Непреодоленная революция

Памятник адмиралу Колчаку в Иркутске. Что это – восстановление исторической памяти или часть новой мифологии?
Фото Влада Юрьева

Сто лет отделяют нас от того, что называется «первой русской революцией», и девяносто – от Февральской и Октябрьской. Теперь мы видим и знаем, знаем и видим, чем все это обернулось. И теперь мы должны признать: Русская Революция является главным событием русской истории.

В современном русском интеллектуальном обиходе постепенно складывается (вот-вот сложится) господствующее убеждение: пора, подобно другим народам, пережившим свои революции, становиться цивилизованными. Пора найти революции определенное место в истории, отказаться от черно-белого взгляда на нее, помирить жертв и палачей, победителей и побежденных. Как англичане, установившие напротив друг друга памятники Карлу I и Кромвелю, и французы, равноправно поселившие в своей памяти Бурбонов, Робеспьера и Наполеона.

Если мы не сделаем того же, говорят идеологи исторического примирения, исторического синтеза (они же одновременно представители идеологического мейнстрима), у нас никогда не закончится гражданская война, Россия не выздоровеет и цивилизованным народом мы не станем.

Да разве не правы они? Вот и социальная практика движется в этом же направлении. Воссоединились церкви (РПЦ и РПЦЗ), потомки коммунистов и эмигрантов находят общий язык, на родину возвращается прах белых вождей: Деникина, Каппеля, Ильина. И даже если все это странно похоже на телевизионную картинку тридцатилетней давности, – ведь и в этом все тот же желанный большинству синтез докоммунистического и коммунистического. Тот самый синтез, воплощением которого и должна, думают многие, стать новая демократическая Россия.

«Нет ничего более жалкого, как морализирование по поводу великих социальных катастроф», – писал Лев Троцкий в своей «Истории русской революции». Однако я призываю не следовать совету Троцкого. И не идти в кильватере победительной идеологической эскадры. Но сделаем это все же по рецепту Льва Давидовича: «Искусство познания есть искусство обнажения». Давайте обнажим «структуры» революции, проведем ее структурный анализ. А там посмотрим: что с чем можно примирить? И почему автор этой статьи так настаивает на жалком морализировании по поводу Русской Революции.

Когда начальство ушло

Русская Революция – это не 1917 год с его двумя революциями: Февральской и Октябрьской. Это и не 1905–1907 годы плюс 1917 год. Русская Революция – это историческая эпоха между примерно 1860 и 1930 годом. Это 70 лет, жизнь человека, жизнь поколения. Она началась реформами Александра II и закончилась победой Сталина и сталинцев во внутрипартийной борьбе, сворачиванием нэпа и коллективизацией. Русская Революция – это период между отменой Крепостного Порядка (права) и установлением Второго Крепостного Порядка (права) большевиков (ВКП(б).

Русская Революция (1860–1930) была двойной комбинацией трех революций. С одной стороны, это 1905 год, Февраль и Октябрь 1917 года (как нас учили в школе). С другой – это была, во-первых, Эмансипационная революция послепетровской европеизированной субкультуры, предвестниками которой выступили декабристы и которая победила весной 1917-го. Победила и почила в бозе. Свои задачи она выполнила, а строить новое ей было не по силам, не по плечу. Во-вторых, Общинная революция второй послепетровской субкультуры – традиционалистской, почвенной, старомосковской – началась весной 1917 года и, по мнению специалистов, закончилась к 1922 году. Ее результат: все пахотные земли России наконец-то стали принадлежать Общине, столыпинская же реформа – последнее, что могла предложить ей европеизированная субкультура, – была похоронена.

Ничего общего – содержательно – между последними двумя революциями не было. Это – следствие послепетровского раскола на две субкультуры. Но дело происходило в одной стране, и потому эти революции сталкивались, «смешивались», диффундировали друг в друга. Эмансипационная революция проникала в деревню, проводила там реформы, провоцировала и т.д. Процессы, происходившие в общине, затрагивали город и всю европеизированную субкультуру в целом. Вместе с тем имплицитно общинная революция была направлена против «русских европейцев», европеизации и модернизации России. Против всего этого «восставали» те ценности, традиции, модели социальной психологии и социального поведения, которые в своей известной работе о русской революции (1906) Макс Вебер квалифицировал как «первобытный коммунизм».

Особо следует подчеркнуть: все три русские революции – Эмансипационная, Общинная и Большевистская – показали, увы, невысокий моральный квалитет русского народа. Но что особенно обидно – это низкие моральные стандарты общинников. Ведь это и был великий, святой и униженно-оскорбленный русский народ, во имя которого и для которого жили, творили и умирали лучшие наши сердца и умы!

В 1998 году была опубликована замечательная статья двух казанских авторов Владимира Бухараева и Дмитрия Люкшина «Крестьяне России в 1917 году. Пиррова победа общинной революции». В ней на примере вполне благополучной (по меркам того времени) Казанской губернии показывается, что и как начали делать русские крестьяне зимой 1916–1917 годов.

