, о которой говорит Медведев. Ведь состоит эта идентичность как раз в значительном – и все возрастающем – подчинении «голых» национальных интересов каждого из его членов интересам сообщества. Именно этому ведь и научилась Европа на «печальном опыте Лиги Наций», по выражению Медведева, и двух мировых войн: где на первом плане «голые» национальные интересы, там конфронтация и война.
Потому-то и отвергла их Европа. Потому-то и стала сообществом равных, в котором «никто не хочет войны», говоря опять-таки словами Медведева. И где, добавим, даже самые могущественные державы ни при каких обстоятельствах не посмеют угрожать и самым маленьким и слабым. На протяжении полувека никто не слышал, чтобы, скажем, Франция угрожала Люксембургу, Англия – Ирландии или Германия – Греции. Даже представить себе такие угрозы невозможно. В этом смысле не состоявшийся в 1928 году пакт Бриана–Келлога, на который ссылался Медведев, работает в послевоенной Европе уже много десятилетий. И все саммиты, необходимые для его успешной работы, давным-давно состоялись. Другое дело, что Россия (СССР), пребывая в «холоде» самоизоляции, в этих саммитах не участвовала.
Так или иначе, предложить сегодня Европе руководствоваться «голыми» национальными интересами равносильно тому, чтобы потребовать от нее вернуться в 1928 год. Вот так и выясняется, что при всех «общих корнях» история у России и Европы не совсем общая. И представления об идентичности разные. И «ценностные наборы» тоже не совсем одинаковые.
Европа, например, не гордится своими победами. Она – единственное в мире сообщество наций, обязанное своим происхождением поражению. Постыдному, горькому поражению, научившему ее, однако (вопреки тривиальной присказке, что история ничему не учит), не верить ни в «голые» национальные интересы, ни тем более в «национальную» демократию, в естественности которой убежден Медведев. Слишком уж напоминает она «суверенную».
Что же касается «органичного единства всех ее [Европы] интегральных частей, включая Российскую Федерацию», как обозначил проблему Медведев, то это ведь в компетенции России, а не Европы. Тут каждая страна решает за себя. Германия, которая тоже «вернулась из холода», решила проблему в пользу «органичного единства», Россия – нет. И что мог бы изменить в этом ее решении европейский саммит?
О «национальном эгоизме»
У всех, кто желает России и Европе добра, вызовет, я думаю, безусловную симпатию заявление Медведева на Петербургском форуме: «У нас сегодня нет выбора жить или не жить в глобальном мире, современный мир уже глобален. И в таких условиях ошибки в политике отдельных стран, а тем более национальный эгоизм, немедленно сказываются на ситуации во всей глобальной экономике». Увы, Медведев не оставил сомнения, что под «отдельными странами» он имеет в виду исключительно США.
Нет слов, Америка Буша наломала достаточно дров и в мировой экономике, и в мировой политике, и много в чем еще. Однако великий русский философ Владимир Сергеевич Соловьев, который первым, сколько я знаю, употребил еще в 1889 году выражение «национальный эгоизм», имел в виду нечто куда более глубокое. Он обнаружил фундаментальное основание, из которого происходит этот эгоизм, и дал ему название. Вот его слова: «Исполнению нашего нравственного долга препятствует лишь неразумный псевдопатриотизм, который под предлогом любви к народу желает удержать его на пути национального эгоизма».
Ясное дело, имел Соловьев в виду современную ему Россию. В принципе, однако, зловещему влиянию «псевдопатриотизма» подвержены все страны, особенно те, что метят в сверхдержавы. Один пример лучше сотни аргументов продемонстрирует нам пропасть между рассуждениями Медведева о «национальном эгоизме», жестко привязанными к сиюминутной ситуации, и универсальным определением Соловьева, освещающим перспективу. Пример этот – Китай, куда Медведев поехал еще раньше, чем в Германию (каковой визит, впрочем, особых комментариев не вызвал). Узкое место Китая – нефть. И он агрессивно и беспощадно охотится за ней на всех континентах, не брезгуя даже самыми одиозными бизнес-партнерами: Судан так Судан, Мьянма так Мьянма. Какой уж тут может быть разговор о «нравственном долге»? Перед нами типичный образец национального эгоизма.
В мировой политике, однако, Китай, жизненно заинтересованный в рынках для своей дешевой продукции, в первую очередь американском, предпочитает вести себя как добропорядочный гражданин международного сообщества. Иначе говоря, «не высовываться». При ближайшем рассмотрении, впрочем, выясняется, что и нужды в этом у него нет. Он уютно устроился за спиной России, которая во всех конфликтных ситуациях как раз «высовывается» – кричит, размахивает руками, бросает вызовы и даже не подозревает, что обслуживает китайский национальный эгоизм.
Не дай бог, однако, сбыться прогнозам экспертов, предсказывающих, что в ближайшие десятилетия наступит глобальный дефицит нефти. Вот тогда, боюсь, мы и почувствуем, как на самом деле выглядит «национальный эгоизм» Китая. Едва ли кто-нибудь усомнится, что так же цинично и беспощадно, как охотится он сегодня за нефтью в странах-изгоях, начнет он в этом случае охотиться за ней в Центральной Азии и особенно в России. И можно быть уверенным, что опять вспомнит Китай обо всех «неравноправных договорах» прошедших веков, предусмотрительно раскопанных в архивах еще во времена Мао.
