Под гипнозом величия

Традиция державного величия продолжает тяготеть над нами, множа свои символы и памятники.
Фото Алексея Калужских (НГ-фото)

Снова, следуя за президентом, заговорили об отечественной истории, снова она становится политической злобой дня. И снова выясняется, что наше историческое сознание остается предельно идеологизированным и расколотым: разные оценки сталкиваются в непримиримом противостоянии, содержательный диалог исключающем.

Такой диалог невозможен, если, скажем, одни его участники считают Сталина историческим героем, а другие – уголовным преступником. Он возможен только в том случае, если противоборствующие стороны перестанут спорить о вещах, которые нелепо опровергать.

Нелепо опровергать, например, то, что при Сталине произошла беспрецедентная по темпам индустриальная модернизация, следствиями которой были победа в Великой Отечественной войне и создание советской сверхдержавы. Столь же бессмысленно спорить с тем, что сталинская модернизация была беспрецедентной и по варварству методов ее осуществления. Было и то, и другое, и отрицать это может только больное историческое сознание. Но если даже на сей счет будет достигнуто согласие, то само по себе оно не будет означать выздоровления. Потому что при доминировании в этом сознании оценочных установок противостояние переместится в плоскость того, чего в нашем недавнем прошлом было больше – «хорошего» или «плохого». При отсутствии понимания, что то и другое неразделимо, что речь идет о двух сторонах одного и того же. Речь идет об определенном модернизационном проекте и именно ему присущих способах осуществления. И этот проект был реализован в России дважды.

Первая – петровская – модернизация тоже была для своего времени уникальной. И по результатам (превращение страны во влиятельную военную державу), и по потерям, составившим 20% населения. Эти две военно-технологические модернизации, равно как и варварство их методов, – факт, который рациональное историческое сознание игнорировать не может, в какой бы идеологический цвет оно ни было окрашено.

При таком рассыпанном историческом сознании, как в сегодняшней России, у страны не может быть будущего. Поэтому пора уже озаботиться тем, чтобы это сознание рационализировать. Здесь могут быть разные подходы. Но в любом случае для рассмотрения нашей истории предстоит выбрать точку обзора. На мой взгляд, такой точкой может служить советский период, потому что он очень многое позволяет прояснить и в нашем более отдаленном прошлом, и в нашем настоящем.

Милитаризм особого рода

Это был беспрецедентный исторический эксперимент с беспрецедентными историческими результатами – форсированной индустриализацией и урбанизацией (за три десятилетия доля городского населения утроилась), созданием ядерной сверхдержавы и последующим распадом государства в мирное время. Чем же были обусловлены этот взлет и это падение?

Попробуем пойти от той лексики, с помощью которой советская власть себя легитимизировала. Это не только и даже не столько разные коммунистические формулы. Это – прежде всего – лексика военная. То была эпоха «штурмов» и «фронтов» – хозяйственных, бытовых, литературных... Эпоха, в которой монопольно правившая партия во всех своих уставах именовала себя боевой организацией, а своих членов – «солдатами партии». Плюс культ секретности и искусственно насаждавшийся образ врага. И даже достижения в работе стимулировались на военный манер: «труд – дело чести, дело доблести и геройства», «из одного металла льют медаль за бой, медаль за труд»┘

Итак, речь идет в данном случае не просто о милитаризме, в мире широко известном и раньше, а о милитаризме, при котором мирная жизнь выстраивается по военному образцу. Или, говоря иначе, при котором милитаризация доводится до повседневности и распространяется на весь жизненный уклад.

А после смерти Сталина созданную им систему начали демонтировать его же ученики и последователи. Потому что когда державный статус обеспечивается, то элита – и не только элита, но прежде всего она – хочет пользоваться его плодами. С одной стороны, достигнутая державность для нее – это способ легитимации ее власти, а с другой – она стремится легитимировать свои частные интересы и жить для себя. Тотальная милитаризация стала послесталинскую элиту тяготить – тем более что милитаризация эта виделась неотделимой от непредсказуемой тирании вождя.

Можно сказать, что после смерти Сталина страна вошла в демилитаризаторский цикл. Началось послабление элите, послабление населению, происходила легитимация частных интересов: если раньше предписывалось подчинять их общественным, то теперь стали говорить, что они должны «гармонично сочетаться». Этот процесс углублялся, дойдя при Горбачеве до легитимации частной собственности и создания выборных институтов народного представительства, что, в свою очередь, привело к обвалу государственности. Но ведь все это происходило в России не впервые.