Это был сытый и в минимальной степени затронутый мировой войной уголок стомиллионной русской крестьянской вселенной. Тем не менее в 1917–1918 годах там, как и во всей России, произошли события, которые в современной науке принято называть «общинной революцией».

По словам авторов, «основная проблема хозяев-общинников в этот период состояла в... разрыве между положением крестьянских хозяйств с позиций этики выживания и их финансово-экономическим положением. С одной стороны, еды было достаточно и угроза голода не возникала, с другой – накапливалась задолженность по налогам, сужались возможности погашения банковского кредита...». При этом община могла пойти двумя путями. Первый: преодолевать трудности экономически эффективно и в этическом плане держаться на уровне. Второй: хозяйственные и этические стандарты свести до минимума, выходить из кризиса (не такого уж и острого, как выясняется) за счет иных, некрестьянских социальных субъектов (в первую очередь за счет города). Что и произошло. Возможным это стало по причине развала государства. Община сама – впервые в своей истории – стала властью. Единственной реальной властью в стране. И тут же «позволила» себе захватить все необщинные пахотные земли, изгнать их прежних владельцев, «послать» город куда подальше, опустить уровень экономики (сначала сельской и – в результате всего этого – общенациональной) до мыслимого (вообще-то немыслимого) предела.

Но было еще одно крайне важное обстоятельство, позволявшее общине (всероссийской) действовать именно так, – уничтожение жандармско-полицейского аппарата Временным правительством. Именно эти структуры «обеспечивали связь между отдельными частями и общее функционирование... этатистской машинерии Российской империи... Кроме того, жандармско-полицейский аппарат был едва ли не единственным государственным органом, проникавшим на волостной уровень... Утратив это «государево око», правительство как бы враз ослепло, лишившись не только контроля над деревней, но и просто информации с мест».

Заметим: полиция (в широком смысле слова) признается главным властным инструментом России. Именно она обеспечивала единство всего механизма управления и контроль над основной массой населения страны. И стоило «отменить» полицию, как империя рассыпалась в пух и прах.

Одной из важнейших причин русского Семнадцатого года был знаменитый аграрный кризис. Низкая культура сельскохозяйственного производства и быстрый рост населения привели к земельному голоду и соответственно взрывоопасной социальной ситуации. Война несколько сняла напряжение. Но когда летом 1917 года мужчины стали возвращаться в родные места, все вернулось на круги своя. Именно солдаты-фронтовики «выступили застрельщиками первых крестьянских беспорядков... Направлены они были прежде всего против разбогатевших односельчан, хуторян. Нападавших интересовали продовольственные запасы, самогон, вещи. Поскольку государство было неспособно остановить погромщиков, все большее число крестьян присоединялось к беспорядкам... Если учесть, что в рамках морально-экономического мироощущения, присущего крестьянам-общинникам, акция, не повлекшая за собой наказания, считается справедливой, то очевидно, что отсутствие конных стражников побуждало общинников к новым социальным экспериментам».

Картина эта не очень-то симпатична. Но, по мне, – справедлива и честна, исторически достоверна.

Народность большевизма

Подчеркну: Общинная революция, которая вовсю полыхала весной–летом 1917 года, большевикам не только не мешала, но в высшей степени им способствовала и была ими использована.

Но какова же была субстанция самой Большевистской революции? Как ни странно, при всей культурной элементарности большевизма ответить на этот вопрос непросто. Характерная черта большевизма – смесь элементарности со сложным содержанием. Будучи безусловной идеократией, он в то же время являлся идеологически беспринципным, всеядным. Впитывал в себя множество разнообразных идей, настроений, энергий. В этом отношении Большевистская революция была более сложным историческим явлением, чем Эмансипационная и Общинная революции.

Однако что же все-таки лежало в самой-самой ее сердцевине? Насилие и упрощенчество (не случайно Плеханов назвал Ленина гением упрощенчества). Причем упрощенчество и насилие как универсальные и единственные способы решения всех вопросов. Ставка делается на низменное, на слабости человека или социоисторической общности, на больное и наболевшее. Эксплуатация всего этого и есть ленинизм-троцкизм-сталинизм (большевизм). Кроме того, большевикам удалось соединить волостную передельную энергию и универсалистский и современный (в смысле Modernity) дух европеизированной субкультуры. Хотя что значит «удалось»? Они были порождением всего этого.

Да, большевистская революция была революцией народной. Только совсем не в том смысле, какой мы привыкли вкладывать в это слово.

Петр Струве, один из первых, кто понял нашу Революцию, в ноябре 1919 года в Ростове-на-Дону прочитал публичную лекцию. В ней он зафиксировал: «Бытовой основой большевизма, так ярко проявившейся в русской революции, является комбинация двух могущественных массовых тенденций: 1) стремление каждого отдельного индивида из трудящихся масс работать возможно меньше и получать возможно больше и 2) стремление к массовым коллективным действиям, не останавливающимся ни перед какими средствами, осуществить этот результат и в то же время избавить индивида от пагубных последствий такого поведения. Именно комбинация этих двух тенденций есть явление современное, ибо стремление работать меньше и получать возможно больше существовало всегда, но всегда оно подавлялось непосредственным наступлением пагубных последствий для индивида от такого поведения. Эту комбинацию двух тенденций можно назвать стихийным экономическим или бытовым большевизмом (выделено мною. – Ю.П.)... Но большевизм, как он обнаружился в России, есть не только это, а целое политическое и социально-политическое движение, опирающееся на указанные... тенденции и стремящееся, опираясь на них, организовать социалистический строй при помощи захвата государственной власти...»

