Сверхдержавные провинциалы

Уловки американской торговли: цены должны казаться ниже, чем они есть на самом деле.
Фото Бориса Кауфмана (НГ-фото)

В конце первой трети XIX века два француза – Алексис де Токвилль и Астольф де Кюстин – отправились в путешествия. Итогом их стали книги «Демократия в Америке» и «Россия в 1839 году», описывавшие США и Россию – две европейские державы, лежавшие вне географических границ Западной Европы.

В те годы Америка и Россия были естественными «окраинами» Европы: Восток считался совершенно чуждым, а колонии не принимались в расчет. Но уже через сто лет Соединенные Штаты стали самой мощной экономикой мира и новой родиной для миллионов европейцев, а на месте Российской империи вырос Советский Союз с его революционной идеологией, обретавшей все новых сторонников. В середине ХХ века СССР и США «вытащили» Европу из самой ужасной войны в истории, разделив ее на зоны влияния. Создав ядерное оружие и вырвавшись в космос, сверхдержавы еще раз показали превосходство над Старым Светом, ставшим чуть ли не их провинцией.

Но в начале XXI столетия все возвращается на круги своя. Советский Союз проиграл холодную войну и распался на национальные республики. Соединенные Штаты предались гегемонистским устремлениям – и сейчас вовлечены в конфликт чуть ли не со всем миром. Европейцы же реализовали свой интеграционный проект: ЕС обрел политическую субъектность, число его членов удвоилось, была введена единая валюта – евро. Европа освободилась от угрозы со стороны СССР, а заодно – и от рабской зависимости от Америки. Мир второй половины ХХ века, с его «двумя Европами и одним Западом», сменился новым, где есть «одна Европа, но два Запада».

В России пятнадцать лет реформ привили гражданам дополнительное отвращение к нормальности. Доминировавшая сначала самоуничижительная констатация «мы не можем стать такими, как все» сменилась надменной максимой «нам не нужно быть такими, как все». Обе формулы позволяют не думать о задачах развития страны – а это столь приятно, что тезис об особости России принимается как данность, не требующая доказательств. Между тем нынешняя Россия не более уникальна, чем другая «окраина» Европы – Америка. Эти две «окраины» очень похожи друг на друга – и резко отличаются от Европы.

«Ощущение нации»

Первое, что заметно при сравнении США и России, – это их сходство как избранных, мессианских народов. Представления европейцев о своих роли и предназначении также не всегда скромны и адекватны, но они черпают вдохновение и уверенность в будущем из своих истории и традиций. Их идентичность неидеологична: еще У.Черчилль, возражая в 1940 г. в палате общин против запрета британской компартии, говорил, что никакие убеждения не делают англичанина не-британцем (un-British). Ориентированность на сложившиеся ценности, а не иллюзия великого будущего, как раз и порождает европейскую «нормальность».

США устроены иначе. С XVII века поселенцы считали себя народом «избранным», которому суждено построить новую Обетованную землю, второй Иерусалим, откуда свет истины разольется по миру. Учреждая в 1640 г. провинцию Новая Англия, они закончили резолюцию словами: «Господь может отдать Землю или ее часть избранному Им народу. Принято. Мы являемся избранным Им народом. Принято». Эта аргументация определила американское мировоззрение.

Россия – еще одна «ветвь» европейской цивилизации; ее история не менее необычна, чем американская, но весьма на нее похожа. Русь дважды подвергалась «европеизации». В первый раз – в X–XI столетиях, когда, приняв христианство восточного образца, она вошла в «зону влияния» Византии. Упадок последней совпал с подъемом Московии, которая, переняв у бывшей империи традиции доминирования светской власти над духовной и символику, самоидентифицировалась в образе «третьего Рима». Во второй раз Россия обратилась к Европе в конце XVII века, чтобы использовать европейские достижения для защиты от самих европейцев. Итог известен: менее чем через сто лет она стала самой мощной державой Старого Света.

