Этика власти и метафизика демократии

Константин Ремчуков.
Фото Александра Шалгина (НГ-фото)

На фоне финансового благополучия высветилось то, о чем догадывались многие, – сами по себе деньги, даже большие, излечить Россию не могут.

Попытка разобраться в характере, масштабах и перспективах нашего развития привела к необходимости более внимательного учета факторов нематериального свойства, метафизических, этических. И если направление развития страны, оформленное законодательно и документально, более или менее понятно, то этическая составляющая принимаемых решений не всегда очевидна.

Этичной считается власть, которая заботится о народе. Здесь – первая развилка в представлении разных групп в обществе о том, какая забота нужна людям. Ответ на этот вопрос – основа для этической оценки власти. Одним нужна забота тотальная, патерналистская, персонифицированная. Другим – в объеме «ночного сторожа» – защищай и не мешай.

Хайдеггер дал определение метафизики как «вопрошание, в котором мы пытаемся охватить своими вопросами совокупное целое сущего и спрашиваем о нем так, что сами спрашивающие поставлены под вопрос». Под этикой же я понимаю не столько систему норм нравственного поведения, сколько соотношение между должным и сущим в поведении групп власти и восприятии этого поведения обществом.

Законность без справедливости

В условиях достаточно быстрого деклассирования нашего общества в последние два десятилетия классовая этика трансформируется в этику групповую. Хорошо то, что позволяет нашей группе контролировать ресурсы. Здесь проходит разрыв с этикой других групп (или возникают точки соприкосновения). Групповая этика не трансформировалась не только в преобладающую этику всего общества, но даже не прошла стадии преобразования в этику прослойки, страты, класса. Здесь содержатся системные риски непредсказуемости.

Именно этот этический разрыв не позволяет легитимизировать в глазах всего общества результаты приватизации, проведенной, вот парадокс, по закону. Закон не этичен. Законность без справедливости. Еще одна грань этики – наличие в ней того, что считается справедливым.

Естественно, что за двадцать лет произошел множественный разлом в самом понятии «социальная справедливость», лежащем в основании морального оправдания как реформ, так и контрреформ. Справедливость, понимаемая как отсутствие богатых и бедных и жизни, как у всех, в конце эпохи застоя уже воспринималась как ущербная ценность. Эта этика жестко одергивала выскочек и воспринималась как очевидный тормоз общественного, в том числе и научно-технического и военного развития. Усилилась апология меритократии и принципа вознаграждения за конкретные заслуги, независимо от возраста и занимаемой должности. На фоне геронтократии, получавшей награды и блага без привязки к успехам на подотчетном участке, в обществе довольно быстро сформировалось этическое братство тех, кто хотел покончить с этой системой ценностей. Эти люди воспринимались как моральные лидеры и были наделены очевидными личными талантами. Люди науки и искусства поддержали перестройку как процесс прежде всего этического, морального очищения от ханжества официальной доктрины «общенародного государства». Преимущественно бескровный характер распада Советского Союза подтверждает, что антиперестроечные силы не обладали сколько-нибудь достаточным моральным самооправданием противостояния переменам, да и не чувствовали моральной поддержки в народе.

Достоверность мотивов принятия решений важны для этической их оценки. Такие сомнения возникают каждый раз, когда произносится фраза: «В соответствии с действующим законодательством». Потому что законность без справедливости – характерная черта нашей жизни почти всегда. В сталинской Конституции 1936 года статья 125 гласила: «В соответствии с интересами трудящихся и в целях укрепления социалистического строя гражданам СССР гарантируется: а) свобода слова; б) свобода печати; в) свобода собраний и митингов; г) свобода уличных шествий и демонстраций». Иными словами, гражданину не гарантировано ни одно из перечисленных в Основном законе прав, если он видит, что «укрепление социалистического строя» в форме коллективизации, например, – форма геноцида собственного народа. Ему – десять лет без права переписки, что законно. Но несправедливо.

В нашей жизни достаточно примеров законности без справедливости. Здесь и снятие с выборов доктора наук, не указавшего, что он – профессор, утаившего тем самым существенный для избирателя факт; и езда по разделительной полосе мимо мертвостоящей пробки; и пятиметровые заборы, огораживающие неприватизированные леса и водоемы; и отказ в проведении пикетов и митингов для оппозиционных движений при максимальном благоприятствовании движениям лояльным; и назначение на четвертый срок губернаторов.

