Ирина Глебова
У постсоветского человека появилась возможность утолить свой потребительский голод.
Фото Артема Чернова (НГ-фото)
В конце ХХ века в России произошел новый социальный переворот. Пожалуй, его главное следствие – «расконвоирование» общества, индивидуализация жизни, завершение процесса формирования частного человека. Плата за это – уничтожение социальных табу, открытие и выход из «тени» (с социального дна) ранее асоциальных явлений и сил, обесценивание прошлых героев и авторитетов, всего строя жизни, способов ее обеспечения. Горбачевско-ельцинское освобождение привело к распаду страны – не только государственной, территориальной целостности, но и социального единства, утрате ощущения общности. Почти не осталось всеми принятых и соблюдаемых норм общественно-значимого поведения, ценностных стандартов, механизмов их поддержания.
Потребительская революция
Едва ли не главным событием в жизни homo postsoveticus стало приобщение к массовой потребительской культуре. Оно имело характер вынужденный и чрезвычайно стремительный (наш человек был так же внезапно вброшен в «рынок», как когда-то в «социализм»), лавинообразный, а главное, чрезмерный. Уровень приобщения к «рынку», как и к масскультуре, превышает необходимые потребности, возможности современного русского общества. Правда, это не новость для русского человека: мировоззренческая и житейская «перестройка», слом устойчивой картины мира всегда приобретают здесь несколько истерический характер.
В обществе произошла эрозия убеждений, девальвация принципов, мировоззренческих позиций (поэтому отсутствует реальная база для дискуссий, идейной борьбы). Все ценности стали относительными – значит, их можно преобразовывать, конструировать, манипулировать ими. Единственная абсолютная истина – материя, конвертируемая в дензнаки; возможность копить, приобретать, потреблять, удовлетворять непреодолимую тягу человека к стяжанию.
Постсоветский человек, разочарованный в политике и социальных идеалах, отдался стихии потребления, иллюзии создания полноты жизни путем насыщения материей. Он разбил вдребезги миф о «врожденной антибуржуазности» русско-советского человека, свел на нет все усилия власти (не только советской) по культивированию не-обывателя, не-мещанина, изживанию мелкобуржуазной психологии. 90-е годы стали свидетелями «восстания» (точнее, бунта) русского обывателя – против властного диктата, принудительных образцов и табу, предписанных сверху интересов, мнений и оценок, назидательности и морализма, диктатуры высоких идеалов, принципов, жизненных норм.
Вся русская история заставляла нашего маленького человека притерпеться к нужде, недостатку материального в своей жизни. Теперь он получил хотя бы иллюзию социального достатка, возможности для удовлетворения своих потребительских запросов. Не терпеть нужду – вот представление о стабильности, устойчивом социальном положении постсоветского человека. Он абсолютно материалистичен, в своей жизни мотивирован прежде всего личным материальным интересом. Проблема достатка остается для него центральной.
Сейчас это правда русского бытия. Социум реализуется, обретает себя не в пространстве и во времени, а в наличной денежной массе. В этом наша эпоха отчасти схожа с брежневским застоем, в рамках которого формировалось современное потребительское общество. Сейчас никому нет нужды доказывать, оправдывать свое право на стяжание. Изжиты страх перед ним, сознание его греховности, не в ходу борьба с его уродливыми формами. Потребительский жизненный стандарт получил неограниченную общественную санкцию. На его признании и ограждении основывается социальный порядок. Иные образы жизни оказались на нелегальном положении – они сочтены обществом если не вредными, то бесполезными с рациональной и моральной точек зрения. Все, кто так или иначе подключен к потребительскому процессу, в ладах со своей современностью.
Вместе с тем неоднозначное отношение общества к миру потребления вызвано появлением огромного зазора между высоким уровнем потребительских запросов и крайне низким уровнем потребительских возможностей. С разрушением сложившейся в советское время системы распределения социальных благ, переходом граждан на самообеспечение произошел разрыв социума по уровню материального благосостояния. Этот разрыв, в свою очередь, есть внешнее проявление нового социокультурного раскола – на субкультуры «меньшинства» (условно – «нефтегазовую») и «большинства», «почвы» (условно – «резервации»). В эпоху перемен потребительский максимум получили те, кому удалось приватизировать доступ к основным источникам сверхдоходов. Все усилия современного государства в этих условиях направлены на то, чтобы установить контроль над распределением вещественной субстанции, а значит, основных социальных благ, т.е. регулировать «сверхпотребление» (а не просто соучаствовать в нем). Этому служат масштабные «госпокупки» приватизированной в 90-е годы собственности, огосударствление природных монополий, в результате чего отечественная экономика внешне все больше превращается в вотчину чиновников.
Разное качество потребления, разрыв в материальных возможностях разделяют людей, близких духовно, интеллектуально, по политическим предпочтениям. На поведенческом уровне существующее неравенство закрепляется и усугубляется: высокий уровень благосостояния дает неизмеримо более высокие шансы на успешную социальную адаптацию и жизненное устройство. В перспективе возможности «почвенных» людей прорваться наверх будут сужаться; «нефтегазовая» культура пока не нуждается в оправдании «ломоносовыми».
