Леонид Жегалов
Тихонов–Штирлиц подолгу молчит и смотрит так выразительно, что нет сомнений: он все понимает.
Кадр из фильма «Семнадцать мгновений весны»
Сегодня исполнитель роли легендарного Штирлица Вячеслав Васильевич Тихонов отмечает свой юбилей – 80 лет. Тем временем запушен в производство сериал о Штирлице в молодости. Щемящее обаяние культового фильма советских лет, которое покоряло соотечественников в 70-е годы, и поныне передается их детям. Избавленные от необходимости повторять непростой политический путь предыдущего поколения, они, возможно, увлечены лишь авантюрной линией сериала. Тогда как их отцы, многие из них, делали для себя открытия, которые в те годы не афишировались.
Ключом к такому восприятию служит, пожалуй, один из заключительных эпизодов фильма. После неимоверных испытаний, выпавших на долю радистки Кэт, Штирлиц благополучно вывозит ее вместе с малюткой из нацистской Германии на Родину через нейтральную Швейцарию: «Ну вот, Катюша, все кончилось». Следует долгая-долгая пауза. Радистка плачет, испытующе заглядывает в глаза Штирлицу. Тот понимающе продолжает: «Зато для маленького – все кончилось». В течение этой паузы – кажется, одной из самых длительных во всем фильме – тогдашний зритель, уже осведомленный о судьбе многих советских разведчиков 30–40-х по возвращении на Родину, мог подытожить свои открытия. Открытия, которые имели отношение к возможной причине слез радистки и уж точно – к текущей действительности Отечества.
Между Мюллером и Клаусом
Прежде всего зритель был просто ошеломлен схожестью между общественной средой, в которой функционировал Штирлиц, и обстановкой в собственной стране. Этот догляд друг за другом, тотальная система доносительства, вездесущий тайный сыск, идеологический пресс, охота на инакомыслящих, двойная жизнь гражданина┘
Параллели с собственным опытом интриговали зрителя. Ведь он тоже жил двойной жизнью. Одной – на партсобраниях, другой – на кухнях. Он, как и герой сериала, тоже был агентом, осмотрительно функционирующим в хмурой среде. Агентом иного мира, в котором бы не попирались ценностные представления предков, не отвергалась история Отечества, людям не навязывалось единственно верное учение, не регламентировалась жизнь человека, не торжествовал примат государства над личностью.
Контуры такого государства возникнут в России лишь в конце столетия, и едва ли тогдашний зритель это предугадывал. С тем большим увлечением он предавался экранной романтизации двойной жизни Штирлица, преломляя ее сквозь призму собственной жизни по эту сторону экрана. Вот почему телеаудитория тех лет пристально следила за технологией общения Штирлица с нацистскими эквивалентами наших совпартийных бонз. И оказывалось, что отечественных мюллеров при хорошей сноровке можно вообще-то обвести вокруг пальца. И это обнадеживало.
 Рабочий момент съемок: режиссер Татьяна Лиознова у кинокамеры. Фото из книги »Советское кино. 1919–1991», М., 2006 |
Некоторых экранные мюллеры убаюкивали. Уж больно хороши они были в ладно скроенных мундирах, да еще наделенные личностной выразительностью. Интереснее смотрелись, чем стерильная советская партбюрократия. Но многие знали, что за приукрашиванием образа нацистов скрывалась неизбывная тоска советской творческой интеллигенции: хоть какую-то «человечинку» найти в монументальных сфинксах из высшего партийного ареопага собственной страны. Но нет. Вот и отводили душу – то на белогвардейских поручиках, то на нацистских генералах.
Но фильм напоминал: шалить – хоть в творчестве, хоть в частных разговорах – предписывалось в меру. На каждого гражданина найдется свой вкрадчивый Клаус – виртуозный агент-провокатор, влезавший в душу «объекта», чтобы отдать его на заклание в гестапо.