Законность без справедливости решает тактические задачи власти, так как укореняет в обществе мысль, что «прав тот, у кого больше прав», а не тот, кто прав по существу. В долгосрочном же плане в общественном сознании время законности без справедливости всегда отождествляется со временем беззакония – культ личности, волюнтаризм, застой, грабеж, передел и т.п. Ситуационная целесообразность воспроизводит этический релятивизм и зыбкость моральных оснований.

Этика ельцинских реформ

Либеральный пафос и моральное самооправдание ельцинских реформ выражены в лозунге «Так жить нельзя!», с чем было согласно большинство граждан страны. Тотальный дефицит, талоны на сахар и сигареты, пустые прилавки магазинов и «деревянный» рубль создали предпосылки для общественного консенсуса: нужны радикальные перемены. И они наступили. Главным институтом новой жизни была объявлена частная собственность, имелось в виду, что чем быстрее и полнее будет заведен новый порядок разграничения прав собственности, тем быстрее наступит порядок в нашей жизни.

Классической иллюстрацией данной логики для меня являлся наблюдаемый всеми разрыв между относительным порядком в наших квартирах и полным запустением подъездов и лестничных клеток. Потому что права собственности на подъезды не определены. Это же касалось и природных ресурсов. Уже подзабыли многочасовые очереди за бензином, канистры и дополнительные баки в багажнике начала 1990-х. Снижение добычи нефти при росте себестоимости освоения месторождений в Сибири, многомесячные задержки с зарплатой нефтяникам и газовщикам и полная дискредитация так называемых красных директоров, естественно, подталкивали власть к признанию необходимости покончить с постсоветской разрухой и отдать предприятия отрасли в толковые руки частных собственников. А поскольку эти руки не могли быть иностранными по стратегическим соображениям, то это оказались руки тех, кто был рядом с властью, руки тех, кого вскоре обзовут олигархами. Кстати, ситуация с бензином начала довольно быстро улучшаться, а число построенных АЗС за пару лет превысило их число в советское время.

Потребитель роптал, но глухо, еще не оправившись от шока тысячепроцентной инфляции первых постсоветских лет, и к любому реальному улучшению относился скорее доброжелательно – жизнь налаживается. Однако уже стали слышны раскаты грома массового недовольства, которое подогревалось не столько коммунистами и анпиловцами, на что у общества был выработан иммунитет, а более умными наездами на власть «семьи» СМИ демократической направленности, умело направляемыми недополучившими при раздаче олигархами. Власть недоумевала: как можно так поливать того, кто дал свободу и собственность, кто взвалил на себя тяжесть неопределенности реформ. Но логика капитала беспощадна: оказанная услуга не стоит и десяти центов.

Общественное представление о должном и сущем начало опять меняться. Сущее драматичным образом дрейфовало в сторону от должного, хотя и не прописанного ни в одном документе, однако ощущаемого коллективной душой неустроенного народа. Кстати, и относительно устроенные, выигравшие от реформ, легко подпевали массовому брюзжанию из чувства самосохранения или врожденной соборности, практически не вступая в полемику с большинством, не объясняя ему логику и трудности перехода и институциональный вакуум, естественный для эпох революций и смен общественного строя, лежащий в основе хаоса.

Потом наступил кризис 1998 года, в котором был практически полностью финансово уничтожен только что народившийся средний класс. А поскольку десятилетием раньше был нанесен сокрушительный удар по материальной основе существования советского среднего класса в лице учителей, врачей, инженеров и военнослужащих, власть оказалась один на один с народом без посредника в виде социальной прослойки, способной вырабатывать этику должного исходя из стратегических соображений.

Особенностью первоначального накопления капитала в России стало масштабное перераспределение существующих активов с баланса государства на баланс частных компаний. Наступила эпоха публичной апологии неравенства как источника развития. Неравенство возможностей, которое де-факто существовало всегда, оформилось де-юре с начала либеральных реформ. И это, судя по всему, сначала не очень, а потом и совсем не понравилось народу. И, в свою очередь, стало восприниматься как тормоз развития. Демонтаж власти, виновной в бедах, соответствовал нравственным ожиданиям народа.