Обидно? Но разве это не так? Все это Струве точно подметил. И точно определил: в соединении с диктатурой (он говорил: «пролетариата», мы скажем: всероссийско-интернациональной черни) это и есть большевизм, торжествующий и победный.

Вообще пора перестать жалеть так называемый народ. Народом, напомню, на Руси полагали малообразованное и малокультурное большинство. Когда пытаются понять, почему все так дурно сложилось в ходе Русской Революции, счета предъявляются интеллигенции, бюрократии, царю, буржуазии, Церкви и т.д. Но никогда – народу. Попробуй тронь, руки оторвут. А не будь этот народ таким, каким он был, никакие ленины-зиновьевы и троцкие-сталины здесь не победили бы. Мы можем успокоиться: это относится и ко всем другим народам. К примеру, немецкому. Там все дело было не во «взбесившемся и неотесанном плебее» (Томас Манн о Гитлере) и его банде, а в великом, музыкальном, просвещенном, трудолюбивом немецком народе. Как справедливо указал Григорий Мелехов своей подруге Аксинье Астаховой: если сучка не захочет, кобель не вскочит («Тихий Дон»). А русский и немецкий народы в ХХ веке «захотели».

Большевизм принял во внимание и использовал природу «простонародья»: себялюбие и глубокое (можно сказать, онтологическое) безразличие ко всему, что не касалось лично каждого конкретного человека. А еще для «простонародья» было характерно фундаментальное презрение к культуре, «высокой культуре» («Hochkultur», – говорят немцы уже два столетия). Здесь большевизм и «простонародье» нашли друг друга. Струве еще в эпоху революции 1905–1907 годов назвал большевизм и некоторые фракции неонародников (эсеров) «черносотенным социализмом». При этом Струве тонко подметил: большевизм – это «азиатский марксизм», законченная форма народничества, аккумулировавшая в себе все антикультурные и антиевропейские энергии и комплексы последнего. Он писал: «Сущность и белого и красного черносотенства заключается в том, что образованное (культурное) меньшинство народа противополагается народу как враждебная сила, которая была, есть и должна быть культурно чужда ему. Подобно тому как марксизм есть учение о классовой борьбе в обществах – черносотенство... есть своего рода учение о борьбе культурной».

Опираясь на эту мысль Струве, скажем: большевизм был «черносотенным марксизмом». Он соединил в себе классовую борьбу и борьбу культурную. Причем в этой последней борьбе большевизм пил яд ненависти эксплуатируемой традиционалистской субкультуры к субкультуре европеизированной. Напившись сам, он залил этим ядовитым напитком всю страну. Только одно замечание: для всех эту ядовитую жидкость перегнали в аппарате, сделанном инженерами европеизированной субкультуры и по рецептам спецов этой субкультуры. Другая метафора: большевизм – это черносотенец, стоящий у любимого Лениным конвейера Форда.

* * *

В этой статье я хотел поговорить о структурах, структурном измерении грандиозной исторической драмы. То есть ставил перед собой задачи исключительно исследовательские. Но здесь не обойтись без жалкого морализирования. Оно-то, собственно, и есть главное в моем рассуждении о революции.

Главное же в жалком морализировании заключается в том, что Россия напрочь проиграла ХХ век. Первым об этом вслух сказал Александр Солженицын. Русский ХХ век стал результатом проигранной Революции. Поражение потерпели все: народ, интеллигенция, священство, элиты и пр. К сожалению, русское общество не хочет этого понимать. Оно заслоняется от исторического дефолта «победой в войне», «космосом», «индустриализацией», «второй великой державой» и тому подобным. Я не хочу вступать в дискуссию с этими «победителями», но более античеловеческого, немилосердного и губительного для собственного народа социального порядка в новой истории припомнить не могу. В России в ушедшем столетии произошла антропологическая катастрофа. И это делает все наши «космосы» ничем.

Два немца после национал-социалистических «побед» сказали: «Прошлое будет проработано лишь тогда, когда удастся преодолеть сами причины событий прошлого. Лишь потому, что эти причины продолжают действовать, чары прошлого до сих пор не развенчаны» (Теодор Адорно); «Где подлинное сознание вины колет как жало, там само сознание поневоле преобразуется» (Карл Ясперс). Это и есть важнейшее, что нам необходимо намотать на ус. Если Солженицыну горько, по его словам, от «нашей сегодняшней тревожной неустроенности», то мне и горько, и страшно от того, что «причины продолжают действовать», «чары прошлого» не развенчаны, а «сознание вины не колет как жало». Это означает: большевистская революция продолжается.