Невозможность морали

Массовый постсоветский человек привык к атомизированному обществу.
Фото Виктора Мордвинцева (НГ-фото)

В кругах российских либералов возник интерес к проблеме ценностей российского общества. Причина этого – необходимость прояснить глубинные основания мотивации людей, на которые можно (если можно) воздействовать с целью модернизации страны. Ценности – в этом контексте – рассматриваются как структуры базовых представлений, детерминирующие мотивацию повседневного поведения. Следующий ход в таком рассуждении связан с поиском социальных инструментов для воздействия на сознание людей и привития им ценностей и представлений, соответствующих обществам с более сложной, чем российская, организацией, – демократии, свободы и неотчуждаемых прав человека, собственного достоинства, терпимости и т.п.

Оставляя в стороне саму конструкцию реальности, стоящей за этой идеологической картинкой, я хотел бы разобрать тему «ценностей» с социологической точки зрения, чтобы прояснить, в какой степени подобные посылки могут быть действительно эффективными средствами социального изменения. По моему мнению, обсуждать нужно даже не то, каковы ценности у россиян, а возникают ли они вообще как тип сложной регуляции. Попробуем рассмотреть – на примере «морали» – саму возможность формирования ценностного сознания.

Абортивная модернизация

То, что в России «демократия» не получилась, сегодня стало как будто общепризнанным фактом. Но в России «не получились» также и свободная рыночная экономика, и правовое государство, и независимая судебная система. Права человека ничем не защищены и, по мнению большей части населения, систематически нарушаются. И одновременно свыше половины населения России видят в президенте Путине главного защитника демократии и прав граждан и т.п.

Серьезного анализа причин и механизмов самопроизвольного прерывания, «аборта» российской модернизации, происходящего раз за разом (в 1881–1885, 1905–1907, 1914–1920, 1956–1968, 1987–1999 годах), в нашей научной литературе не было. И пока не видно ни малейших попыток понять причины этих сбросов сложности и восстановления институтов самодержавной власти.

В ламентациях по поводу беззаконности нынешней власти и ощущений дежавю, страхах перед реставрацией советской системы прослеживается один устойчивый мотив: причины усиления авторитаризма видятся почти исключительно в злой воле или корыстных интересах лично Путина или его ближайшего окружения, чекистов, питерцев и т.п., в то время как реформы начала 90-х связываются исключительно с «доброй волей» просвещенных, демократически (или антисоветски) настроенных представителей высшей советской номенклатуры. И то и другое понимание происходящего не выходит за рамки матрицы «авторитарная модернизация» и представляется в целом неверным. Открытым остается вопрос, которого тщательно избегают все демократические комментаторы: почему «общество» (если оно действительно в России есть) или «население» не только не оказывает сколько-нибудь серьезного сопротивления этим реставрационным процессам, но и – в массе своей – считает своим долгом демонстрировать поддержку путинской политике, как свидетельствуют об этом последние выборы – в Госдуму и президентские? Причем мало кого из граждан смущают откровенное использование административного ресурса и давление на избирателей, шантаж, фальсификации, инсценировки выборных процедур и прочие прелести «суверенной демократии». Аргументы аналитиков, что при ежегодном росте реальных доходов населения в 10% любая власть чувствует себя в полном праве делать «что хочу», убедительны, но недостаточны, ибо в каждом массовом опросе мы фиксируем хроническое социальное недовольство, неуважение к власти и трезвое понимание того, что в человеческом смысле представляют собой люди у власти.

Другими словами, мы упираемся в проблему смысловых, ценностных значений повседневного отношения к содержанию власти, которые можно назвать «общественной моралью».

Мораль с социологической точки зрения – это ограничение целевого, рационального, инструментального действия какими-то «безусловными» (= ценностными) положениями и представлениями, не относящимися к самой цели или средствам ее достижения. Чтобы избежать неоправданного расширения понятия, я здесь под «моралью» буду понимать лишь такие значения, которые полагают недопустимость «насилия» (государственного, группового или частного) по отношению к Другому по единственному публично выраженному основанию: не делай с другим такого, чтобы ты не хотел, чтобы делали с тобой.

Вернемся к понятию ценностей. Обычно заимствование отечественной социологией западных категорий и теоретических концептов носит узко целевой, технический, утилитарный или конъюнктурный характер. Понятия берутся вне контекста их появления и анализа их функций в структуре уже накопленного социального знания. Считается (точнее – никем не берется в голову, что может быть какое-то другое мнение), что ценности, как и «культура», есть в любых социумах вне зависимости от их устройства, что люди всегда нечто считали и считают более важным и значимым, что всегда есть мера качеств, значимости и т.п.