Этика эпохи Путина

Власть поменялась.

Предыдущей элите было сказано, что эпоха И(власть)┘ И(деньги) окончилась, и для них наступила эпоха Или┘ Или. Большинство оказалось понятливым. А два широко известных случая отказа от принятия этой модели показательны, во-первых, жесткой, по понятиям, реакцией власти и, во-вторых, почти единодушным осуждением элитой «нарушителей конвенции».

Для общества власть Путина отличается и тем, что динамическая модель функционирования – от социализма к капитализму, от застоя к развитию, от контроля к свободе – сменилась на модель функциональную. Люди поняли, что «этот бардак» надолго, и начали обустраивать быт, трансформируя его в наличное бытие в онтологическом смысле. Сотни миллиардов, которые тратят люди ежегодно на жилье, мебель, бытовую технику, обустройство дач, выглядят как воплощение бухаринского лозунга «Обогащайтесь!». Фаза потребительского подъема политически всегда консервативна. От добра добра не ищут┘

Ельцин был борцом с системой, Путин – борец за систему. Произошла переориентация добра и зла, сторонников и противников. Именно на этом в том числе споткнулись правые три года назад, не сумев осмыслить свое новое качество в новом историческом контексте.

Наше евразийство заиграло архетипическими гранями. Эпоха Ельцина – ориентация на Запад, нашла воплощение и в любимом виде спорта – большом теннисе. Эпоха Путина – с симпатией к Востоку – это дзюдо и татами. В общественном питании сдвиг тоже характерный: от джанкфуда гамбургеров с кетчупом и майонезом к суши и сошими с соевым соусом и морскими водорослями. Здоровый образ жизни новой власти проявляется не только в демонстрационной трезвости, но и в образцовой физической форме, которая, вероятно, нужна не только для того, чтобы выдержать непосильный рабочий график, но и для идентификации команды: свой – чужой.

Президент, говорят, плавает чуть ли не по два километра в день, и, судя по времени перекрытия Кутузовского проспекта, старается не появляться на работе раньше полудня. Это дает министрам гарантированные утренние часы для тренировок. И вот мы имеем Гордеева, шесть кубиков пресса которого дают ему право на обложку журнала Men’s Health, регулярно бегающего Медведева и министров со стертыми в кровь ладонями от турников и грифов штанг. И даже Соловьев – главный пропагандист в жанре поп-политики (эпоха Путина – вообще засилье попсы на экране и сцене, оттеснение социально восприимчивого рока на малые площадки клубов) стал хвастаться не столько тем, что он – каббалист, сколько тем, что он – каратист.

Эстетический материальный идеал сверхновой элиты визуально не отличается от идеала предшественников. Дорогие часы, костюмы, машины, дома, бассейны, участки лесов первой категории на Рублевке, огороженные пятиметровыми заборами, отдых на Лазурном берегу, на Сардинии и в Куршевеле, самолеты, яхты.

А тут еще вроде и 120 миллионов евро «на укрепление партнерства» между «Зенитом» и «Шальке 04» решил потратить газовый монополист. Известно, что «Шальке 04» – любимый клуб Герхарда Шрёдера. Трогательный подарок бывшему канцлеру. За наш счет. И недалек тот час, когда телекамера начнет выхватывать знакомые нам лица в VIP-ложе стадиона в Гильзенкирхене в дни побед немецкого клуба.

Все-таки, что бы там ни говорили, Роман Абрамович перепахал нашу элиту и задал стандарты потребления, став ролевой моделью для целого поколения успешных предпринимателей и чиновников. Но какими бы ни были мотивы этого решения, очевидно, что компания может брать деньги только из тарифа. Постоянно растущего. Не только для украинцев. Для нас с вами тоже. И никуда не деться от ощущения, что вопросы эстетики очень тесно переплетены с этикой. Власти. Понятно почему.

