Пришествие метафизической эпохи

Последние десятилетия ХХ и начало XXI века многие ученые и эксперты называют эпохой «кризисной» и «переходной», прослеживая слом прежних тенденций в целом ряде сфер и беспрестанно пытаясь уловить черты формирующегося общества. Мне не слишком импонирует такая точка зрения – прежде всего потому, что подлинный исторический смысл той или иной эпохи познается не ее современниками, а их внуками, а за большинством попыток изобразить некие события судьбоносными чаще всего скрывается банальное ощущение важности «собственного» времени, присущее каждому человеку.

История уже посмеялась над Гегелем, считавшим прусскую абсолютную монархию венцом истории, – и так же она посмеется и над нашими современниками, от Фрэнсиса Фукуямы до Владислава Суркова, рассуждающих об очередных milestones в виде или либерального рыночного хозяйства, или же суверенной демократии.

В то же время нельзя не видеть другого серьезного «кризиса» – не самого современного общества, а наших представлений о нем, и этот кризис становится все заметнее. Здесь я тоже специально беру слово «кризис» в кавычки, так как и он представляется мне довольно условным: на самом деле мы не утрачиваем представления об обществе, в котором живем, но сталкиваемся с неприменимостью к нему неких общих схем, масштабных парадигм и теорий, с коими вот уже несколько веков ассоциируется «ученость» социологов. И именно невозможность истолковывать происходящее посредством «общих теорий» заставляет говорить о кризисе современного обществоведения.

Время обобщений

Между тем этот «кризис» рано или поздно должен был случиться. На протяжении последних трех столетий европейская социология развивалась не столько как прикладная научная дисциплина, сколько именно как «общая теория», черпающая базовые постулаты из морально-этических построений и использующая факты скорее «для большей доходчивости преподаваемых ею положений», чем для доказательства исходных посылок. У Адама Смита «Теория нравственных чувств» предшествовала «Богатству народов», «Курс позитивной философии» был создан Огюстом Контом раньше его политических концепций, а Карл Маркс так и не опубликовал при жизни третий том «Капитала», в котором его философско-экономические рассуждения хотя бы в какой-то мере начали применяться к объяснению конкретных хозяйственных процессов. XVIII и XIX века прошли под знаком метатеорий, основывавшихся, как правило, на ряде смелых допущений и претендовавших не только на объяснение реальных фактов, но и на масштабный исторический прогноз. Практически каждая крупная социальная теория претендовала чуть ли не на собственную философию истории.

В этом, замечу, не было ничего удивительного: мало кто мог удержаться перед соблазном сделать глобальные выводы в условиях, когда, с одной стороны, объем знаний об обществе был достаточно ограниченным, и, с другой стороны, история воспринималась как линейный процесс перехода человечества от «варварства» к «цивилизации». Умствованиям Сэмюэла Хантингтона и деяниям Владимира Якунина просто не было места в то время: цивилизация была одной и единственной, а формы диалога с нецивилизованными народами были прояснены раз и навсегда – в 1550 году в Вальядолиде. И хотя слово «социология», промелькнувшее еще в письмах аббата Сиейеса, стало широко употребляемым к середине XIX столетия, социальные теории вплоть до конца позапрошлого века все же оставались версиями философии истории.

Ситуация начала меняться на рубеже XIX и ХХ веков, когда история стала самостоятельной прикладной наукой. Всего за несколько десятилетий объем знаний о древности и Средневековье увеличился в разы, заставив ученых усомниться в тех данных, на которых были построены многие концептуальные обобщения теоретиков Просвещения. Приблизительно в то же время произошел и переворот в экономике, и она превратилась из концептуальной доктрины в четкую количественную теорию. Социология также претерпела радикальные перемены – прежде всего под влиянием выдающихся работ Эмиля Дюркгейма и Макса Вебера. Это время было крайне важным для развития всей научной мысли человечества – именно тогда в физике, химии и биологии были совершены открытия, приведшие в конечном счете к «дроблению и специализации» естественно-научных дисциплин, которое упрочивалось на протяжении всех последующих лет. В социальных науках процесс был прерван мощными политическими потрясениями первой половины ХХ столетия, и потому серьезное переосмысление ориентиров в Европе и США началось только после завершения Второй мировой войны.