Фейс-контроль сквозь салями
Тот выстрел полковника советской разведки Максима Максимовича Исаева воспринимался многими как направленный в советских двойников нацистского сексота. Как знак того, что в правящем истеблишменте государства, легитимность возникновения которого была небесспорной, а существование – основывалось на подчинении здравого смысла партийному догмату, – в руководящей элите этого государства есть свои Максимы Максимовичи.
О них, «агентах здравого смысла», много позже написал экс-премьер Сергей Степашин в книге воспоминаний видных россиян об Александре Николаевиче Яковлеве. Люди из правящего клана, подобные покойному академику, оказывались, отмечает автор, под гнетом несуразностей Системы и фундаментального противоречия между жизнью гражданина на людях и его внутренней, духовной жизнью – именно они готовили почву для реформирования страны. Заметим попутно, что обыватель недоумевал: власть дала таким людям все, так чего им нужно? Поистине некоторые неспособны уяснить, что внутренний мятеж личности производил в душе взрывы повыше горок продуктов из спецбуфетов.
Ох уж эти спецбуфеты! Они неизбежно фигурировали в фильме о тоталитарном государстве, вызывая раздраженную усмешку у советского зрителя. Когда в вагоне поезда попутчик-генерал, увидев у Штирлица салями, признал в нем «своего» («мы, похоже, кормимся от одного ведомства»), зритель невольно вспоминал о легендарных в те годы ондатровых шапках, указывавших на номенклатурную природу их владельцев, – таких головных уборов у рядовых граждан не было, как не было салями у простых немцев рейха.
Выволочка для партийца
Особое очарование у советского зрителя 70-х вызывало одно неожиданное обстоятельство. Штирлиц – несомненно, член ВКП(б), предшественницы КПСС. Однако советский разведчик обходится без патроната со стороны «руководящей и направляющей». Оказывается, профессионал может решать непростые задачи без партсобраний, тягомотина которых, вкупе с субботниками, измордовала людей. Характерно, что и позже, вплоть до развала КПСС, в резидентурах советской разведки никаких партячеек не было. Примерно в те же годы, что развертывается действие сериала, маршал Конев, согласно опубликованным позже мемуарам, сказал фронтовому «партийному оку» Хрущеву: «Никита Сергеевич, не вмешивайтесь, обойдемся без вас». В те годы легендарный военачальник мог позволить себе такое. Позже уже было нельзя. Поэтому зритель 70-х делал фигу в кармане, проецируя в адрес собственного парткома выволочку Мюллера своему подчиненному: «Оставьте ваши эпитеты говорунам для наших партийных собраний».
Дистанцировав Штирлица от партийной демагогии, авторы фильма, оставаясь последовательными, предлагают своему герою отметить наедине День Красной Армии, а не, скажем, день рождения Ленина. До этой сакральной советской даты оставалось, по фильму, всего две-три недели – сценарий бы выдержал. Но Штирлиц живет по иному политическому календарю. Годовщина создания Вооруженных сил страны – не такой уж партийный праздник. Он отсылал зрителя к традициям ратной славы Отечества, вызывал в нем патриотические чувства. Из этих источников, а не из приверженности киногероя тогдашней Системе, делал вывод зритель, проистекает мотивация Штирлица-разведчика.
Где были цензоры?
Все эти аллюзии, конечно же, не были предусмотрены заказчиком сериала – руководством КГБ. Да и создателями фильма – почти наверняка тоже. Но в советские времена мало-мальски адекватное отражение «той» жизни почти всегда оказывалось контрпродуктивным для Агитпропа. Скажем, согласно марксистской доктрине, в «странах капитала» должно было шириться забастовочное движение как подтверждение партийной догмы о классовой борьбе. Советские СМИ исправно сообщали о забастовках, участники которых требовали повышения заработной платы. И вот в ЦК КПСС стали приходить письма от рабочих: мол, и мы бы под таким лозунгом с удовольствием бастовали, да кто ж разрешит┘ Но отказываться от официальной идеологии было нельзя, забастовочную хронику «борьбы труда с капиталом» нужно было продолжать. Тогда Агитпроп был вынужден прибегнуть к изящной лингвистической уловке. «Бастующие требуют повышения заработной платы», говорится в сообщении? А мы вслед за последним словом поставим запятую и добавим: «┘все более отстающей от роста цен».