К концу XIX века Россия и США были по форме «европейскими», оставаясь вне Европы географически и культурно. Удивляет, сколь синхронно обе страны отказались от крепостничества и рабства; пережили острые споры о своей роли в мире (дискуссии «славянофилов» и «западников» в России, «изоляционистов» и «экспансионистов» в США). Все изменилось после Первой мировой войны, итоги которой открыли глобальные перспективы и перед Соединенными Штатами, и перед Россией, вышедшей из потрясений 1917–1922 гг. Союзом Советских Социалистических Республик.

«Сущностное» сходство Советского Союза и Соединенных Штатов еще не осмыслено надлежащим образом. Великие идеологические державы, они были единственными странами, сами названия которых не содержали даже малейшего указания на их исторические и национальные корни. Их влекли перспективы бесклассового и вненационального общества. Они схожим образом использовали силу универсальных идей. Их очаровывали горизонты технического прогресса и собственная территориальная безграничность. Победой в Второй мировой войне они доказали и самим себе, и остальному миру силу своих идеологий и прочность своих социальных основ.

Итоги ХХ века для США и СССР оказались различными – что не отрицает их сходства. Соединенные Штаты как общество менее «этатистское» не искали искусственной мобилизации – и потому смогли не столько победить, сколько пережить Советский Союз. Но и сегодня ни Россия, ни Соединенные Штаты – в отличие от европейских стран – не позиционируются как «одни из многих» государств многообразного мира и менее всего ищут «нормальности» в европейском ее понимании.

Страна и мир

Отношение к миру у Соединенных Штатов и России удивительно схоже – что обусловлено историей обеих этих европейских «окраин», сочетающей в себе, во-первых, продолжительные периоды экспансии; во-вторых, известную заданность пространства, на которое распространялось их влияние; и, в-третьих, присущее им в критические моменты превалирование политического могущества над экономическим.

Стремление к экспансии – характерная черта почти всех европейских государств, но ни Россия, ни Соединенные Штаты, в отличие, например, от Испании, Франции или Великобритании, не создали глобальных империй. Поэтому в странах Старого Света сегодня осознают, что пик экспансии пройден, а в России и США многие уверены, что их страны не достигли своего политического зенита. Эта противоположность европейского и «окраинного» подходов отражена в политической риторике наших дней.

Сверхдержавы выстраивали свою политику, ориентируясь прежде всего на геополитические интересы и идеологические цели, тогда как европейцы стремились обеспечить хозяйственные выгоды – отсутствие последних вызвало их уход из колоний. Борьба между США и СССР за бессмысленное влияние на никчемные территории привела в результате к истощению и краху Советского Союза, путь которого в наши дни с мазохистской увлеченностью повторяют Соединенные Штаты.

Такое историческое наследие искажает восприятие мира как Россией, так и Америкой. В обеих странах крайне переоценено значение фактора силы в международных отношениях. И в России, и в США стратеги исходят из того, что врага следует уничтожать, а не подчинять. Обе страны мнят себя центрами мировой политики и относятся к остальному миру как к пространству, где могут найтись союзники, но никогда – образцы для подражания. Они способны задаться вопросом: «кто наши союзники?», но никогда не задумаются: «чьими союзниками можем стать мы сами?».

Отсутствие такой спесивости у современной Европы делает ее гораздо более приспособленной к политическим реалиям XXI века. И Россия, и США видят во внешнем мире источник угроз, что вполне ясно подчеркивает риторика их президентов. Европейцы, напротив, относятся к происходящим в мире событиям как к вызовам, а не опасностям, – и действуют соответственно, считая, что их модель ценна оригинальностью и уникальностью, и не претендуя быть образцом для остального мира.

При этом экономическое развитие и России, и Соединенных Штатов отстает от их политических претензий. В начале XX века Великобритания и Франция были главными нетто-экспортерами товаров и капитала. Россия и Америка не могут похвастаться ничем подобным. Опыт СССР показал, сколь опасен этот отрыв политики от экономических возможностей; США начинают ощущать это в наши дни, и этому ощущению, на наш взгляд, суждено в будущем лишь обостряться.

Человек и общество, гражданин и государство

Социальная структура, статус личности, отношения между гражданином и государством – во всем этом тоже несложно проследить близость «окраин» друг к другу и отличия от европейского «центра».