Новаторская активность

В 1956 году в США вышла эпохальная книга Ч.Райт Миллза «Властная элита», ознаменовавшая начало преодоления традиционно-классового взгляда на общество. В 1960 году Д.Белл выпустил работу «Конец идеологии», в которой прямо говорил об упадке социальных метатеорий, претендовавших на объяснение всех (или значительной части) аспектов жизни общества и предвосхищавших направление его развития. Новые веяния спровоцировали дискуссии, которые привели к тому, что 70-е годы стали свидетелями последней волны попыток создать социальные теории, адекватные XXI веку.

С одной стороны, новое общество было определено как идущее на смену модернити, или периоду, для которого были характерны стабильные и устойчивые социальные конфигурации. Сам Ч.Райт Миллз в своей работе «Социологическое воображение» дал подробное определение термина «постмодернити», которое получило в 80–90-е годы очень широкое распространение, но оказалось совершенно бессодержательным.

С другой стороны, Д.Белл в 1973 году выступил с «Грядущим постиндустриальным обществом» – фундаментальным исследованием общества, которое приходило на смену традиционному индустриальному капитализму.

Появление обоих этих терминов практически немедленно вызвало шквал «новаторской» активности: на протяжении десяти лет были предложены больше пятнадцати понятий, якобы выражавших суть общества будущего. Говорили о постбуржуазном, посткапиталистическом, постпредпринимательском, пострыночном, посттрадиционном и даже постцивилизационном или постисторическом обществе. Каждое новое из них, однако, давало все меньше оснований для серьезного осмысления новой социальной динамики. Заметим, сторонники изобретения для обозначения наступающего общества такого термина, который бы не основывался на приставке «пост-», оказывались в явном меньшинстве (среди них следует отметить прежде всего Бжезинского с его «технетронным обществом», Дракера с «обществом знаний», Масуду с «информационным» и Турена с «программируемым» обществами). Ни один из этих терминов не прижился и не был положен в основу комплексной теории. Последняя, она же самая примитивная, попытка такого рода была предпринята во второй половине 90-х, когда Кастельс, собрав огромное количество небезынтересного, но мало связанного материала в увесистый трехтомник, попытался возвестить наступление «сетевого общества». И на этом попытки разработки «общих теорий» на Западе практически прекратились.

Знающие и незнающие

Почему сегодня практически не выходит новых книг, авторы которых предлагали бы широкие и концептуальные историософские доктрины? Ответ на этот вопрос кажется нам банально простым: за последнее столетие радикально вырос объем знаний об обществе; сами социальные формы стали куда разнообразнее; силы, движущие народами, обрели многофакторную природу; обратное воздействие идеологических концептов на социальную практику стало намного более мощным; само понятие «цивилизованности» утратило прежнюю определенность. Итог очевиден: сегодня философ истории должен обладать куда большим научным кругозором и быть намного менее идеологически зашоренным, чем любой из великих ученых XIX века, – иначе вся его философия рискует ограничиться выводами типа заявлений Валлерстайна о том, что к 2000 году японская экономика станет первой в мире (1989 год), а капитализм рухнет в ближайшие 50 лет (1999 год), или, что еще хуже, рассуждениями о том, сколь ценны «византийские уроки» IX–XIII веков для выработки курса развития России в XXI столетии. Обладать же нужным кругозором и проницательностью сегодня практически невозможно – по той причине, что организация науки и соответственно образования абсолютизирует специализацию, а не междисциплинарные исследования. И это тоже понятно: сегодня, как никогда ранее, очевидно, что нельзя объять необъятного.