Этично ли власти выдвигать на общественно важные позиции людей, профессиональная пригодность которых именно на этих позициях неочевидна. Понятно, конечно, что, назначая Фрадкова, Путин хотел иметь человека, не связанного с группами элит в Москве на случай временного исполнения премьером обязанностей президента, если бы первый тур президентских выборов был признан несостоявшимся. Однако сигнал, посланный обществу, был однозначен: не профессиональные и деловые качества стоят на первом месте в кадровой политике, но личная лояльность. Еще непонятнее с точки зрения этики удержание на жизненно важном для «страны регионов» министерском посту хулителя Собчака, бывшего путинского начальника и единомышленника. И насколько этично принимать такие приглашения?

Этика отказа или согласия имеет еще один нюанс. Коснусь деликатной, но принципиальной темы. Как я понимаю, в свое время протеже Ельцина на премьерский пост был Зурабов. А Путин хотел Касьянова. Получилось по-путински. И с первого дня премьерства Касьянов де-факто и де-юре был человеком группы президента. Во всем мире, а в России особенно, власть устроена так, что принадлежность к команде политического лидера (генсека ли, президента ли) – это, по существу, пожизненное качество. Оставаясь в команде, ты перемещаешься по маршруту, проложенному главой команды. Это должное. А сущее бывает разным, но в рамках принятой этики: из премьеров – в послы или полпреды, из министров – в советники, из членов политбюро – в директора электростанций и т.п. И вот в нарушение традиции Касьянов отказывается от постов, предложенных Путиным. По слухам – секретаря Совбеза, руководителя консорциума по поднятию денег на строительство трубопроводов, возможного кандидата в главы крупного мегаполиса. Однако то ли предложения были формальными, то ли заволокитилось их бюрократическое исполнение, то ли еще что, но Касьянов внезапно превратился в яростного противника и критика режима. Можно допустить и еще одну причину: у бывшего премьера вдруг раскрылись глаза на антидемократическую сущность внутренней политики президента, которой он сам потворствовал, четыре года находясь в премьерском кресле. Как бы там ни было, перемена участи оказалась за рамками рационального объяснения, неожиданной для многих людей, относившихся к Касьянову с симпатией, а после дачного скандала еще и репутационно ущербной. Внятного и мотивированного разъяснения о моменте прозрения не последовало и позже.

Я желаю М.М. успехов в его политических начинаниях, но выскажу свое мнение – именно этические моменты (а не недостаток обаяния, эрудиции или денег) могут стать реальными препятствиями к объединению вокруг себя содержательной демократической оппозиции.

Этика страха

Надо отметить одну важную особенность, боюсь, что архетипическую, – взаимоотношения власти и народа. Место страха в системе уважения, а значит, и признания законности существующей иерархии выражена в поговорке: «Боится – значит уважает». При этом страх присущ почти любому религиозному сознанию и поэтому активно эксплуатировался властью во все времена. Страх как осознание греховности. Но одно дело – страх перед Богом, другое – перед властью. Мне кажется, что нынешняя власть, прошедшая во втором эшелоне победителей во время реформ 1990-х, смогла воспользоваться достоверным знанием того, как делались дела и выплачивалось вознаграждение в тот период. Наличными и без уплаты налогов. Поскольку все нынешние руководители учились в хороших вузах, они получили стандартное знание того, что в США победить Аль Капоне не могли до тех пор, пока Рузвельт не применил к нему статью об уклонении от уплаты налогов и об отмывании денег. Эта мысль очень быстро трансформировалась в систему практической политики, поселившей страх в сердцах новой элиты. И вот в глазах ее представителей замерцали вопросы: «Знают?», «Простят?», «Забудут?». Страх поразил нравственные рецепторы элиты.

Посадят далеко не всех. И вышлют тоже. Но самых заметных и, как говорят у меня во дворе, – борзых. Так что духовное подполье – максимальное наказание за грехи первоначального накопления капитала.

Историческая форма компенсации страха – жертвоприношение. Как сказал поэт: «Но тут упали головы, и это была вполне надежная примета, что новые настали времена». Последние события, связанные с Грузией – коллективным Ходорковским, – полностью подтверждают логику избирательного подхода в демонстрации властью пределов этической терпимости.

Помимо непосредственных целей атаки на провинившихся, власть достигает дисциплинирующей выправки тех, кто с облегчением выдыхает: «Ух, пронесло» – и корректирует свое дальнейшее поведение на основе самоограничений.