Единственный пункт, по которому между Россией и Америкой нет явного сходства, – это отношения между человеком и государством. В США власть отчасти отделена от общества, но не враждебна ему; престиж политической карьеры не слишком велик. Отлажена система выборов; имеется одна из лучших в мире судебных систем; на страже прав граждан стоит свободная пресса. В России государство – это антипод общества. Власть не воспринимается как нечто, проистекающее из воли народа; престиж участия в ней велик, но доверие к чиновникам минимально. Власть не уравновешена ни избирательным процессом, ни независимой судебной системой – однако в обществе пока не заметно желания отказаться от «сильного государства».

Эта «сила» власти и в США, и в России брутальна. Правительства все более зацикливаются на проблеме безопасности. Итоги заметны: в США в тюрьмах и местах предварительного заключения находятся 2,1 млн. человек, или 715 на 100 тыс. жителей; в России – 670 тыс. человек, или 526 на 100 тыс. жителей (в ЕС – 103 человека на 100 тыс. жителей). При этом удельное число правонарушений в России и США более чем в три раза превышает европейские показатели.

Социальная роль государства практически несопоставима. В ЕС доля ВВП, перераспределяемая через бюджеты разных уровней, равна 47,8%, тогда как в США – 28%, а в России – 29%. На решение социальных проблем в ЕС расходуется около 60% бюджетных средств, тогда как в США – 38%, а в России – всего 18%. Веками европейцы вырабатывали в себе уважение к законам и относятся к власти как к их исполнителю. В Америке (в меньшей мере) и в России (в большей) государство оторвано от общества и задает его цели; население не ждет от него помощи и стремится избежать обязательств перед ним.

Сегодняшние Америка и Россия – индивидуалистские общества. Самый верный индикатор «коллективности» – отсутствие социального неравенства. Между тем в России и США его уровень почти одинаков; 10% богатейших граждан в нашей стране владеют в 16 раз большей, а в США – в 14,8 раза большей долей национального богатства, чем наименее обеспеченные 10%; в 15 странах ЕС этот разрыв – 7,6 раза.

Ответом общества на индивидуализм становится поиск суррогатов коллективности – в частности, религии. Если до Первой мировой войны религиозность в Европе и в ее «окраинах» была сравнимой, то сегодня в ЕС религиозные граждане составляют 12–17%; в Америке же и России доля населения, считающего, что религия играет в их жизни «важную» или «очень важную» роль, устойчиво нарастает. Элиты обеих наших стран все чаще ставят религию на службу политике. Ни в одной европейской стране политики не пробуют, подобно Дж. Бушу, объяснять свои внешнеполитические шаги указаниями Господа; нигде в Европе первосвященник не сочтет достойным себя, подобно патриарху Алексию II, благодарить президента за прекрасную жизнь своей паствы. Американцы на каждом долларе напоминают, что in God we trust, а российские менеджеры хотят «подтолкнуть» возрождение автопрома принесением на АвтоВАЗ мощей св. Иоанна Крестителя.

Экономические реалии

Экономика и деньги – вот что в наибольшей степени сближает сегодня «окраины», противопоставляя их «центру». В Америке и России деньги являются объектом поклонения, мерилом успеха и критерием человеческой значимости. Если в Европе топ-менеджеры получают в 12–30 раз больше своих работников, то в США – в 160–250 раз, а в России соотношение еще более разительное. Но эти доходы не отражают экономической успешности: ЕС производит в 1,1 раза больше автомобилей, чем Америка; в 1,6 раза больше продукции химической промышленности и в 1,75 раза – фармацевтической; в 2 раза больше стали; в текстильной и легкой индустрии разрыв еще заметнее.

В последние десятилетия Россия превратилась в «экономику трубы», но и Америка почти «самоликвидировалась» как индустриальная держава. Обе страны хотят контролировать не производство, а инфраструктуру; в США это проявляется в гипертрофированной роли финансовых и информационных услуг, в России – в трубопроводной «сверхдержавности» и назойливой идее превращения страны в «мост» между Европой и Азией.