Если мы с выбранной нами точки обзора посмотрим назад, то увидим, что там тоже было два аналогичных цикла. Был период милитаризации, который завершился Петром, обретением державного статуса и державной идентичности. И платой за это тоже было тотальное закрепощение. А после Петра началась (опять же под давлением элиты) постепенная демилитаризация, которая продолжалась до 1917 года.

Этот длинный демилитаризаторский цикл восходит к временам Анны Иоанновны, осуществившей частичное раскрепощение дворянства. Он был продолжен указом Петра III о вольности дворянства и жалованными грамотами Екатерины II дворянству и горожанам, причем первое не только освобождалось от обязательной государственной службы, но и было объявлено собственником своих земель «на вечные времена», что было шагом к конституционному принципу. А потом дело дошло до освобождения крестьян, до октябрьского Манифеста Николая II о предоставлении населению политических прав и созыва народного представительства. И в советское время мы наблюдали примерно то же самое. С тем же конечным исходом в виде государственного обвала.

Обе системы – и досоветская, и советская – не могли противостоять демилитаризации, и обе не смогли ее выдержать. Потому что в том и другом случае страна столкнулась с одним и тем же – с отсутствием невоенного понятия об общем интересе.

Об общем интересе

У многих из тех, кто не забыл советские времена, слова об общем (или общественном) интересе вызывают настороженность. Именно потому, что с их помощью идеологически третировались интересы личные. Но на самом деле это одна из основных категорий европейской политической мысли, начиная с античной. Если в жизни нет того, что помимо войн и военных угроз объединяет людей, которые социально и территориально друг от друга отделены, тогда государству в мирное время держаться не на чем. Именно поэтому в обоих наших демилитаризаторских циклах государство начинало трещать и в конце концов распадалось.

Если понятие об общем интересе не формируется жизненным укладом, то в культуре этому понятию неоткуда взяться. И никакие апелляции к ценностям, традициям, идеалам или идеологическим принципам помочь тут не могут. Славянофилы, скажем, придумали в свое время идею соборности. Но идея эта фиксировала не столько то, что в жизни и соответственно в культуре наличествовало, сколько то, что в них отсутствовало, и призвана была это отсутствие компенсировать. Били мимо цели и апелляции к крестьянским общинным устоям как воплощению принципа соборности. Потому что коллективизм изолированных друг от друга крестьянских миров был локальным коллективизмом малых общностей, за деревенской околицей обнаруживавшим свою догосударственную, анархическую природу, что и продемонстрировала впоследствии Гражданская война. Подобно соборности, компенсаторикой был и советский государственный коллективизм: в демилитаризаторском цикле быстро обнаружилось, что это «коллективизм» атомизированных индивидов.

Итак, в нашей истории были военные победы и державные взлеты, достигнутые в милитаризаторских циклах благодаря принудительным модернизациям петровско-сталинского типа. С другой стороны, были циклы вынужденной демилитаризации, которые оставили после себя отечественную высокую культуру, но при неразвитости невоенного понятия об общем интересе сопровождались обвалами государства. И возникает вопрос: а может ли такое чередование продолжаться дальше? Возможен ли, как мечтают о том идеологи «пятой империи» (и не только они), новый державный взлет, осуществляемый по старым мобилизационным лекалам?

Военный менталитет

Историческое сознание, в котором установка на понимание растворена в установке на оценку, перед такими вопросами капитулирует. Строго говоря, оно при этом вообще перестает быть историческим сознанием. Потому что даже не задается еще одним вопросом, который и есть самый главный. Ведь модернизации происходили в разных странах, но нигде, ни на Западе, ни на Востоке, никому даже в голову не приходило, что можно сделать то, что было сделано у нас за одно царствование Петра I. Почему это стало возможно? И почему потом стала возможна сталинская модернизация, которая по всем мировым меркам представляет собой что-то немыслимое?

Здесь мы переходим от государства к населению. Значит, в населении было нечто такое, что если и не способствовало таким модернизациям, то и не препятствовало им. Что же именно?

Вероятно, ответ надо искать в монгольском владычестве, которое осуществлялось, напомню, московскими князьями. Монголы оставили после себя такой менталитет, такую культуру, в которых ценности военной и мирной жизни друг от друга не отделились, не стали автономными. Либерал Василий Ключевский писал о «боевом строе государства» в Московской Руси, а евразиец Николай Алексеев – о том, что оно «имело характер военного общества, построенного как большая армия». При отсутствии такой политической традиции и соответствующей ей культуры сам феномен Петра и петровский мобилизационный прорыв были бы немыслимы. Упадок всесильной Османской империи, в которой такой культурной почвы, обеспечивающей непротивление государственному диктату, не оказалось, – убедительное тому подтверждение.