Виновата ли власть в том, что когда она нажала на страх, ряды ее оппонентов рассыпались, как домик Поросенка от «дуновения» Волка? Власть любит демократию не больше, чем любой человек дантиста. И так же, как люди, вынужденные ходить в зубной кабинет, власть время от времени ходит на всамделишные выборы (когда с бюджетом беда и нужна помощь Запада).

За последние пятьдесят лет накопилось достаточно оснований считать, что предпосылкой демократии у нас всегда является ослабление страха. А лидеры, устраняющие страх по моральным основаниям как унижающий личность фактор управления, встреченные сначала с энтузиазмом, вскоре превращаются в персонажей анекдотов и язвительных насмешек. После отставки они – предмет еще более уничижительных оценок со стороны тех, забота о чьем достоинстве стояла в центре их политики. Хрущев, Горбачев, Ельцин скорее всего останутся в истории как более важные фигуры, совершившие реформы исторического масштаба, чем лидеры застоя. При них наступало новое качество жизни общества. Но драма прижизненного непризнания – не только саднящая рана в сердцах реформаторов-демократов, она создает соблазн для их последователей двигаться от противного.

В этих условиях и с учетом этого знания мог ли пойти Путин по пути свободы критики действий своей команды в режиме второй половины 1990-х, периода атаки на «семью»? И что осталось бы от его рейтинга через полгода ежедневного употребления терминов типа «олигархи в погонах», «хунта у власти», «черные полковники» и т.п., а также рассказов об отдыхе и образе жизни нынешней новейшей элиты, места тусовки которой – все те же? При этом мы исходим из того, что моральным оправданием атаки на олигархов явилось глубинное понимание – при распределении ресурсов, включая информационные, произошла несправедливость в масштабах национальной катастрофы. Более того, у новой власти, а я беседовал с большинством из ее состава, не было ни малейших сомнений в том, что олигархические СМИ не являлись ни свободными, ни объективными. Залоговые аукционы воспринимаются как акт фактической кражи, поскольку считается, что даже те небольшие деньги, что платились за самые ценные лоты, брались с расчетных счетов бюджетных организаций, размещенных в уполномоченных банках. Кражи с особым цинизмом – за бюджетные деньги обогатились и бюджетникам же еще и не платили месяцами зарплату. Изъятие этих ресурсов из-под контроля указанных лиц рассматривалось группой Путина как акт социальной справедливости. Таким образом, этика этой группы в вопросах раскулачивания совпала с представлением большинства населения о том, что такое хорошо, а что такое – плохо.

При этом общество как бы и не замечает, что рост тарифов государственных монополий неизмеримо выше индекса потребительских цен, в том числе и на продукцию и услуги частных компаний. Но, видимо, в общественном сознании презумпция невиновности у госсектора настолько несомненнее презумпции виновности частника, что впору говорить об исторической отсталости этого самого общественного сознания. За этим скрывается неприятие, а скорее – непонимание демократии потребителя как ценности, на которой базируется и ценность демократии избирателя.

Этика власти – решительно препятствовать разжиганию ненависти в народе. Начали в 2003 году с классовой, антиолигархической риторики рогозинского разлива, а пробудили ненависть национальную. Потому что у конкретного буржуя – конкретное лицо и часто – с цветом и разрезом глаз неславянского типа.

В обществе отсутствует этика солидарности. На Рублевском шоссе, например, люди часами стоят без движения из-за беспрецедентного произвола гаишников, перекрывающих или затрудняющих движение. Но разве это вызывает сочувствие у кого-либо? Это же притеснение ненавистных буржуев! Но и не только. Там живет много и так называемых простых людей, которые стоят в этих же пробках, только в менее комфортных условиях более дешевого транспорта. Или – решение закрыть казино, разрушив бизнес, инвестиции и рабочие места, вызвало ликование. Но ведь когда придут за твоим рабочим местом по какой-нибудь на данный момент неизвестной причине, никто не будет солидарен и с тобой.

Неспособность к рефлексии по поводу реальности и предпочтение некорректируемым этой самой реальностью представлениям – существенная особенность состояния современного общества. И мы видим, что апелляция к этой особенности лежит в основе многих вполне успешных политических проектов последнего времени. Однако консервация отсталости, апология ложных иллюзий и представлений о том, что такое хорошо и что такое плохо, – ложная стратегия для амбициозной страны.