Это не значит, что «окраины» отстали, а «центр» вырвался вперед, – просто экономическое развитие Европы в наши дни выглядит гораздо более сбалансированным. И это проявляется не только в интенсивном хозяйственном росте, сокращении продолжительности рабочего времени и ужесточении экологических стандартов, но и в том, что в ЕС высокотехнологичная продукция входит в повседневный оборот быстрее, чем в странах, где была разработана. Если в США мобильной связью пользуются 56% жителей, то в ЕС – почти 100%; 19% новых американских автомобилей оснащены системой позиционирования на местности, а в Европе – 65%, и т.д.

В США и России человек воспринимается как потребитель. Когда потребительский бум выдыхается, его поддерживают массовым кредитованием. У нас эти тенденции заметны в тех группах населения, которые приближаются к западным стандартам потребления. Продажи товаров в кредит растут на 30–40% в год; так же увеличиваются и продажи дорогих автомобилей.

Россия даже пытается «обогнать» Америку: если там восторг вызывают разного рода «истории успеха», то в России культовыми стали богатство и известность как таковые, вне зависимости от их источника. Телевидение, газеты и журналы умиляются выходкам «новых русских», а с недавних пор – и чиновников. Америка и Россия похожи и в отношении к «роскоши», приобщенность к которой только и отличает «верхи» их обществ от «низов». В США luxury стало словом-паразитом. Оно применяется к домам во Флориде, собранным из гипсокартонных конструкций; к уродливым джипам; к любой одежде, кроме джинсов; ко всем гостиницам, кроме стоящих у больших автострад. У нас «роскошь» превратилась в «элитность» (что подчеркивает неразличение обществом богатства и статуса). «Элитным» становится все – от бижутерии и косметики до ресторанов, от автомобилей до домов. В Европе слово «элитный» отсутствует в рекламном лексиконе, понятие luxury встречается редко, а исключительность подчеркивается «закрытостью» (например, клубов, которые именуются private, но никак не elitist).

Еще одна черта, присущая США и России, но не Европе, – мелкий и крупный обман, от ощущения которого невозможно отделаться. Например, в США все цены указаны без налогов, которые удорожают покупку иногда почти на четверть. Особенно обескураживает сфера обслуживания с распространенными «рекомендованными чаевыми». Ситуация, когда пассажир платит таксисту двадцать долларов при указанных на счетчике пятнадцати и слышит: «А где чаевые?», стала привычной и даже не удивляет. В России аналогичную роль играют клерки и госслужащие – не секрет, что объем «низовой» коррупции составляет от 10 до 15% ВВП.

Когда я бываю в Америке, я воспринимаю ее даже не как окраину, а как самую что ни на есть провинцию – со всеми чертами провинциальности, прикрытыми красивой упаковкой. В России эти ощущения возникают у иностранцев по мере того, как они «входят» в повседневную жизнь, переставая судить о ней по витринам магазинов.

* * *

Считается, что Соединенные Штаты сделали великой страной люди, которыми двигала «американская мечта» – мечта о своем деле и о финансовом благополучии. Ее распространенность объясняет и отсутствие в Америке социальных движений: европейскому стремлению к равенству результатов американцы предпочли иллюзорное равенство возможностей. Незаметно эгалитаристских движений и в России. За этим, как мне кажется, также скрывается один из элементов нашей «похожести».

В американском обществе преклонение перед успехом не означает почитания всех успешных, но капитализм как воплощение личной независимости, автономности и свободы – «вне подозрений». В России то же самое относится не к рынку, а к государству. Сегодня никто не вызывает в обществе такого презрения, как коррумпированные представители власти, но назначающий их президент имеет огромный кредит доверия как воплощение государства. Не потому ли, что многие россияне так же наивно полагают, что смогут к ней «приобщиться», как разносчик газет в провинциальном американском городке надеется стать миллионером? Разве не потому наши демократы в начале 90-х гг. приняли авторитарную конституцию, что писали ее «под себя», а не для страны? Именно это предпочтение гипотетических планов сиюминутной основательной нормальности и отличает русских и американцев от европейцев. Оно и неудивительно – ведь в любом мегаполисе коренные горожане так сильно отличаются от провинциалов, а сами провинциалы всегда так похожи друг на друга!