С 80-х годов в Европе и США резко упал и спрос на общефилософские доктрины. В новых условиях серьезность научного исследования стала определяться не оригинальностью идей, а тщательностью и строгостью прикладного анализа; четким следованием фактам и тенденциям; максимальному вниманию к эмпирике. Эта тенденция с особой четкостью заметна сегодня на фоне российской интеллектуальной жизни с ее просто-таки нигилистическим отношением ко всему, кроме умозрительных идей, не имеющих никакого практического подтверждения. К сожалению, России нечего сейчас противопоставить Западу ни в сфере оценки своей собственной исторической судьбы (масштаба трудов П.Кеннеди, Н.Фергюсона или П.Крагмана); ни в концептуальном анализе складывающейся системы международных отношений (на фоне таких книг, как «Европейская мечта» Дж.Рифкина [2004], «Второй мир» П.Ханны и «Постамериканский мир» Ф.Закарии [обе – 2008]); ни в серьезном подходе к современной глобализации (см. книги Дж.Бхагвати, У.Истерли или А.Сена). Отчасти причиной тому может считаться снижение накала обсуждения социальных и политических вопросов в самой России, сопровождающее построение «вертикали власти» и «суверенной демократии»; ведь хорошо известно, что большинство подлинно оригинальных американских аналитиков – от Ф.Фукуямы последних лет до Дж.Миршаймера, от Дж.Сороса до Дж.Стиглица, от Зб.Бжезинского до Дж.Ная, от А.Ливена до А.Этциони – не вполне восторженно относятся к политике собственного правительства. Однако мне кажется, что в гораздо большей степени причиной кризисного состояния российской интеллектуальной среды является типичное для нее пренебрежение к реальным фактам и к необходимости глубокого знания действительности. Сейчас, как никогда ранее, критерием серьезности ученого служат слова «не знаю», произносимые в случае, если разговор заходит о теме, которую он не исследовал специально; и только российские эксперты смело излагают свое «решающее мнение» всегда и практически по любому вопросу, с каким только кто-то решает к ним обратиться.

Осмысление сложного мира

Современный мир сложен – более сложен, чем когда-либо прежде. Авторы, считающие его «плоским» (так была названа книга Т.Фридмена «Плоский мир» [2006], которую автор счел «Краткой историей XXI века» и которая была – удивительно ли? – тут же переведена в России), практически наверняка ошибаются. И здесь трудно не вспомнить о судьбе известной концепции «конца истории», которая с конца 80-х годов прочно ассоциируется с именем Ф.Фукуямы, пытливого и многогранного исследователя, чьи книги о социальном значении доверия (1996), опасностях генетических экспериментов для будущего человечества (2002) или о специфике государственного строительства в современном мире (2004) так и не смогли «соскрести» с него ярлык «могильщика истории». Менее чем за два последних десятилетия его «теория» сначала приветствовалась, затем стала объектом издевок, а сегодня, судя по всему, снова может возродиться – хотя скорее по форме, чем по существу. Фукуяма трактовал «конец истории» во многом таким же образом, как и Белл понимал за сорок лет до него «конец идеологии» (и точка зрения Белла нашла свое подтверждение в 90-е годы). Однако с конца 90-х годов, а в особенности после 11 сентября критики во весь голос заговорили о возрождении истории, геополитики, принципов баланса сил и всего того, о чем хотелось забыть после окончания холодной войны (манифестом этого можно считать «Возрождение истории и конец мечтаний» Р.Кейгана, 2008).

Но проблема сегодня состоит не столько в том, что «история возобновилась», сколько в том, что она и впрямь закончилась, – о чем заявил тот же Д.Белл, уже почти 90-летний, в «Эпохе разобщенности» (2007). По Беллу, «история», которую в Европе и США изучали на протяжении последних трехсот лет и которая направляла мир ко все большей унификации и универсализации, сегодня завершена. В современном мире существует множественность «историй», и поэтому «возобновление истории», так сказать, «по Кейгану» способно привести только к углублению противоречий и конфликтов, которые и сам автор прекрасно наблюдает в современном нам мире. Не понимая, насколько различаются «истории» различных стран и народов, этого мира не осмыслить, – и именно в этом убеждаются сегодня американцы в песках Ближнего Востока, зная и понимая историю тех народов намного хуже, чем британцы 100–150 лет тому назад. И эти опасения перед дилетантизмом, которые уже сегодня распространяются в политических кругах западных стран, будут нарастать.