Этика госсобственности

У новой власти свой взгляд на модель экономики России. Гайдар и его последователи были сторонниками так называемой англосаксонской модели, в основе которой лежит понятие «акционер» – shareholder. В интересах этого акционера, или, иными словами, инвестора, строятся все процедуры прозрачности на финансовых и фондовых рынках. Фондовый рынок в англосаксонской модели – это не только место для размещения свободных ресурсов и поднятия денег для развития, но и, что очень важно, – место, где меняется собственник и вместе с ним управляющий активом.

Однако в мире достаточно успешно на соответствующих исторических этапах работает и другая модель, где ключевым понятием является stakeholder, или держатель значительного интереса в бизнесе – крупный акционер, поставщик, потребитель, кредитор и т.п. Для этой модели характерным является кроссхолдинг (перекрестное удержание), когда стейкхолдеры владеют пакетами акций друг друга. В этом случае смена собственника и менеджмента редко случается в результате операций на фондовом рынке. Обычно кроссхолдеры встречаются за закрытыми дверями и принимают стратегические решения, не сильно заботясь об информационной открытости. С учетом специфической подготовки и практического наблюдения за тем, как работает немецкая экономика, вполне естественно, что Путину эта модель оказалась намного ближе. Более того, в условиях недоразвитых институтов и повсеместных провалов рынка эта модель воспринимается новой властью как более адекватная целям управления экономикой. И действительно, где можно увидеть такое – президент встречается с руководителем одной нефтяной компании, а во всей стране замораживаются цены на горючее почти на треть года?! Потребители в восторге, производители чувствуют свою социальную ответственность и близость к народу, а власть с гордостью думает о своей эффективности.

С точки зрения этой модели вполне понятен и конфликт «Газпрома» с Украиной прошедшей зимой. Стейкхолдеры из Германии или Голландии, например, заинтересованные в росте доходов на акционерный капитал, скорее всего были побудителями роста расценок на поставляемый газ. Лишних 3 млрд. долларов никогда и никому не помеха. А то, что Украина возьмет в конце концов с нас эквивалентную сумму, поднимая расценки за порты, маяки и базы, так это ж расплатится страна из бюджета, то есть мы с вами. В этом, кстати, видна одна из слабостей данной модели корпоратизации России на базе «национальных чемпионов» – диверсифицированных гигантов. Интересы всего общества могут не совпадать с интересами национальных гигантов и их акционеров – стейкхолдеров. И соответственно будет нарастать этическое напряжение по линии власть – общество, до поры не осознанное, а до поры компенсируемое щедрыми бюджетными раздачами.

На данном этапе общество в основной массе, судя по рейтингу президента, не очень страдает от дефицита демократии, от страха, впрочем, тоже интуитивно чувствуя политическую заточенность репрессий. Да и вообще к власти и к президенту, в частности, наблюдается отношение намного более устойчиво лояльное, чем к либералам предшествующей эпохи. Если Путин говорит: «Я люблю Германию и не скрываю этого», – то на это никто не обращает внимания. Если же кто-то из либералов скажет: «Я люблю США и обожаю английский язык», – то он вроде сам себя разоблачил. И практически пришел с повинной. Потому что немецкий – язык патриота, а английский – предателя.

Также очевидно, что власть не будет спешить с демократизацией, не без оснований усматривая в этом свое ослабление.

Этика экономической политики

Отсутствие широкой публичной дискуссии в рамках стандартных демократических процедур по основным вопросам экономической политики делает эту политику примитивно-неуклюжей и, что самое плохое, конъюнктурной, то есть краткосрочной.

Взять хотя бы такое парадоксальное утверждение представителей власти: в экономику деньги вкладывать надо, деньги есть, но их тратить нельзя из-за отсутствия институтов. Понятно. Логично тогда сделать следующее. Раз вкладывать надо, но что-то мешает (дефицит институтов), то надо прежде всего ликвидировать помеху, то есть дефицит институтов. И объявить национальным проектом номер 1 создание институтов, позволяющих все-таки деньги вкладывать в экономику и социальную сферу страны. Но этого нет, а есть хотя и возросшее, но явно недостаточное финансирование (из-за нехватки институтов) в рамках утвержденных проектов.

