Идеология суверенной бюрократии

Никита Белых: возведение идеи централизации в разряд аксиомы русского политического мировоззрения – слишком грубое упрощение и опасная ошибка.
Фото Арсения Несходимова (НГ-фото)

Владислав Сурков, заместитель руководителя администрации президента Владимира Путина, отвечающий за политический процесс внутри России, предъявил обществу... тут стоит хорошо подумать, как же можно охарактеризовать выступление Владислава Юрьевича в РАН, которое уже месяц обсуждается на страницах «НГ». Новая государственная идеология? Новая философия? А может быть, просто «ценные указания» главного начальника по государственной идеологии?

Что это было?

«Ты не пой, ты просто ходи!»

Сурков сам предупреждает, что это не научный доклад. Смею предположить: если бы некто не под фамилией «Сурков», а под вполне обычной фамилией (за исключением вариантов «Иванов» и «Медведев») выступил с таким докладом, он был бы воспринят академическим сообществом гораздо прохладнее. Этот текст, произнесенный каким-нибудь малоизвестным или даже относительно известным философом, был бы скорее всего просто не замечен сообществом российских интеллектуалов. Почему? Владислав Сурков сам ответил на вопрос: его «рассказ» не имеет и научной ценности.

Может быть, содержание спича Владислава Суркова интересно как новая мощная идеология, способная спровоцировать пассионарный взрыв русской нации и государственности?

Предположим, что ровно с такими же размышлениями выступил бы, например, формальный лидер «Единой России» Борис Грызлов (если моральным лидером его соратники открыто называют Путина, то какой же тогда лидер Грызлов?). Или, скажем, его коллега «сверху», не менее формальный лидер «Справедливой России» Сергей Миронов (спросите у него, кто моральный лидер эсэров, уверен, что ответ будет точно такой же). В обоих случаях, хоть и в существенно разной степени, этот доклад вызвал бы серьезную критику со стороны ученых, публицистов, журналистов и политиков из оппонирующих партий. И уж точно не воспринимался бы с тем же пафосом и местами даже благоговением, с каким воспринимается сказанное Владиславом Сурковым. Изложенные в его докладе идеи сами по себе вряд ли кого-то объединяют и на что-то вдохновляют.

Вывод: текст носит даже не вполне идеологический характер.

Какой же характер он носит? И как его в связи с этим воспринимать?

Внимательно изучив «рассказ» Суркова, можно сделать вывод: в нем не только, да и, честно говоря, не столько, содержатся идеи главного идеолога страны, сколько формулируются принципы, на которые опирается верховная власть, а если говорить прямо, то эти принципы «спускаются» обществу сверху. Именно «ореол власти», присущий автору, делает этот текст ценным (или даже «бесценным»), интересным и заслуживающим внимания и подробного обсуждения.

О намерениях власти в отношении страны государственные идеологи открыто заявляют, пожалуй, впервые со времен архитектора перестройки Александра Николаевича Яковлева. Спасибо, конечно, и на этом. Хорошо, что общество хотя бы решили ставить в известность о том, какое будущее ему уготовано. И все же – это не диалог. Это не предложение основ новой философской концепции для рассмотрения обществом (а вдруг бы оно такую идеологию отвергло?). Это декларация о кремлевских намерениях и попытка эти намерения обосновать хоть какими-то историческими иллюстрациями. А в ситуации, когда власть монопольна, когда реальный ее источник – сама верховная власть, любая ее декларация о намерениях – это фактически прямые указания, руководство по единственно верной идеологии. И отсюда – отсутствие серьезной критики, пиетет и безальтернативность.

Кстати, в связи с монопольным характером этого «идеолого-управленческого» доклада меня лично очень радует, что его автор не претендует на научную обоснованность и доказанность своих постулатов. Иначе дело было бы совсем плохо: наука, обслуживающая государственную идеологию, дурно пахнет. А идеология, претендующая на научную «доказанность», пахнет еще хуже.

Что же все-таки это было?

– Как же делают пушки?

– О, мадемуазель, очень просто: берется дырка и обливается медью.

Владислав Сурков говорит, что мир очень разный и Россия по духу отличается от Запада, на чем и строится идеология обособленности российской цивилизации. Он полагает, что существуют некие «архетипические» черты «национального образа жизни, характера, мировоззрения», которые и формируют уникальную политическую культуру. Все, что соответствует этим архетипам, – естественно для России. Все, что не соответствует, – не приживется в России никогда. Вопрос в том, что, собственно, является русской политической культурой? Где «матричные», «архетипические», «предопределенные» черты российской цивилизации, а где просто архаика, которая еще не трансформирована в современность?