Сегодня социологические и обществоведческие исследования на Западе находятся в самой середине того, что Фурье и Конт могли бы назвать не «диалектической», а «метафизической» эпохой в развитии научного знания. Вторая половина XIX века ознаменовалась масштабными обобщениями, подведшими итоги морально-этических, экономических, исторических и собственно социологических исследований, ведшихся с начала XVIII столетия. ХХ век показал неадекватность многих из них и породил массу новых явлений, не вписывавшихся ни в одну из ранее предлагавшихся концепций. Попытки «с наскока» предложить какие-то новые парадигмы оказались неудачными. Движущие силы новой эпохи не получили комплексного объяснения.

В 1990-е и 2000-е годы когнитивный примитивизм достиг, на мой взгляд, своего наивысшего воплощения. Самыми распространенными стали самые бессодержательные и общие понятия, а также «теории», которые якобы объясняли всё, но ничего конкретно. Достаточно указать на «теорию глобализации», распространившуюся как раз в это время. Эта концепция пришла на смену рассуждениям о «вестернизации» (содержавшимся, в частности, в «Вестернизации Азии» Ф.Дарлинга [1980], «Всемирной революции вестернизации» Т.фон Лауэ [1984] или «Вестернизации мира» С.Латуша [1994]), но ничего не объяснила. Более того, она, мне кажется, изначально была нацелена на то, чтобы снять ответственность с «западного мира» и нарисовать картину «объективного процесса», которому нет и не может быть альтернативы.

Однако уже с середины 90-х многие серьезные экономисты и историки – от Д.Родрика до С.Сассен, от Дж.Уильямсона до А.Рагмана, от Дж.Бхагвати до Р.Финдли – обрисовали историю глобализации, продемонстрировав всю условность ограничения ее «эпохи» последними несколькими десятилетиями. В итоге сегодня мы наблюдаем ренессанс более адекватного понятия:

«европеизация» мира (см. «Контуры мировой экономики с 1 по 2030 г.» А.Мэддисона и «Европеизация мира» Дж.Хедли (обе – 2007). Это только один пример того, как «глобальные» концепции быстро уступают место тщательным исследованиям реальности, собиранию фактов и их прикладным интерпретациям, не претендующим на «немедленное продуцирование» абсолютных истин.

* * *

Мы с вами, уважаемые читатели, живем в совершенно обычное по сути своей время. Современные обществоведы, политологи и эксперты не глупее тех энциклопедистов XVIII и XIX веков, которые оставили нам трактаты, до сих пор считающиеся классическими. Но они вряд ли и умнее своих предшественников. Наши современники, разумеется, более образованны и имеют в своем распоряжении куда большие массивы данных и информации. Однако, замечу, создание масштабных теорий редко предполагало знание «всех тех богатств, которые выработало человечество». Скорее оно основывалось на тщательной их классификации, на отделении существенного от случайного, на субординации и интерпретации огромного массива информации. Сейчас этот массив беспрецедентно велик, но отделить случайное от важного могут, как и прежде, только люди. И они, мне кажется, стремительно совершенствуясь в решении частных проблем и задач, пока не обнаруживают возможности (и, что очень разумно, интереса) к продуцированию новых масштабных исторических построений.

Не будучи агностиком, замечу: это хороший знак. Он говорит о зрелости западного научного сообщества, которому предстоит еще не одно десятилетие накапливать практические и фактологические данные, прежде чем из его недр выйдут исследователи, способные обобщить хотя бы малую часть собранной информации и превратить ее в новое знание. За ними последуют те, кто попытается создать более общие концепции и заглянуть в будущее, контуры которого через 50–100 лет станут гораздо более четкими, чем сегодня. В этом нет ничего страшного или разочаровывающего – по крайней мере для тех, для кого наука ассоциируется с поиском, а не с измышлениями.