Результат – усиление фона социального неблагополучия, скверного расположения духа граждан, что чревато если не взрывом, то нестабильностью. В обществе массового потребления именно хроническое недопотребление большинства населения («почвы») – при наличии публично заявленного и продвигаемого высокого потребительского стандарта – представляет наибольшую опасность. Неспособность 70–80% социума удовлетворить потребительский голод, соответствовать новой структуре потребностей – вот питательная среда социального пессимизма и возмущения.
Демократия на новый лад
Хотя распад советского статусного и ценностного порядка и был поначалу воспринят как событие сродни апокалиптическому, в целом 90-е годы прожиты нашим обывателем как победные. Все это время продолжалось его «триумфальное шествие» по стране, монополизация им социального пространства. Он породил запрос на материализацию, упрощение (вплоть до примитивизации), аморализацию, житейскую (а не социальную) «утопизацию», который рано или поздно удовлетворялся во всех жизненных сферах. Он делегировал туда своих людей, диктующих сейчас правила общественной игры.
Это особенно очевидно в политическом пространстве. Здесь верхи, вышедшие из низов, определяют политическую моду, а политика, которую они делают, является производной массовых вкусов, запросов, представлений, развивающей их в направлении к среднему уровню и ниже. Нечто подобное всегда происходит в России в результате вынужденного (властью, социальной ситуацией) «открытия элиты». Снятие ограничений на доступ связано не только с обновлением (вливанием «новой крови»), но и с примитивизацией – вследствие «почвенизации» – верхнего социального слоя. Наиболее показательны в этом смысле примеры петровской и сталинской элит. Теперь – и постсоветской. Не случайно ее доминирующий тип – «человек ловкий», «ориентированный на ближайший успех и не связанный ни ценностными, ни социально-групповыми рамками ответственности» (Юрий Левада). Со временем он обрастает социальными связями, вязнет в карьерной процедуре, но это не отменяет его исходных качеств, которые и вынесли его наверх.
«Человек ловкий» не связан и прошлым – или в любой момент может от него отказаться во имя настоящего. Он способен пользоваться переменчивой ситуацией с пользой для себя, менять взгляды и пристрастия применительно к текущей конъюнктуре. Современный – выборный – характер властной организации дает возможность такому человеку («из почвы», с «корневыми» инстинктами) стать «верховной» властью. Он – главное действующее лицо нашей эпохи, определяющее ее особый стиль: напор, цинизм, материалистичность, крайний эгоизм и асоциальность, антидемократический по существу жизненный уклад, отсутствие идеалов. «Новые русские» реалисты 90-х демонстрируют обществу притягательность материи, необязательность принципов, антигуманизм и прагматизм. И – при внешнем тяготении к западному миру – антизападничество по существу (в культурном, ментальном отношении).
Главный деятель эпохи в концентрированном виде отражает и выражает массовые интересы, настроения, ценности. Они весьма далеки от общественно-политической сферы. В очень короткие сроки советскую культуру, которая была весьма и весьма «политизированной» (в специфическом смысле этого слова), вытеснила, заместила вестернизированная культура повседневной жизни, культура сугубо индивидуалистическая и находящаяся ниже уровня политической жизни. Все политическое, в общем-то, чуждо среднестатистическому постсоветскому человеку. Показательно, что большинство граждан новой России не склонно рассматривать свое освобождение от коммунистической власти в качестве главного события конца ХХ века. Это демонстрируют их политические предпочтения. С середины 90-х годов значительно ухудшились оценки большинством свободы слова, многопартийных выборов, демократических институтов, сближения России с Западом.
Современную политику, демократию российские граждане, полностью переведенные властью на самообеспечение, рассматривают с материалистической, потребительской точки зрения. В ходе одного из опросов общественного мнения в декабре 2003 г. 78% респондентов заявили: демократия – это фасад, прикрывающий власть, контролируемую богатыми и могущественными кликами; эти кланы приватизировали политику. Поэтому лишь 22% отдали предпочтение демократии, тогда как 53% заявили, что относятся к ней с явной неприязнью. Демократия «по-русски» не обслуживает единственно понятную для простого человека цель – рост благосостояния. Очень показательно, что в этой ситуации власть, существо которой не изменилось и вряд ли будет меняться со сменой лиц, провозгласила курс на «инвестиции в человека – а значит, в будущее России» (Владимир Путин).
В 90-е годы произошло очень быстрое «обытовление» понятий и практики демократии – своего рода освобождение от гнета («навязчивости») свободы как идеи, ценности, пользование которой накладывает определенные обязательства. Поощрение личной свободы и укрепление гражданских прав не пользуются в обществе особой поддержкой. Напротив, общественный дух определяет запрос на порядок, покой, «сильную руку». Идеал свободы оказался неспособен стать единственным источником национального единства, основанием новой идентификации. Однако сам факт социального освобождения, отсутствие объективной необходимости в закрепощении общества, применения к нему суровых механизмов принуждения свидетельствует об обновлении природы этого типа социума, эволюции власти. Государственное крепостничество перестало быть органично свойственно нашему обществу; теперь в нем требуются более сложные инструменты управления и развития.
