От власти авторитета к власти нормы

Что такое застой? На мой взгляд, это историческая ситуация, при которой правящая элита не хочет, а оппозиционные силы не могут и не знают, как жить по-новому. В эпоху застоя у власти и у оппозиции в ходу один и тот же миф о фатальной предопределенности судьбы страны и ее «особом пути». Либералы с гневом отвергают идею «особой цивилизации» как «тысячелетнего величия России», но охотно принимают тот же миф в другой упаковке – как идею о цивилизации «тысячелетнего рабства».

«Особенности» – это наиболее часто повторяемое сегодня словечко. Вот только непонятно, по отношению к каким странам и в чем именно проявляются российские особенности: ведь сравнительные исследования крайне редки.

Идеологически противостоящие группы в равной степени не знают и, к сожалению, не хотят знать о реальных тенденциях, характеризующих динамику национальной культуры, повторяя, как заклинание, присказку: «такая у народа ментальность». Популярные термины «культурный код», «цивилизационная матрица», «национальные архетипы» так и остались метафорами, поэтическими образами, а какой механизм они описывают, нам не объясняется.

Думаю, что сегодня, когда в России астрологические прогнозы печатаются чаще, чем прогнозы погоды, когда конца света ожидают не только пензенские затворники в подземелье, но и немалое число людей из творческой и нетворческой интеллигенции, – в таких условиях особенно актуальна задача демифологизации массового сознания, противопоставления рационального знания добросовестным заблуждениям и сознательным фальсификациям. И роль науки я вижу прежде всего в демифологизации общественного сознания, в противопоставлении мифам рационального знания. В этом смысл и данной статьи, в которой я, в продолжение начатого в «НГ» разговора о социокультурной специфике российского пути развития, постараюсь изложить свою гипотезу о природе устойчивости некоторых стереотипов нашего поведения, которые лишь кажутся традиционными, и о механизмах динамики действительных, а не мнимых традиций под влиянием глобальных вызовов.

Традиции и их подобия

В публицистике, а зачастую и в научной литературе почти всякое исторически устойчивое явление именуют традицией. И это в значительной мере затрудняет понимание многих современных социальных и политических явлений.

Традиция – это межпоколенная передача норм, стандартизированных образцов поведения, идей и ценностей, которым должны следовать все члены некоего сообщества. Традиция является предписанием, которое предыдущие поколения оставляют своим потомкам, и в этом качестве она определяет легитимность действий членов сообщества в тех или иных ситуациях. Из определения понятно, что не всякое повторяющееся явление может быть названо традицией. Если люди зимой кутаются, а летом снимают с себя лишние одежды, – то это не традиция, но ситуативное приспособление к среде, а вот что им следует надевать зимой и до какой степени позволительно оголяться летом – это предписывала традиция. Для ее передачи необходимы институты, выступающие носителями, хранителями, а главное, контролерами соблюдения традиционных предписаний. Социальный контроль использует моральные поощрения при соблюдении традиций и моральные санкции за их нарушение.

Ныне в России механизмы социального контроля практически полностью демонтированы вместе с институтами, которые их хранили. О сельской общине прочно забыли уже в середине прошлого века. Религиозные общины, православные церковные приходы были разрушены в советское время, и их роль скорее всего не восстановится – ведь свыше 87% православных верующих не считают себя частью какого-либо одного прихода и посещают церковь эпизодически, по случаю и какую придется. Еще недавно были дворы, в которых пенсионеры, играя в домино, все же приглядывали за соседями, а бабушки, сидящие на лавочках перед парадным, судачили о нравственности тех или иных семей. Это хоть как-то восполняло отсутствие полноценного механизма социального контроля, действующего по принципу «Что люди скажут?». Сегодня и этого нет. А родственные отношения? Их разрушение в российской и прежде всего в русской среде, доведение некогда плотных родственных контактов до уровня эпизодического общения – общепризнанный факт. В таких условиях представление о российском обществе как коллективистском, соборном и общинном – это миф. Напротив, сегодня это общество – одно из наиболее атомизированных в современном мире.

