Эмиль Паин
Стимулирование рождаемости нужно нашим властям предержащим, чтобы мобилизовать демографический ресурс.
Фото Reuters
Одни люди верят в фатальную цивилизационную предопределенность политического пути России, другие не верят. Однако одной веры мало, желательно было бы знать, а знанию сильно мешает то, что популярные термины «культурный код», «цивилизационная матрица», «национальные архетипы» так и остались метафорами, поэтическими образами, используемыми без объяснения механизма их действия.
Инерция и традиции
На мой взгляд, механизм устойчивости или изменения культурных традиций (к этой теме мы подошли в «НГ» от 01.02.08) может быть понят исходя из законов инерции. Со школьной скамьи известно: тело (объект, явление) сохраняет состояние покоя или прямолинейного движения, если не встречает трения (сопротивления) или нового внешнего импульса. Поэтому дольше всего, веками и даже тысячелетиями, могут сохраняться самоназвания народов – они не встречают сопротивления и не мешают адаптации людей к историческим переменам. Долго могут удерживаться обычаи, исходный смысл которых забыт и поэтому они превратились только в ритуал. У одних народов принято при приветствии пожимать друг другу руки, у других – хлопать по рукам, а у третьих – прижимать их к груди. И кому это мешает?
Чем больше традиция наталкивается на сопротивление изменяющегося мира, тем меньше она сохраняется. Урбанизация вытеснила национальное жилище в сферу декора, сделав нормой для всего мира унифицированные дома, приспособленные к современным удобствам и к растущей стоимости земли. На какое-то время традиции могут и усиливаться, но сопротивляются переменам не ментальные традиции, а социальные институты, использующие их как знамя борьбы.
Традиции могут существовать веками, а вытесняться за годы. Например, сиеста (активность по утрам и после захода солнца при длительных дневных перерывах на отдых) была такой же визитной карточкой для испанцев, как порядок для немцев. Ссылаясь именно на эту традицию, многие великие европейцы утверждали, что Европа кончается за Пиренеями: «не может называться европейцами народ, который спит днем, а бодрствует ночью». Но индустриализация вытеснила сиесту из трудовой сферы. Она сохранилась лишь в сфере досуга. Массовые гулянья глубокой ночью на площадях испанских городов подчеркивают национальный колорит, не препятствуя ни экономическому развитию Испании, ни ее интеграции в ЕС.
А как же архетипы сознания, которыми якобы предопределяются патернализм и надежда на «сильную руку»? Это вымысел. Подтверждений такого предположения не существует. Зато есть множество свидетельств быстрой и радикальной трансформации ценностей патернализма.
Еще в 30-е годы XX века в Германии господствовал патернализм и ценности «мы» тотально преобладали над ценностями «я». Сегодня же Германия – оплот европейского либерализма с его опорой на личность, включенную в добровольные ассоциации. Германское общество 30-х годов было самым милитаризованным по характеру массового сознания, а ныне превратилось в одно из самых миролюбивых.
Подчас перемены не замечаются, поскольку предстают в образе традиций. Японские социологи отмечают, что нынешний коллективизм в их обществе противоположен традиционному – принудительному, во многом стадному. Это новый, осознанный и избирательный коллективизм «солидарного индивидуализма». Такой же коллективизм преобладает во всех странах «открытого общества», будь они восточные или западные.
Другой пример – Россия. Сотни раз слышал, как явление штурмовщины (неритмичной работы предприятий по сезонам) связывают с традиционной сезонной активностью сельских жителей – бурной летом и затухающей в период длинной зимы. Но мы уже более полувека живем в урбанизированной стране, поэтому штурмовщина не имеет ничего общего с сельским образом жизни. Она отражает фундаментальную особенность социалистического хозяйства как экономики хронического дефицита, порождающего «недозавозы» и «недопоставки» большую часть года и неотвратимую как рок необходимость «освоить фонды» к его концу. Именно поэтому такая «традиция» в советское время проявлялась в равной мере в регионах с разным климатом – в Эстонии и в Туркмении, в ГДР и в Монголии.
«Мы» и «они»
Мы такие, как мы живем. Почему сатира Салтыкова-Щедрина воспринимается как наблюдения нашего современника? Да потому, что сохранились фундаментальные черты российских условий жизни. Как торговала Россия сырьем при Петре I, так и торгует, только вместо леса и пеньки продает нефть и газ. Как сажали государи воевод и губернаторов «на кормление», так и сажают. Вот и воспроизводятся нравы города Глупова. Откуда возникает патернализм? От отчужденности. В одной из республик Северного Кавказа слышал я такое объяснение результатов последних выборов в Думу: «Голоса не кровь – нам их не жалко, за кого начальство скажет, за того и проголосуем». Но стоило в той же республике задеть реальные интересы людей при разделе земли, как этому же начальству немедленно был дан массовый отпор.