Никак не станет бесспорным представление о том, что новый фокус реформ – микроэкономика. Именно микроэкономические преобразования создают долгосрочные предпосылки для роста и развития экономики. Макроэкономическая стабильность важна, но это – фактор краткосрочный. Бесконечные заклинания о необходимости обеспечить низкую инфляцию для экономического роста со стороны министра финансов выглядят наивными. В Японии в течение десяти лет не только не было инфляции, но даже фиксировалась дефляция, то есть падение уровня цен, цена кредита в банке – 0 (ноль) процентов, а роста не было. То есть можно десятилетия стагнировать, достигнув кудринского идеала. Впрочем, Кудрин борется за показатели своего ведомства, а за развитие и темпы роста экономики он перед президентом не отвечает, так что по этому разделу с него спроса нет. Он задолжал стране по части развития финансовых институтов сбережения и накопления, развития предложения продуктов с учетом региональной и возрастной специфики клиентов, инструментов небанковского финансирования мелкого и среднего бизнеса.

Если что и надо создавать в условиях циклического сырьевого счастья и финансового изобилия, так это долгосрочные факторы развития микроэкономического характера: конкурентную среду, в том числе на местных рынках, источники доступного финансирования, способствовать повсеместному стимулированию нововведений, всячески и всемерно поддерживать частное предпринимательство, создавать условия для подготовки и переподготовки персонала.

При этом ранг министра по делам монополий должен быть на ранг выше, чем у отраслевых министров, на уровне вице-премьера. Дело в том, что проводимые в 1990-е годы в рамках идеологии «Вашингтонского консенсуса» российские реформы сфокусировались на трех направлениях: приватизация, стабилизация, либерализация. Считалось, что главное зло – неэффективная госсобственность и с ее приватизацией дела почти автоматически наладятся. Это оказалось не так. Главным тормозом развития экономики в стране является монополизм, в том числе и региональный, и местный. Особенно это касается высоких барьеров на входе нового предложения на рынок. Здесь – самое узкое место экономики, почти полный провал рынка и источник масштабной коррупции. А у нас ФАС – всего лишь служба, руководитель которой даже не министр. Для страны с такой генетикой уважения к чинам, особенно в провинции, это почти шифрограмма из Центра: не дергайтесь, тигр – бумажный.

Мне кажется, упор на национальные проекты вместо этого не будет иметь долгосрочных последствий из-за временной и критериальной неопределенности, недофинансирования. К тому же очень многие цинично относятся к ним как к специфической форме избирательной стратегии вероятного преемника. Эстетика Большого стиля по типу коллективизации и индустриализации опасна. Намного важнее осознать содержательную суть понятия «национальный проект». Сейчас, мне кажется, все дело крутится вокруг развития новых инструментов экономики на соответствующих рынках – ипотеки и обязательного страхования. Однако в условиях официально признаваемой значительной бедности эти инструменты будут недоступны для трети населения страны. И в чем же тогда «национальность», в смысле масштаба, проектов?

Как власть, взмыленная темпом освоения миллиардов нефтедолларов, узнает о сомнениях и скорректирует свою политику, если отсутствуют стандартные демократические площадки для публичной критики проводимого курса? Критики не друзей, не коллег, не партнеров, а оппозиции? Дружба находится в конфликте с истиной и справедливостью, не говоря уже о правосудии.

Рано или поздно страх уменьшится. Потребность в свободе слова возрастет, поскольку это будет соответствовать потребности большинства услышать о власти правду без купюр, а это произойдет, как только уменьшится денежный навес для нивелирования недовольства, да и поднадоест вертикаль, общество опять станет свидетелем «разгула демократии» на фоне общественного беспокойства. И вновь бытовое мышление будет фиксировать: демократия – это когда много говорят, критикуют, зарплату не платят и вообще все нестабильно. На примере экономики видно, что демократические процедуры обсуждения и конкуренции различных вариантов экономической политики нужны всегда, если общество хочет перестать быть заложником чьих-то ошибок и становится ответственным за будущее наряду с властью.