След коммунизма

Зигмунд Бауман в «Индивидуализированном обществе» пришел к выводу, что общество обречено на гибель, на полный коллапс социально-нормативной системы, если отмирание традиционных институтов коллективности не восполняется новыми институтами неформального общения, взаимопомощи и социального контроля. И такое замещение или совмещение нового и старого происходит во многих странах. В Германии, например, в значительной мере сохранились традиционные механизмы социальной регуляции. Наши бывшие соотечественники, переехавшие на жительство в эту страну, труднее всего привыкают не к новым законам (они-то как раз похожи на наши, только исполняются чаще), а к неформальному контролю, к тому, что соседи постоянно напоминают им, что должно и чего нельзя делать в доме или на улице. На традиционные институты здесь нарастились новые: молодежные, гендерные, профессиональные, благотворительные и др. Неформальными объединениями, как новыми, так и традиционными (соседскими и религиозными), в Германии охвачено около 60% взрослого населения, а в скандинавских странах это доля еще выше – 69,5%.

Еще один пример – США. По данным исследователей, свыше 80 млн. американцев, т.е. 45% населения в возрасте старше 18 лет, еженедельно тратят пять и более часов на добровольную общественную деятельность, включая благотворительность и активность в религиозных общинах. Для 75% американцев солидарность, ориентация на общественное благо являются не меньшими ценностями, чем личная самореализация. В России же традиционная институциональная среда разрушена, а новая не создана, и уже сам этот факт ставит под сомнение возможность передачи в таком обществе как традиционных, так и любых других норм.

А как же тогда объяснить историческую повторяемость однотипных коллизий и так называемую «традиционализацию», о которой пишут как о несомненном признаке современной России? Как трактовать, например, такой исторический устойчивый стереотип поведения, как массовое неисполнение законов? Описание этого явления, сделанное Салтыковым-Щедриным еще в XIX веке, можно назвать фотографией сегодняшнего времени. Герцен прямо указал на эту особенность как на этническую. Напомню известное его высказывание о том, что «русский, какого бы звания он ни был, обходит или нарушает закон всюду, где это можно сделать безнаказанно; совершенно так же поступает и правительство». Однако при всем уважении к этому мыслителю замечу, что ни он, ни многочисленные эксперты, цитировавшие это высказывание сотни, если не тысячи раз, не проводили сравнительных исследований и вряд ли могли бы сказать, по сравнению с какими странами и народами эта черта российской жизни является особенной.

Такие кросс-культурные исследования с использованием социологических опросов и социально-психологических тестов начались совсем недавно, и они дают удивительные на первый взгляд результаты. Материалы «Европейского социального исследования» (ESS), проведенного в 24 странах (2004–2005 годы), показывают: граждане всех бывших социалистических стран очень сходны между собой и в то же время кардинально отличаются от других европейцев, прежде всего наименьшей готовностью уважать законы и – что наиболее примечательно – наибольшей склонностью оправдать возможность их нарушения.

Я еще не раз буду обращаться к материалам этого сенсационного исследования (кстати говоря, единственного гуманитарного, получившего престижную премию имени Декарта за всю историю ее существования). Пока же отмечу, что во многих обследованных посткоммунистических государствах неуважение к закону нельзя даже гипотетически отнести к традиции, поскольку оно сложилось за время жизни всего лишь одного поколения, попавшего в жернова тоталитарной системы. Ее влияние объяснимо. Если порядок обеспечивается не в результате интериоризации правовых норм (усвоения их личностью), а насильно, путем вмешательства власти, то подобное сугубо принудительное подчинение закону неминуемо приводит людей к отчуждению людей и от закона и от власти. В таких случаях строгость не только российского или советского, но и чешского, польского, венгерского и других законов смягчалась необязательностью его исполнения. Такая отчужденность не является следствием традиций, она продукт ситуативного приспособления людей к однотипным условиям жизни.

Социум как решето

Хочу отметить, что процесс отчуждения от авторитарной власти в обществах, сохраняющих значительные элементы традиционной организации, приводит к совершенно иным последствиям, чем в обществах с разрушенными институтами. Например, в республиках Северного Кавказа отчуждение от официальной власти и от ее законов замещается ростом влияния неформальных, традиционных институтов – родственных, территориально-общинных и религиозных. На большей же части территории России и в большинстве других европейских стран бывшего социалистического лагеря (за исключением Польши, где велика роль Церкви) этого не происходит. В традиционных обществах отчуждение от внешней социальной среды усиливает необходимость роста доверия к «своей» ближайшей среде. В ней деловые отношения обходятся без квитанций и расписок, при этом нет и обмана. В детрадиционализированных – и «своя» среда становится чужой.