Все это формирует принципиально новую социальную ситуацию – и для управляющих, и для управляемых. Сейчас уже не актуален вопрос о выработке властью мировоззрения и навязывании его обществу или о создании «нового человека». Современные стратегии социального управления не превозмогают человеческую природу, но исходят из нее, ее эксплуатируют. Потребительская культура предполагает мягкое, ненасильственное овладение социумом; установление социальных связей по горизонтали, а не вертикальных (т.е. по образу и подобию власти). Поэтому современное российское массовое общество – совсем иное, чем было советское.
Власть как товар
И здесь – главная опасность для современной власти. Аналитики констатируют ее равнодушие к социальным вопросам, равно как и к общенациональным интересам и проблеме определения стратегии развития общества. Хуже всего, что само общество это осознает.
Способом компенсации, виртуального преодоления властью своей асоциальности является, как это ни парадоксально, ее идеологизация. В условиях падения престижа власти (и элиты) идеология становится основанием для предъявления обществу власти, ее продвижения. Доминирующая идеологическая модель строится в соответствии с массовым социальным запросом: известно, что на президентских выборах 2000 г. 65% голосовавших за Владимира Путина, 62% – за Григория Явлинского и 45% – за Геннадия Зюганова поддерживали идею «особого пути» развития России.
В чем смысл этой «самобытности»? Герман Дилигенский связывал повышение престижа национальных ценностей с эволюцией российского политического класса. Бюрократии, считал он, «не нужны ни реставрация старых порядков, ни продолжение модернизации; единственным идеологическим символом, соответствующим ее интересам, является контролируемое ею Государство. Примат Государства, существующего прежде всего ради самого себя и в интересах чиновников, зависимого от них и обогащающего их бизнес, удобнее всего легитимировать «национальными интересами» и «национальной идеей». Отсюда этатистско-националистический дрейф элит, широкое использование ими соответствующих идеологических символов». Идеология «национального достоинства» позволяет власти отодвинуть на периферию информационного пространства (и общественного сознания) социальную проблематику.
То, что значительная часть интеллигенции (и старой, и новой русской) в 90-е годы переключилась на «спасительную» национальную идею, само по себе заставляет ее выступать за компромисс с властью. В этой ситуации власть занимает наиболее выигрышную позицию, синтезируя идеи западников и почвенников и выступая с идеологией «демократической (обновляющейся) Святой Руси». Таким образом, она создает для себя «зону диалога» (большей частью виртуального, но и реального) с обществом. Тем самым обществом, где по-прежнему нет почвы для утверждения идей и практики терпимости и социального компромисса, но есть потребность – в условиях стабилизации после социального взрыва конца 80-х – начала 90-х годов – в общесоциальной (державно-почвенной) консолидации.
В то же время постсоветскую власть поддерживают удивительное соответствие, абсолютная органичность потребительской эпохи. Власть в определенном смысле порабощена ею – и в то же время использует ее в своих интересах, обнаружив в ней новые инструменты собственного продвижения и оказания социального влияния. Еще в 1997 г., во время празднования 850-летия Москвы, наблюдатели отмечали: «Архитекторы и постановщики массовых зрелищ одержали полную победу над публицистами и аналитиками┘ Над потрясенной пышностью и размахом праздника Москвой зазвонили колокола, вспыхнула реклама банка «Менатеп» и «Самсунг электроникс», и стало ясно: общество потребления наступило, и это – православное, державное, русское общество потребления. Заветная идея, призванная объединить нацию, наконец, найдена».
Постсоветская власть – разновидность товара, пакуемая и продвигаемая в соответствии с предпочтениями «целевых аудиторий», законами и технологиями масскульта. Власть реальная пытается соответствовать несколько подновленному брэнду «русская власть». Именно на этом соответствии (в том числе) держится Владимир Путин – «новое русское» воплощение власти-моносубъекта.
Своеобразие ситуации заключается в том, что сама русская современность, захватившие общество масскульт и «магия потребления» отвлекают его от политики, мировоззренческих, нематериальных проблем. Поэтому абсолютная материализация жизни, победа в ней приватного начала, устремленность общества «в быт», потребительски-бытовая виртуализация всего (начиная с интимной жизни, личных отношений и заканчивая религией, верой, осмыслением бытия) дают в руки власти новые социальные рычаги. Это само по себе представляет собой мощный социальный клапан: сюда оттягивается социальная энергия; здесь, в потребительской «гонке», перерабатывается социальное недовольство. Власти нужно только подтверждать свою традиционную роль социального регулятора и интегратора, время от времени проводить акции по принципу «народной расправы», подобные «показательному процессу» ЮКОСа или делам с «оборотнями в погонах», а также общенародную мобилизацию с целью собственной поддержки – то есть выборы.
Дарья Гармоненко