Вопрос, однозначно решенный Владиславом Сурковым, является одним из самых старых и сложных вопросов всей русской общественной мысли: Россия – это особая страна или она просто в чем-то важном отстает от развитых демократических стран? Отсюда другой вопрос: что надо строить (или ДОСТРАИВАТЬ) в любом случае, ибо это универсально, – например, парламент, разделение властей, свобода слова, а что можно сделать и «по-своему», так сказать, «а-ля рюс», например подчинить всех президенту – и парламент, и партии, и суды, и массмедиа...

Несомненно, европейский демократический порядок жизнеспособен в той мере, в какой он является для России естественным, национальным. Именно поэтому «Союз правых сил» так много внимания уделяет освоению именно национальной либеральной традиции. Один из самых ярких ее представителей, Владимир Вейдле, в начале прошлого века работавший в Пермском университете, писал, что Россия раскрывает свою самобытность только в европейском контексте. Европа – это симфония инструментов, и у каждого – свое, самобытное звучание. Но вне европейского оркестра Россия свое самобытное звучание потеряет.

Характерно, что Владислав Сурков, перечисляя возможные архитектурные «стили» российской государственности, даже не упоминает о стиле либеральном и демократическом. Повторяя излюбленный тезис всех консерваторов-охранителей, он называет всех, кому не по душе стиль имперский, либо мещанами, либо футуристами. А вот о мощнейшем либеральном, но при этом чисто национальном, российском стиле уважаемый идеолог даже не вспоминает. Скорее, конечно, сознательно, чем по неведению.

Разная Россия

Тем не менее я считаю, что имеет смысл говорить не просто о национальной либеральной традиции, но и о региональных либеральных традициях, ибо не только мир разный, но и Россия очень разная. И российская политическая культура и политическая традиция – чрезвычайно разные как в исторической перспективе, так и географически. Много мы найдем общего в политической культуре Дагестана и Вологодской губернии? В Ярославле жили и работали свои либералы – Дмитрий Шаховской и Сергей Урусов, в Красноярске – Василий Караулов и Степан Востротин, в Орле – Сергей Муромцев и Михаил Стахович, в Томске – Петр и Алексей Макушины, в Перми – Михаил Осоргин и Владимир Вейдле. Носителей собственно российской национальной либеральной традиции, вполне сопоставимых с теми, на чей авторитет опирается Владислав Сурков, в регионах за пределами Москвы – огромное количество. И все они – не какие-нибудь «городские сумасшедшие», а примеры вполне успешных региональных «стилей» – не имперских и не мещанских, а либеральных. Только большинство из этих людей задавили, некоторых убили и почти всех незаслуженно забыли. Но это – поражение не только либеральной, но и всей российской политической традиции.

Впрочем, я не склонен считать, что Владислав Сурков не знаком с либеральной политической традицией России, например, с Борисом Чичериным. Прав Георгий Бовт: вроде бы Чичерин – крупнейший и классический либерал-государственник, но даже о нем Сурков умалчивает. Просто Чичерин сейчас для Суркова не удобен. Он не помогает выстроить централизованную, жестко управляемую систему власти. А Иван Ильин – помогает. Только тогда надо честно рассказать, что Ильин открыто декларировал неприязнь к «парламентской демократии» (а без парламента демократию представить, согласитесь, сложно – или, может быть, Владислав Юрьевич считает иначе?). Надо честно рассказать, что Ильин некоторое время прославлял Гитлера. Конечно, не за холокост и войну, а за сверхцентрализованное, сверхсильное, сверхуправляемое, сверхнациональное и сверхперсонифицированное государство. Только надо понимать, что построение именно такого государства чревато холокостом и войной.

Тем не менее на основе философского наследия Ивана Ильина, подкрепленного авторитетом Николая Бердяева и даже Иосифа Бродского, Владислав Сурков делает предположение о свойственном русскому мышлению и мировоззрению преобладании синтетического над аналитическим. А дальше он произносит блестящую фразу. Вдумайтесь: «Воспользуемся этим предположением как аксиомой». Вот в этом и заключается «неустранимый архетип» русской архаической власти: они всегда собственные предположения, иллюзии и страхи объявляют аксиомами. И строят на них идеологемы. В данном случае Владислав Сурков на наших глазах вывел «аксиому» о холистичности в основе русской культуры, в том числе и политической. Отсюда – страсть русского народа к централизации власти.

Сверхцентрализация – это наше прошлое

В нашей политической истории были и периоды сверхцентрализации, вплоть до деспотии, были и времена полной децентрализации и регионального самоуправления, в том числе и представительного. Вряд ли исторически правильно давать однозначные оценки этим полюсам как «хорошее» и «плохое» время для России. Все слишком неоднозначно: древнерусская культура достигла своего расцвета в период раздробленности, но одновременно Русь оказалась неспособной отразить внешнюю угрозу. Централизация власти в XIV–XV веках позволила восстановить суверенитет, но привела к деспотии и, как следствие, смуте и гражданской войне.