С моей точки зрения, ценностный уровень регуляции имеет место не во всех этнографически известных человеческих сообществах и не во всех даже исторических и сложно организованных обществах. Он возникает только при быстро усложняющихся и умножающихся групповых и институциональных требованиях к поведению индивида, создающих не просто зону нормативной неопределенности, но почти всегда сталкивающихся между собой или противоречащих друг другу. Только в этом случае от индивида ожидается самостоятельный, автономный выбор стратегии действия и учета его последствий. Рецепция ценностей не сводится к чисто идеологической индоктринации: ценности нельзя навязать, их можно лишь «вырастить», поместив действующего в определенные условия взаимодействия, в специфический институциональный контекст отношений.

Значимость ценности признается только тогда, когда действующий предполагает – и для себя и для своего партнера – некий общий уровень (или инстанцию) соотнесения, который не может быть выражен «эмпирически», то есть дан в лексике их совместного опыта. Постоянно фиксируемые в наших исследованиях смысловые разрывы или кажущиеся противоречия в ответах респондентов, в том числе двоемыслие, двойная референция, явления «моральной тупости» или нечувствительности к бесспорным преступлениям (массовое отношение к делу Буданова или Ульмана и другим преступлениям в Чечне российских военнослужащих, оправдывающее их, неспособность дать оценку сталинскому террору и преобладающее стремление забыть обо всем этом, явное желание разгрузить от ответственности население России в целом за насилие над странами Восточной Европы) – все это должно, следовательно, интерпретироваться как отсутствие, или невозникновение, ценностного уровня регуляции.

Насилие как лейтмотив

Привычное терпение нельзя объяснить только традиционной покорностью забитого русского населения, тем более пассивностью общества, не знающего других моделей организации коллективной жизни. Можно предположить, что для устойчивости отношений «насилие-терпение» насилие должно быть признано «нормальным» фактором социальной жизни. Индивидуализм раз и навсегда испуганных крепостных должен подкрепляться сознанием полной атомизированности общества, не просто отсутствием солидарности, а верой в ее невозможность и соответственно неверием в эффективность и ненаказуемость коллективного действия. То есть нынешнее Российское государство, практикующее лишенное оправдания насилие в отношении своих граждан, производит – и производит непрерывно, систематически, по всем каналам своего воздействия на общество – обесценивание любых значений автономного от власти существования, любых социальных образований, не имеющих маркировки лояльности к власти. Таким образом, новый российский авторитаризм и деморализация общества – вещи взаимосвязанные и поддерживающие друг друга.

Невозможность морали (как и всей сферы ценностной регуляции) вызвана воспроизводящимся состоянием недифференцированности институтов. Наличие самого консервативного из центральных институтов – системы неконтролируемой власти, все время пытающейся быть тотальной, стремящейся восстановить прежний свой статус и роль, блокирует импульсы специализации и «разделения труда», разведение ценностных и нормативных, ролевых систем действия.

Поскольку центральные институты в России, поддерживающие символику и семантику всего социального целого, – это институты государственной власти, вооруженных сил, «органов», то «насилие», «агрессия» превращаются в доминантные коды социальной организации населения. Где действуют нормы демонстративного насилия, там вытесняются проблематика и сам язык «понимания». Поэтому насилие – один из самых тематизируемых мотивов в нынешних российских массовой культуре, кино и литературе, в изобразительном искусстве, инсталляциях, рекламе и т.п. Оно замещает дефицит эмпатии и «понимания» в обществе, хотя и не является их суррогатом.

Пределы возможной в России модернизации (или ее внутренние дефекты) очерчены характером действующих институтов и связанным с ними типом человека, его «моралью», то есть спецификой интегративных систем, систем поддержания образцов взаимодействия. В общем виде этот тип человека отличается специфической способностью адаптироваться к государственному и частному произволу, решая всякий раз свои проблемы повседневной жизни посредством установления отдельных, частных и ситуативно определенных, квазиличных отношений с партнером. Тотальность государственного контроля и зависимость от власти абсолютного большинства людей в советском и в постсоветском обществе (на каждом уровне иерархии – свое подчинение) явились причиной того, что никаких устойчивых внешних (институциональных) гарантий для соблюдения взаимных (предполагаемых) обязательств в отношениях людей друг с другом не возникало (если не считать неформальных семейно-родственных, дружеских отношений) или они были слишком слабыми. Более значимыми в этих обстоятельствах оказывались партикулярные интересы сторон.

Отсюда возникает и устойчиво воспроизводится такая черта массового характера или массовой антропологии постсоветского человека, как недоверие к другим, лукавство, нормативный релятивизм, цинизм и готовность приспособиться к любой изменившейся «игре» ценой снижения уровня ожиданий. Это можно было бы назвать нигилизмом, макиавеллизмом, релятивизмом и т.п. массовой уверенностью в том, что «справедливости вообще», «права вообще», «честности» и т.п. быть не может, что эти «категории» всегда должны пониматься «ситуативно» и с учетом конкретных действующих лиц. Другими словами, недифференцированность социальных институтов оборачивается отсутствием универсализма мышления и морали, обеспечивающих общие связи между людьми. Бесконтрольная власть воспринимается как произвол, как диффузное партикулярное насилие, разлагающее и тех, кто насилует, и тех, кого насилуют.