К подобным идеологическим подчисткам, по канонам того времени, фильм просто взывал. Почему он вышел идейно нестерильным – уму непостижимо. В результате мы наблюдаем еще целый ряд занятных эпизодов, заставлявших зрителя обращаться к советской действительности.
«Сапожки завезли»
Штирлиц неоднократно посещает кафе, где ему услужливо приносят пиво. И это в осажденном городе, под рокот неприятельской канонады, которая через несколько недель сметет столицу рейха. В столице развитого социализма спустя 30 лет после этих событий купить пиво было проблемой. Именно в те годы вышло постановление ЦК КПСС и Совета Министров СССР о мерах по увеличению производства пива и безалкогольной продукции. Но проблема была решена лишь в постсоветские времена.
Или фраза бармена в том же кафе: «Сегодня завезли мюнхенское, вот народ и повалил». О, это волшебное «завезли». Для советского человека, измученного дефицитом, это слово стало одним из ключевых в его жизни. Оно гальванизировало граждан, заставляло оставлять рабочие места. А как же? В «Промтовары» на Моховой завезли чешские сапожки! В универмаг на Ленинском завезли югославские люстры! В продовольственный, ну который напротив, завезли мясо! В советском лексиконе слово это стало настолько нарицательным, что одна столичная газета во время недавнего посещения супермоделью Клаудией Шиффер московской мэрии сумела удачно обыграть его: «В мэрию завезли Шиффер». Сейчас почти одноименный звезде стройматериал не дефицит, но в сочетании с волшебным словом вся фраза становится комичным ретро.
Клон Штирлица?
А вот фраза старика Мюллера, завистливо подсчитывавшего возраст Штирлица через энное количество лет: «70 лет – возраст расцвета политиков». Надо ли говорить, какой при этом хохот охватывал зрителя 70-х, наблюдавшего в новостных телепередачах престарелых руководителей своей страны. Впрочем, был в этой фразе, видимо, и директивный знак: мол, с кремлевской геронтократией все в порядке┘
Можно было найти руководящее указание заказчика фильма и в другом эпизоде. В ходе виртуозной вербовочной беседы с пастором Шлагом советский разведчик напоминает, что христианство расправлялось с ересью в течение восьми столетий. «А мы пришли к власти только в тридцать третьем году, так что же вы хотите от нас?» Тогдашний зритель должен был это воспринять так: ну были ошибки роста при раскулачивании, в тридцать седьмом, в отношении космополитов. Историческая закономерность, не более того┘
Простодушный пастор Шлаг допытывается у Штирлица, по какому праву нацисты судят, что нужно для Германии. Ему в ответ: «Мы знаем, что нужно народу». Это столь же безапелляционно, как в советском политическом лексиконе тех лет: «учение Маркса всесильно, потому что оно верно».
И, наконец, семнадцатая аллюзия (автор не утомлял читателя нумерацией предыдущих). Гиммлер и Шелленберг просматривают хронику. Западные ролики адекватно отражают действительность: дни рейха сочтены. Потом немецкая хроника – в стиле «гром победы раздавайся!». Нацистский главарь о западной хронике отзывается презрительно – пропаганда. На немецкое Wochenschau одобрительно хмыкает. Тут как у Оруэлла, о котором многие советские граждане 70-х уже слышали: правда – это ложь, война – это мир, любовь – это ненависть. Только Оруэлла зритель сквозь призму сериала проецировал на окружающий его мир.
Тот мир был пропитан столь неисчислимыми несуразицами, что их хватило бы и на большее число невольных аллюзий, нежели те семнадцать, что приведены в этих заметках. Возможно, цензоры были не в силах свести это число к нулю. А может, среди них все-таки был клон Максима Максимовича Исаева, который спас фильм подобно тому, как его прототип спас польский Краков┘