То, что приемлемо в одни времена, может стать нетерпимым в иные. Абсолютизм при Петре был нормой для Европы, а в XIX веке стал анахронизмом. И это было воспринято просвещенной частью российского общества как исторический вызов. Заметили этот вызов и власти, но ответили на него репрессиями и выдвижением охранительных идей, предков нынешней доктрины «особой цивилизации». В XIX веке от идеи народного суверенитета защищала особая «официальная народность», так же как ныне от идеи народовластия защищает особая «суверенная демократия». Поразительно, как сочетаются в головах правящих особ два взаимоисключающих убеждения: в предопределенности пути страны и одновременно в возможности сбить ее с праведного пути любым дуновением «чуждых влияний».
Как в XIX веке не было в России общества, способного воздействовать на власть, так нет его и сейчас. Именно такое общество, складывающееся в границах страны и скрепленное единой идентичностью, прежде всего осознанием себя в качестве суверена, хозяина страны, называют нацией – политической нацией. И здесь мы подходим к вопросу о цивилизационных особенностях, под которыми я понимаю прежде всего своеобразие условий в разных странах мира – условий, которые и создают неодинаковые возможности для ответа на общие импульсы – вызовы времени.
Политические нации быстрее формируются там, где в недрах традиционных обществ складываются социальные слои, способные возглавить общество в его противодействии концентрации власти. В Англии, например, уже в Средние века аристократия вынуждена была опереться на народ в борьбе с монархией, став лидером нации. Во Франции роль национального лидера сыграло третье сословие. В России же аристократия сравнительно быстро превратилась в класс «служилых людей», целиком зависевших от царя. Что касается российского «третьего сословия», то оно просто не успело сложиться как самостоятельный политический класс за полвека от падения крепостного строя до социалистической революции. Становление третьего сословия как политического класса не завершено и ныне.
Чаще всего формированию политической нации предшествовала этническая консолидация. Во многих случаях ее отсутствие создает заметные преграды для политической консолидации. В арабском мире есть государства, но нет наций, люди больше идентифицируют себя не с государством, а с некоей единой надгосударственной арабской нацией, еще чаще – с религией. Эти формы идентификации иногда позволяют людям консолидироваться, например, для протестов против карикатур в датской газете, но национальная консолидация внутри страны дается плохо, и это в значительной мере сдерживает модернизацию названных государств. В Латинской Америке есть государства, но в большинстве из них не сложились нации. Образу «мы» не за что зацепиться – одна религия (католицизм), практически один язык (кроме Бразилии) и разноплеменный этнический состав в каждой стране. Как говорит Эрнандо де Сото, более 80 раз в странах континента предпринимались попытки модернизации, которые раз за разом проваливались. Не может быть реализован национальный проект, если он не опирается на поддержку нации.
В России есть государство, много веков назад сложился русский этнос, создавший великую культуру и множество национальных символов. Однако в условиях империи не наблюдалась его консолидация на этнической основе. Социологические исследования советского времени показывают, что этническое самосознание русских было слабее, чем у народов других союзных республик. То же самое показали исследования в России начала
90-х годов при сравнении этнического большинства с другими народами РФ. Но вот с конца 90-х ситуация изменилась: по темпам роста этнического самосознания русские стали опережать большинство других этнических групп. Последствия этого неоднозначны.
С одной стороны, весь комплекс социальных проблем все больше приобретает негативную этническую окраску: «это чужие воруют, скупают квартиры, распространяют наркотики, плодят коррупцию и завозят болезни». С другой стороны, в процессе роста этнического сознания многие осваивают идею народного суверенитета: «мы должны стать хозяевами страны». К сожалению, люди зачастую добиваются права быть хозяевами по отношению не к стране, а к этническим чужакам – «гостям».
Этнические признаки – всего лишь простейший маркер для разграничения «мы» и «они», особенно в условиях мнимой партийной стратификации в стране. Не исключено, что в России этническая консолидация может стать трамплином для формирования политической нации. Так же они формировались в большинстве стран Европы. Однако последствия развития наций в две стадии были неодинаковыми.
Где этнокультурная консолидация являлась лишь инструментом для последующего объединения людей в решении насущных политических и социальных проблем (ликвидации деспотических режимов, борьбе с бедностью, болезнями и др.), там происходила интеграция различных этнических и религиозных групп вокруг большинства. Этническая нация трансформировалась в гражданскую, ускорялся процесс модернизации страны. Так было не только у народов, боровшихся с империей за национальное освобождение, но и у этносов, составлявших ядро империи. Например, испанцы и турки в XX веке сплачивались в противостоянии с внутренними защитниками имперских комплексов.
Известно и другое направление, когда сами этнические ценности и цели становились доминирующими. На такой основе возникал фашизм, то есть радикальная расистская идеология, соединенная с мифом о мистической предопределенности «особого пути» – миссии избранного народа, расы или цивилизации.
По какому пути пойдет Россия? Сегодня численность националистических организаций не составляет у нас и 2–3% общего числа людей, переживающих процесс освоения этнического самосознания. Подавляющее большинство из них не расисты и не националисты, а дезориентированные люди, слабо понимающие причины реальных проблем и еще меньше знающие, как с ними справиться. Да и мудрено было бы ожидать другого в условиях, когда им со всех сторон вдалбливают идею ментальной, национальной исключительности и предопределенности «особого» пути, да еще и запугивают чуждым влиянием, происками варваров, которые уже разрушили Византию, а сегодня посягают на «Третий Рим».