Налицо довольно непростое, динамичное сочетание двух тенденций в российской политической традиции. Мифологизация одной лишь центростремительной силы, а тем более возведение идеи централизации в разряд «аксиом» русского политического мировоззрения – слишком грубое упрощение и опасная ошибка. Тем более что это самое мировоззрение довольно быстро и самым коренным образом меняется. Давайте сравним «национальный образ жизни, характер, мировоззрение» советского человека эпохи застоя (70-х годов) и, скажем, последних 4–5 лет. Разница всего-то в 30 лет, а много ли мы найдем в советских людях и современных россиянах архетипического, неизменного, «исконно русского»?

Владислав Сурков любит ссылаться на Бердяева. В книге «Душа России» Бердяев писал, что вечным архетипом русской культуры, в том числе политической, является двуединство в народной душе «нигилизма» (тотального отрицания) и «апокалиптики» (мечтательности, стремления к конечности). Оказывается, именно этот архетип «нигилизм–апокалиптика» господствовал в сознании французских простолюдинов (санкюлотов) во время революции 1789 года. Однако с тех пор французы далеко ушли от этого состояния, оно оказалось не «неотъемлемым свойством французской политической культуры» (как говорили некоторые наблюдатели по «свежим следам» якобинства), а временным, преходящим явлением, которое можно и должно преодолеть в процессе гражданского становления нации.

Об использовании Владиславом Сурковым авторитета другого философа, Евгения Трубецкого, следует сказать особо. Автор приводит его слова: «Русским более свойственно познание мира религиозной интуицией как органического целого в отличие от Запада, где философы проникали в тайны мира, расчленяя его рассудком...». Только Сурков забыл упомянуть: для Трубецкого это свойство русского мировоззрения, как и вся русская «самобытность», было не поводом для национальной гордости, а проблемой.

Для СПС Евгений Трубецкой – тоже очень авторитетная фигура. Потому что в действительности он был последовательным либералом, о чем Владислав Сурков почему-то умалчивает. Более того, это поистине культовая фигура русского либерализма. Его главный тезис, который следовало бы процитировать в первую очередь: «Государство должно быть не опекуном, а миротворцем».

Русская политическая культура всегда формировалась и формируется несколькими политическими традициями. Владислав Сурков демонстрирует нам, что в соответствии со своим служебным положением явно предпочитает ту традицию, которая всегда позволяла нынешней власти удобнее управлять и самовоспроизводиться. Эту традицию можно назвать консервативно-охранительной. Ее носителями всегда были чиновники, преимущественно столичные, причем чем выше, тем больше. Поэтому я бы назвал современное воплощение этой традиции и пропагандируемую ее представителями философско-управленческую концепцию «идеологией суверенной бюрократии».

Эта традиция всегда страдала мифотворчеством, поскольку решала задачу обоснования проводимой политики. Ровно это нам и демонстрирует тот, кто отвечает за государственную идеологию и политический процесс в России, – всего лишь попытку обоснования строительства вертикали власти, попытку объяснить «русским национальным бессознательным» ликвидацию выборности губернаторов, рост административного аппарата, централизацию в межбюджетных отношениях, структуризацию политического поля и укрупнение партий «сверху». Теми же идеями должно обосновываться создание крупных государственных корпораций-монополистов. Более того, тем же «национальным бессознательным» фактически оправдывается культ личности первого лица государства.

Персонификация властных институтов, потребность в харизматическом лидере в сочетании с низкой эффективностью коллективов, дефицитом доверия и самоорганизации – вот на каких чертах Кремль «строит» нужный ему образ русской политической культуры. Если все это вместе перевести на более понятный русский язык, то получится: народ – это довольно глупое и не способное на разумные действия стадо, которому нужен сильный вожак. Такой «индивидуализм молчащих ягнят». Что это, если не философская основа авторитарной государственности?

Я воспитан на другой, свободной традиции, которая всегда доминировала тем больше, чем дальше от Москвы и от власти. Мое мировоззрение формировалось, когда я учился в Пермском университете, занимался бизнесом (в переводе на русский – «делом») и даже, страшно сказать, работал на госслужбе. Для меня и для либеральной, демократической, региональной политической традиции стоят другие задачи – не сохранение власти, а движение России вперед. Моя традиция основывается на иных «архетипических» чертах русского мировоззрения – полиментальности, прагматизме, внутренней противоречивости, но при этом толерантности, доверии к партнерам и к народу. И я берусь утверждать, что моя политическая традиция за пределами Садового, а может быть, за пределами Бульварного кольца окажется сильнее. Ее девизом я бы назвал тезис не москвича, а еще одного моего земляка Петра Струве: «Либерализм – это и есть истинный патриотизм».