В упомянутом исследовании Россия не принимала участия, но зато там была представлена Украина. Так вот, свыше половины опрошенных в этой стране с подозрением относятся даже к своей ближайшей социальной среде, подчеркивая в анкете подсказку: «большинство будет стараться вести себя с Вами нечестно». Если сравнить Украину и Россию, то можно заметить, что уровень тревожности и подозрительности в нашей стране несравненно выше, а уровень сохранности традиционных и зрелости новых гражданских институтов намного ниже, чем у наших ближайших соседей. Ниже в России и плотность человеческих контактов даже в пределах локальной социальной среды. Неструктурированная и неинституционализированная социальная среда – это последний и слабейший проводник культурных норм. Если и эта среда в России сегодня напоминает продранное решето, то как могут в ней храниться архетипы коллективных представлений и где могут угнездиться культурные коды?

Но ведь есть еще и дискурс, прежде всего художественная литература, формирующая образ нации. Возможно, она и является основным хранителем национальных особенностей? Если говорить о той из них, которая упоминалась Герценом (о склонности к беззаконию, произволу), то русскую литературу в ее поддержке упрекнуть нельзя. От Грибоедова до Салтыкова-Щедрина и далее до Чехова главные производители российских смыслов осуждали произвол тех, кого Белинский назвал «корпорацией служебных воров и грабителей». Однако эта же литература, приписывая склонность к произволу не сохраняющемуся имперскому режиму, а национальному характеру, во многом легитимировала этот режим, снимала ответственность с личности: «Ну что же поделаешь – традиция у нас такая...»

Расстаться с утопиями

Одни говорят – вначале улучшим культуру, а затем уже будем заниматься демократизацией. Мне это напоминает анекдот: «Научитесь прыгать с вышки, а потом мы вам воду нальем в бассейн». Сколько угодно можно внушать людям: вы источник власти в государстве, – но если на каждом шагу они сталкиваются с тем, что от них ничего не зависит, то такие проповеди будут бессмысленными. Однако и другой тип высказывания: «Давайте построим институты, а затем появится новый дух», – также лишен практического смысла. В том-то и дело, что в практическом отношении проблема состоит не в определении приоритета материи или сознания, а в их синтезе. В реальности материальные институты и культурные традиции находятся в нерасчлененном единстве, поэтому современные институциональные теории рассматривают идеальные нормы, «правила игры» в качестве такого же института, как и социальные организации. Ведь что такое демократия? Это переход от власти авторитета к власти нормы. Закон становится главным институтом.

Общества, способного контролировать государственный аппарат и осознавать свою ведущую роль в политической системе, в России не было и нет. Более того, в этом отношении наблюдается даже регресс, связанный с утратой традиционных институтов социального контроля. Если традиционные институты содраны до кожи, а новые не наросли, то массовое сознание становится беззащитным перед угрозами манипуляции им. Демократия не может быть устойчивой, если нация-общество не способно быть основным хранителем ее базовых ценностей. В этих условиях надежды на доброго царя, на умеренного или неумеренного прогрессиста, равно как и надежды на противоречия в элитарной среде, малообоснованны. Потому что истеблишмент может начать реформы, но не может их завершить. Он доводит их только до того состояния, которое соответствует групповым интересам элиты.

У нас много и справедливо говорят о таких задачах, как разделение властей, обеспечение не зависимого от исполнительной власти правосудия и т.п. Но при этом забывают об обществе как особом элементе политической системы. А я уверен, что расчет только на государственно-правовые изменения – такая же утопия, как и расчет реформаторов 90-х годов на костлявую руку рынка, которая сама выведет Россию на путь прогресса. Опыт тех же 90-х показывает, что без общественного надзора демократическая государственность быстро портится. А в перспективе она грозит перерасти и в диктатуру. Поэтому задача строительства общества не менее важна, чем задача строительства государства. А для интеллигенции это и есть главная задача.

Не мы одни десятилетиями жили в условиях тоталитаризма, и не мы одни из него выходим. И тот опыт, который имеется, – опыт Испании, опыт Италии, опыт Чили после Пиночета, – показывает, что новые демократические институты, то самое гражданское общество прорастают через использование неких традиционных. В Испании это были соседские хунты, а в Чили и в Польше – религиозные приходы. В Италии – это возрожденные цеховые организации плюс региональные ассоциации. На них опирались новые институты, через них укоренялись в народе новые политические течения, а потом и партии.

Так же, на мой взгляд, и нам в России – надо сейчас попытаться отыскать те клеточки и традиционные институты, через которые может прорастать гражданское общество. Модернизации России сегодня мешают не столько косные культурные традиции, сколько отсутствие институтов гражданского общества, которые плохо приживаются как раз потому, что не опираются на традиционные.