Применительно к конкретности

Но, конечно, в социологическом плане говорить о полном имморализме российского общества неверно. Моральный дефицит или несостоятельность российского общества порождает потребность в разного рода «культовых фигурах» и светских авторитетах, своего рода суррогатных образцах «морали». Подобные образцы коллективной «совести нации», выступающие в качестве «общественных святых», обеспечивают символическое единство всего целого в условиях невозможности общих квалификаций поведения как морального. Так, популярность фильма «Остров» Павла Лунгина свидетельствует не об острейшем массовом спросе на веру, а об истерическом интересе к фигуре «юродивого», чья функция – в компенсации отсутствующего: и личной веры, и личного морального сознания. При отсутствии общих трансцендентных оснований морали воспроизводится этический партикуляризм: нормы и принципы регуляции действия могут быть значимыми только применительно к конкретным обстоятельствам действия.

В последние годы партикуляризм и неопределенность квалификации действия, судя по материалам наших опросов, возрастают. От предлагаемой в тестовых ситуациях задачи квалификации действия как «приемлемого» или «неприемлемого», допустимого или нетерпимого в моральном плане, уклоняются от 30 до 40% опрошенных.

При всей условности замеров такого рода (набор форм отклоняющегося поведения довольно искусственен и отчасти случаен) они могут дать некоторое представление о характере или «векторе», направленности, интенциональности нормативного массового сознания. Однако их нельзя рассматривать как реальные оценки социального поведения.

Как видно из таблицы, большая часть суждений, в первую очередь особо строгих (пп. 1–7 и 9), имеет характер доминирующих нормативных определений (поддержания внутригрупповых правил поведения и сохранения целостности группы, границы общности «своих») и едва ли могут быть квалифицированы как собственно «моральные». Первые три позиции, а также позиции 6 и 7 чисто декларативны, не являются для абсолютного большинства населения предметом реального действия, выбора или оценки. Начиная с п. 10 какая-либо ясность оценок у большинства опрошенных отсутствует, то есть осуждение имеет очень ограниченный, локально групповой характер.

То, что «запрещается», – гомосексуализм, марихуана, многоженство, пьянство и пр., связано с собственно нормативной регуляцией внутри малых групп. Эти суждения и запреты образуют довольно разрозненную, никак не рационализированную агломерацию запретов или предписаний, не диктуемых «совестью».

Более суровы и ригидны в своем осуждении разного рода отклонений (по общей сумме осуждающих оценок) пожилые люди, особенно женщины, а также респонденты с низким социальным статусом, низким уровнем образования и дохода. Жесткость оценок смягчается с ростом образования и социального статуса опрошенного (особенно в отношении самых массово осуждаемых действий – употребления легких наркотиков, гомосексуальных отношений, алкоголя, адюльтера).

* * *

Подводя итоги, мы можем сказать: процессы модернизации в России блокируются центральными, символическими институтами социальной системы, режимом власти. В этом смысле надежды на авторитарный вариант модернизации безосновательны, поскольку латентные функции этих институтов заключаются в систематической девальвации ценностей и подавлении механизмов, могущих инициировать появление более сложных форм социальной организации. Дефицит ценностей компенсируется архаическими и простыми формами регуляции – обрядоверием, имитирующим веру, традиционалистскими ритуалами, фобиями, предрассудками, мифами, санкционирующими те или иные социальные практики. Стерилизации подвергается главный принцип модерности – формирование автономной субъективности. В результате мы имеем дело с крайне «разреженным культурным пространством» (Наталия Зоркая), с комплексами и сознанием «вечной периферии», с «пустым пространством», которое воспринимается как географическое проклятие России.

Сегодняшнее острое ощущение деградации слоя «культурных людей», «интеллигенции», «образованного сообщества» и т.п., происшедшей в последние 15 лет, связано не только с их неслышностью или невлиятельностью, но и с исчезновением, отчасти – воображаемого, отчасти – действительного, их внутреннего противостояния дряхлеющей тоталитарной власти. Широко распространенное принятие, если не одобрение, ельцинского и еще больше – действующего режима лишило «интеллигенцию» внутреннего самооправдания, разрушив старую идеологему «власть–интеллигенция–народ», которая придавала видимость морального смысла существованию «образованных». Сегодня мало кто из «элиты» (включая и культурную) готов или хочет, как раньше, идентифицировать себя с защитой бедных и обиженных, нести просвещение, выполнять функции представительства народа перед властью, говорить о своей совестливости, сочувствии, о «добром сердце» и прочем. Эти игры кончились.