И в Советском Союзе стало возможным то, что до того считалось немыслимым, только потому, что большевики получили в наследство сохраненную досоветскими правителями культуру народного (прежде всего крестьянского) большинства, в которой ценности военной и мирной жизни не были расчленены. Речь, разумеется, идет не о том, что в глазах населения не было никакой разницы между крестьянином-хлебопашцем и воином. И тем более не о том, что мирный и ратный труд в его сознании как-то совмещались. Наоборот, когда русским крестьянам такое совмещение было навязано посредством организации военных поселений, их возмущению не было границ. Речь идет о том, что по военной модели выстраивались отношения людей с государством и что политической альтернативы этой модели в народной культуре не было, а ее формирование блокировалось властями.

Славянофилы в свое время правильно указали на негосударственный, неполитический характер этой культуры. Но они не заметили, что она была догосударственной и дополитической, так как именно в таком состоянии ее столетиями консервировали. Не заметили они и того, что в вопросах, касающихся отношений населения с государством, в ней ценностно не отчленились друг от друга военная и мирная составляющие. Однако после советско-коммунистического эксперимента не замечать этого – значит закрывать глаза на очевидное.

Инерция и имитация

Сейчас мы находимся в демилитаризаторском цикле, и мы стоим перед вызовом модернизации. Но как ее осуществить и чем тут может помочь прошлый опыт отечественных модернизаций?

Идеологи нынешней власти, от Проханова до Маркова, утверждают, что возможен новый прорыв мобилизационного типа. При этом они сознательно или подсознательно ориентируются на модель прежних таких прорывов, которые происходили на индустриальной стадии. Вопросом же о том, мыслимо ли их повторение в эпоху постиндустриальную (подобных прецедентов мир пока не знает), никто не задается. Равно как и вопросом о том, возможен ли такой прорыв без милитаризации жизненного уклада. Если нет, то чем ее заменить? А если да, то как в мирное время вернуть в культуру военное понятие об общем интересе, причем в ситуации, когда в культуре этой давно уже возобладали интересы частные? Ответов нет, как нет и внятной постановки самих вопросов.

Между тем власть пошла по пути имитации военной версии общего интереса. Вторжение чеченских боевиков в Дагестан, взрывы жилых домов в Москве и других городах, вторая чеченская кампания актуализировали в массовом сознании образ врага, стали главным источником легитимации власти первого лица, периодически представавшего перед нами в военной форме в самолете, на корабле, подводной лодке и т.д. Политическое лидерство должно было восприниматься как лидерство Верховного главнокомандующего, энергично и эффективно отвечающего на угрозы общей безопасности.

А потом, когда эти источники легитимации начали иссякать, инерция милитаристского сознания стала подпитываться целенаправленными упоминаниями о победе в Великой Отечественной войне и попытках внешних сил пересмотреть ее итоги, державно-патриотической антизападнической риторикой, отыскиванием «шпионских камней» и другими акциями, демонстрирующими враждебность окружающего мира. Это – не вступление в новый, третий по счету, милитаризаторский цикл, а именно его имитация. И все это в лучшем случае может работать как способ поддержания статус-кво, никакого модернизационного импульса выжать из этого невозможно. В том числе и посредством изменения акцентов в учебниках истории.

Дело ведь не в акцентах, не в том, на чем сосредоточить внимание учителей и учеников – на достижениях и победах или на провалах и государственном варварстве. Дело в том, чтобы общество научилось понимать прошлое в его соотнесенности с современными вызовами, на которые в этом прошлом ответов нет. В нем не сложилось невоенное понятие об общем интересе как подвижной равнодействующей интересов частных и групповых. Потому что в нем не сложилось само общество, способное быть субъектом собственной истории. За общество его задачи, в том числе и задачи модернизации, решала власть. Сегодня же они таковы, что без субъектности общества никакая власть решить их не в состоянии. Сегодня имитировать прежние методы (а их можно только имитировать) – значит терять время. А подстраивать под такие имитации учебники истории – значит воспитывать новые поколения людей с архаичным историческим сознанием, подготовленных лишь к тому, чтобы время это продолжать транжирить.

Можно гипнотизировать себя былым величием, представляя его как продолжающееся, но такое состояние нельзя увековечить. Кстати, в данном отношении наша история тоже более чем поучительна.