Трудно поверить, но китайские школьники и сегодня учат географию по картам, где вся территория до Урала закрашена в национальные цвета их страны. Не забудем также, что, как констатирует китайский историк Ван Нинг, нынешнее поколение молодежи в Китае свято верит в «псевдопатриотическую» национальную идею, согласно которой «восточная культура безусловно превосходит западную, и поэтому ей предстоит доминировать в мире». А Россия, между прочим, для Китая – Запад.
Вот чего, похоже, недостает разумным и серьезным рассуждениям Медведева о «национальном эгоизме»: соловьевской глубины и перспективы.
Владимир Соловьев и Иван Ильин
И много еще чему мог бы научиться молодой президент, возьми он в наставники Владимира Сергеевича вместо Ивана Ильина, некогда сочувствовавшего Гитлеру и, несмотря на это, объявленного сейчас в России чуть ли не государственным философом. Можно ли забыть энтузиазм, с которым в 1933–1934 годах обличал Ильин либеральную Европу в неспособности оценить в нацистском режиме такие его «положительные черты, как патриотизм, вера в самобытность народа и силу германского гения, чувство чести, готовность к жертвенному служению и внеклассовое братски-всенародное единение»?
Соловьев в отличие от Ильина был русским европейцем. «Утверждаясь в своем национальном эгоизме... Россия всегда, – писал он, – оказывалась бессильною произвести что бы то ни было великое или хотя бы просто значительное. Только при самом тесном внешнем и внутреннем общении с Европой русская жизнь действительно производила великие политические и культурные явления (реформы Петра Великого, поэзия Пушкина)». Национализм в России был так же отвратителен Соловьеву, как и в Германии. И так же, как сегодня Медведев, исходил он из того, что у России и Европы «общие корни» и «общие правовые истоки».
Вот только едва ли согласился бы Соловьев с утверждением Медведева, что российско-германское примирение – «фактор не меньшего значения, чем примирение между Германией и Францией». Да и Европа (за исключением, конечно, нефтяных герцогов и газовых королей, для которых сиюминутная прибыль заменяет и историю и философию) восприняла это ключевое сравнение Медведева скептически. Неудивительно: ведь для Германии примирение с Францией означало реальное воссоединение с Европой – не только на уровне риторики, но и превращение в ее, Европы, интегральную часть. Ни о чем таком и намека не было ни в берлинской речи Медведева, ни в его выступлении на Петербургском форуме.
А почему, собственно? Что на самом деле удерживает Россию – при общих-то корнях с Европой – от реального воссоединения с нею? Ведь преимущества его бросаются в глаза.
Великая цель
Первое, что дало бы оно России, ничем не отличается от того, что принесло оно «вернувшейся из холода» Германии: спокойную гавань, надежно защищенную как от губительных сверхдержавных соблазнов, так и от чьих бы то ни было гегемонистских амбиций. Очень уж дорого заплатила Россия за свои повторяющиеся выпадения в «холод». В том числе постоянным страхом геополитического окружения, преследовавшим ее столетиями. В том числе (если брать лишь самое недавнее «выпадение») тремя поколениями, вынужденными жить и умирать в обреченном на катастрофу советском «холоде». В том числе унизительной второсортностью своего повседневного быта.
Все это осталось бы лишь мрачным воспоминанием, вернись Россия, подобно Германии, в Европу. И, что особенно важно, вернулась бы она не как младший партнер какого бы то ни было гегемона, будь то Америка или Китай, но как полноправный гражданин первого в истории Союза равных, где никто, никогда и ничем не посмеет ей угрожать. Вернулась как одна из великих держав Европы, чтобы вместе с аборигенами спокойно строить будущее. Согласитесь, это и впрямь имело бы некоторое преимущество по сравнению с прозябанием в мире, в котором приходилось – и приходится – жить России.
Ведь даже идеологу с самой буйной фантазией не придет в голову, что она со своими 2% мирового ВВП способна в текущем столетии претендовать на статус самостоятельного «центра силы». Подсчитано, скажем, что в ближайшие 20 лет американский ВВП удвоится и составит 28 трлн. долл., а китайский – учетверится, достигнув 16 трлн. Найдется ли в мире безумный экономист, который отважится предположить, что российский ВВП вырастет за эти два десятилетия в 16 раз, не говоря уже о 28?
Напротив, даже такой оптимист, как Джим О’Нил, главный экономист Goldman Sachs, причисливший Россию к «блоку будущего» BRIC (Бразилия, Россия, Индия, Китай), предсказал ей на том же Петербургском форуме рост до 4% мирового ВВП, что, конечно же, не идет ни в какое сравнение с такими гигантами, как ЕС, Америка или Китай.
Само собой, для реального воссоединения с Европой понадобятся годы и годы. Но ведь не больше же, чем те самые два десятилетия, потрать их Россия на очередную бесплодную – и обреченную – попытку «догнать и перегнать». Ясно поэтому, что говорю я лишь о генеральном направлении российской политики в ближайшие два десятилетия, о великой цели, которая, если верить Марксу, рождает великую энергию – и обещает попутно рассеять гнилой туман цинизма и коррупции, пронизавший, кажется, самый воздух страны в последние годы.
На самом деле и Медведев ведь говорит то же самое, цитируя Шиллера: «Человек вырастает по мере того, как растут его цели». Страны в этих случаях вырастают тоже. Так почему бы России и впрямь не определиться, наконец, со своим внешнеполитическим курсом? Почему не обрести великую – и всем понятную – цель?
Это все аргументы «за». Что «против»? «Псевдопатриотизм»?
Вот об этом, я думаю, и спросил бы молодого президента России Владимир Сергеевич Соловьев, доживи он до наших дней.