Этика профессиональной закрытости

Важным этическим оправданием поступков людей власти, особенно офицерского склада, является представление о самих себе как о людях, больше любящих родину, достоверно знающих, в чем благо для народа, идеологически полезных, истинных патриотах. В этом состоят убеждение, ценности, этика, мораль. Чаще всего это – полное заблуждение ума. Что более очевидно, так это то, что представители силовых структур – сторонники усиления роли государства и государственного контроля над всеми сферами нашей жизни. Это обусловлено всей их судьбой и наличным опытом. Однако ситуация моментально меняется, как только этих людей отправляют на пенсию. И вот уже тысячи генералов и десятки тысяч полковников «из органов», оказавшись в платежной ведомости частной компании, начинают лоббировать и защищать интересы бизнеса, бороться с засильем бюрократии, а часто продвигать проекты в ущерб государству. И куда все девалось? Да это и не важно.

С этической точки зрения небезопасной для общества является концепция «команды» во власти. Селекция людей, персонифицированная благодарность за карьерный рост, за переезд из провинции в Москву, за квартиру и т.п. – не лучший способ развивать в кадрах нелицеприятную принципиальность в интересах дела. Люди, обязанные своим статусным и материальным возвышением, редко говорят правду своим благодетелям. Одно дело – опора на команду в обществе с развитыми институтами, свободной прессой, независимым судом и настоящими партиями, другое – у нас. Если исполнительная власть не получает адекватной оценки со стороны гражданского общества в форме общественного мнения, компенсирующего несовершенство законодательства, то она может корректировать себя только сама. В соответствии чаще всего с собственными интересами.

Я не удивлюсь, если узнаю, что президент, когда к нему в кабинет входит даже соратник, инстинктивно, подобно Жеглову, переворачивает документ слепой стороной вверх. Привычка. Модель закрытости, присущая профессии, становится моделью взаимоотношения с внешним миром уже на политическом уровне. Процедура принятия ключевых решений скрыта от глаз посторонних и потому дает основание многим критикам говорить о несоответствии России современным стандартам открытости.

Запад и мы

Оценки уровня демократичности выставляет «приемная комиссия», состоящая из развитых стран Запада. Мы новички здесь, так как 70 лет считали западную демократию «насквозь продажной, фальшивой и лживой». Вернувшись на тропу капитала, мы ограничены логикой трансграничной сущности капитала и вынуждены пользоваться лекалами и стандартами, изготовленными на Западе применительно к его сегодняшним потребностям. Не к потребностям соответствующей нашему уровню развития фазе его развития 30–40-летней давности, а именно сегодняшним нуждам и представлениям Запада. Конечно, это не совсем корректно, а методологически и опасно, если исходить из того, что демократические формы меняются вместе с изменением общества. А насаждение стандартов, до которых общество не доросло, нуждается в насилии, как в Ираке или даже у нас в 1991-м и 1993-м. Здесь кроется нарастающий источник противоречия, пока еще стилистического, между нами и ими. Отсюда – производство «суверенной демократии», апология которой идет неталантливо, если не сказать примитивно, в стиле «у советских – собственная гордость».

Меня настораживает не то, что формы демократии у нас могут быть менее продвинутыми, чем у них, а то, что при ближайшем рассмотрении они оказываются вообще формами не демократии, а формами авторитаризма. А здесь кроется источник уже «орфографического» противоречия внутри страны, пока еще с небольшой группой лиц, преимущественно умственного и творческого труда, раньше других формирующих оценки, критические по отношению к власти.

Западное общественное мнение в основном склонно трактовать власть Путина как откат от демократии ельцинского периода. Неужели Запад не понимает, что при Ельцине были хаос, и преступность, и воровство, и расстрел Белого дома? Понимает, но трактует, и не без оснований, этот хаос как созидательный, неизбежный при демонтаже сквозных институтов советского строя, как пену, из которой выйдет Новая Россия. Особенно Запад оценил, что Ельцин и его родственники и соратники, находясь под непрерывным огнем жесточайшей критики и оскорблений типа «Банду Ельцина под суд!», выдержали и не атаковали прессу. А тот, кто может это выдержать, тот – демократ! ОН сохранил свободу СМИ. Это западный стандарт, который нам не удастся скорректировать никогда. Свобода СМИ – это свобода не от собственника, а от государства. И сколько мы ни объя