Тупик мобилизации
Театр Кабуки и Театр Станиславского могут сохранять свою уникальность – они не конкуренты. Армия же, вооруженная луками и стрелами, не сможет отстоять свою самобытность перед другой армией, с пушками и танками. Все страны переходят от аграрного производства к индустриальному, а некоторые уже перешли к постиндустриальному. Не могут они уклониться и от урбанизации, которая, в свою очередь, влечет за собой перемену образа жизни, типа семьи, демографического поведения. Никакие «архетипы» помешать этому не могут.
Сегодня в России существует консенсус в осознании многих социально-экономических проблем. Проявлением этого является и выдвижение «национальных проектов». Беда лишь в том, что они вовсе не национальные, то есть не опираются на общество-нацию. Это государственные проекты, которые используют традиционные для цивилизации «особого пути» инструменты – мобилизацию и распределение ресурсов. Одно это уже обрекает проекты на неудачу.
Проект «Наука». Власти СССР хорошо осознавали значение научно-технического прогресса. Но в советской мобилизационной модернизации эта идея отрывалась от своей естественной основы – эмансипации личности и поощрения свободы научного творчества. В результате великие научно-технические достижения становились достоянием лишь узкой сферы жизни, преимущественно оборонной. Несвободный характер развития науки приводил к тому, что узкий слой научной интеллигенции прореживался в результате репрессий или вымывался миграционной «утечкой умов» при первой же возможности.
Сегодня ситуация изменилась, но не во всем к лучшему. Престиж науки упал ниже, чем был в советское время, и дело здесь не только в оплате труда ученых. Ни в одной из развитых стран они не получают столько же, сколько банкиры или адвокаты, но занятие научной деятельностью лидирует по социальной престижности. Такое происходит в обществах, в которых идея прогресса стала символом веры. У нас же она забыта, а все надежды на будущее связываются с ростом потребности других стран в ресурсах. Кроме того, великие научные достижения возможны лишь в научном сообществе, а у нас оно распадается. Человек может сделать значительное открытие в провинциальном вузе, но оно там и умрет, если не будет украдено в Москве. Горизонтальные научные связи слабеют, а вертикализация научного и культурного пространства возрастает. Когда государство монополизирует распределение ресурсов на науку и культуру, то делает это в строгом соответствии с иерархическим статусом населенного пункта.
Проект «Демография». Мобилизационная модернизация опирается на демографические ресурсы. И войны можно выигрывать, затрачивая больше солдатских жизней, чем противник, и великие стройки проводить, не жалея чужих жизней. В Китае еще так жить можно, а у нас этот ресурс убывает. Что делает государство? Мобилизует и распределяет ресурсы на повышение рождаемости. Однако по этим показателям Россия не отстает от других стран Европы, в которых на социальные нужды уже затрачивается больше, чем сможет позволить себе наша страна в 2020 году. Другое дело – смертность (самая высокая в Европе) и продолжительность жизни (самая низкая). Смертность в России возросла даже в сравнении с «ужасными девяностыми». Почему? Проблема не поддается решению с помощью мобилизационных методов. Вот бывшие коммунистические страны, вошедшие в ЕС, еще недавно характеризовались такими же показателями смертности и продолжительности жизни, как и Россия. Сегодня же эти показатели заметно улучшились во многом потому, что новые страны ЕС приняли его нормы отношения к человеку как к высшей ценности.
Коррупция. Многие наши сограждане пока не понимают, что одними лишь государственными усилиями эту болезнь нельзя вылечить. Более того, концентрация власти в руках государства как раз и влечет за собой разрастание этого тромба: больше проверяющих – выше объем взяток и шире зона коррупции. Но мы же не первые столкнулись с этой проблемой. Вот в Италии в конце 1970-х, после 30-летнего правления одной партии, уровень коррупции был выше нашего, а полицию боялись больше, чем преступников, полагая, что это та же мафия, только защищенная государственной «крышей». Люди долго готовы были жить «по понятиям», но лишь до тех пор, пока норма взятки не превысила норму прибыли. И тогда началось народное движение «Чистые руки», сплотившее нацию и сдвинувшее с мертвой точки проблему коррупции.
* * *
Хрущев обещал за 20 лет построить коммунизм. Нынешние лидеры обещают в 2020 году ввести Россию в клуб наиболее благоденствующих стран мира. Оба мифа стоят друг друга, поскольку были и остаются ориентированными на решение современных проблем дедовскими методами государственной мобилизации. Ныне это действительно «особый путь», поскольку он тупиковый. Однако и утверждения многих российских либералов о том, что уже исчерпаны ресурсы мобилизационной модернизации, – тоже миф, самообман. Исчерпание наступает лишь тогда, когда общество, по крайней мере активная его часть, воспринимает проблемы как вызовы, побуждающие к переменам.
А вот как и при каких условиях острые проблемы превращаются в национальные вызовы – это вопрос, требующий серьезного анализа.
Дарья Гармоненко