Александр Лукоянов
Отсутствие политической модернизации отозвалось сегодня всплеском исламского фанатизма.
Фото Reuters
Три четверти столетия жила Россия с одной, но зато «единственно верной» идеей. В 1991 году идея эта приказала долго жить. Не успели, однако, пропеть ей отходную, как тотчас начались лихорадочные поиски заменителя. Новой, так сказать, национальной идеи, которая по-прежнему все бы нам объясняла и всех объединяла. Короче, исполняла функции покойной. Копья ломались долго. Но потом как-то нечаянно обнаружилось, что победительницей в этой перепалке оказалась идея «русской цивилизации».
Между тем, согласно авторитетным западным источникам, происходит «схватка цивилизаций» между иудео-христианским Западом и исламским Востоком. Может ли Россия как самостоятельная «цивилизация» не занять позицию в этой «схватке»?
Многие, впрочем, склоняются к точке зрения Александра Дугина, что России делать в ней нечего. Разве только тихо радоваться, что нашлась «цивилизация», пусть и одержимая средневековым фанатизмом, но способная бросить вызов нашему, по терминологии того же Дугина, «абсолютному врагу» – Америке. Да и во внутренней политике идея полезная. Смотрите: у них «цивилизация» западная, а у нас русская. Так разве не должно быть все у разных «цивилизаций» разное, в том числе и демократия? У них, скажем, упразднение реального разделения властей считалось бы тиранией, а у нас считается суверенной демократией.
В мировой политике правильная с такой точки зрения позиция была бы: с одной стороны, формально участвовать в войне против исламского терроризма, а с другой – засветиться и на Исламской Конференции (Турция, хоть страна и мусульманская, сочла ниже своего достоинства принять в ней участие, а Россия приняла). Такая вот на практике у нас «цивилизация».
В научном сообществе, призванном обеспечить теоретическое ее обоснование, ситуация для этой идеи тоже благоприятная. Здесь самый яркий пример – метаморфоза историка, члена-корреспондента РАН А.Н. Сахарова, главного в прошлом блюстителя чистоты марксистских риз советской историографии, ныне перековавшегося в проповедники «русской цивилизации» – и вдобавок еще в неоевразийцы. (См., например, вышедшее под его редакцией и при его значительном авторском участии подарочное издание «История человечества. Том VIII. Россия», М., 2003, должное, между прочим, представить миру последние достижения российской исторической науки.) Другие, менее заметные персонажи наперегонки пишут учебники по «истории цивилизаций». И все они совершенно уверены, что владеют «единственно верным подходом» к истории и политике. И, как прежде с марксизмом-ленинизмом, сомнений в этом у них не возникает.
Сомнения между тем есть. И серьезные.
Отречение
Хотя бы потому, что если в России эта внезапная победа официозного постмодернизма выглядит как простая замена одной догмы на другую, более политкорректную, то в большом мире «мультицивилизационное» поветрие оказалось медленным и мучительным отречением от основ, заложенных столетия назад классиками политической мысли. В первую очередь, конечно, Аристотелем и Гегелем.
Во времена Аристотеля считалось, что главным отличием свободных людей от варваров является неотъемлемое право «участвовать в суде и в совете», служащее им самой надежной гарантией от произвола власти. Иначе говоря, свобода отождествлялась для Аристотеля с политической модернизацией. Ибо что же и есть на самом деле политическая модернизация (отвлечемся на минуту от ее институциональных сложностей), если не гарантии от произвола власти?
Даже в страшном сне не могло присниться Аристотелю, что варварская Персидская империя, пожелавшая в V веке до н.э. стереть с лица земли демократические Афины, есть всего лишь соседняя цивилизация, имеющая по сравнению с ними даже определенные преимущества (например, «опыт имперостроительства», как сказал бы сегодня А.Н. Сахаров). Теоретическую базу под этот удивительный с точки зрения Аристотеля постулат, ставящий на одну доску демократию и деспотизм, подвел, впрочем, американец Сэмюэл Хантингтон, провозгласивший, что «каждая из цивилизаций по-своему цивилизованна».
Как бы то ни было, через 24 столетия после Аристотеля другой великий европейский мыслитель выразил его представление о цивилизованности и варварстве культур и народов в строгой формуле, гласившей, что «всемирная история есть прогресс в осознании свободы» (или «в обретении человеком внутреннего достоинства», как сказал он в другом месте). Из этой формулы Гегеля вытекало вполне недвусмысленно, что народы, не ставящие себе целью обретение внутреннего достоинства, не являются цивилизованными. Или, что, по его мнению, то же самое, остаются варварами.
Мы можем сегодня не соглашаться с жестким детерминизмом Гегеля, но он был совершенно уверен, что непременно настанет день, когда цивилизованными станут все народы. До такой степени уверен, что внушил это убеждение даже сегодняшним своим последователям, включая Фрэнсиса Фукуяму, который, как известно, в 1989 году в статье «Конец истории» объявил городу и миру, что в связи с окончательной победой демократии (а, стало быть, и идеи «внутреннего достоинства человека») над ее тоталитарными соперниками – фашизмом и коммунизмом – «идеологическая эволюция человечества завершилась». И печально добавил в заключение, что в результате «жизнь станет, пожалуй, скучной».
Грусть Фукуямы оказалась, как мы знаем, преждевременной...
Но, во всяком случае, для отцов-основателей политической мысли цивилизованность означала движение человечества в сторону свободы. А пренебрежение внутренним достоинством человека было для них неотторжимо от варварства.
Течение времени или история?
═
Увы, день, когда европейские мыслители отреклись от своих классических учителей, настал намного раньше всеобщей свободы. Арнольд Тойнби в книге «Постижение истории» решительно обличил их «эгоцентрические иллюзии» и «провинциальное высокомерие». Фернан Бродель в «Истории цивилизаций» с неменьшей горячностью призвал читателей осознать, наконец, «великие культурные конфликты человечества и множественность его цивилизаций». А Освальд Шпенглер («Закат Европы») и вовсе приравнял аристотелевское представление о варварстве к птолемеевской модели мира и представил себя кем-то вроде Коперника, возглавляющего «мультицивилизационную» революцию в истории и политике. Вполне справедливо указывали эти авторы на достижения многих живших в свирепых деспотиях, но «по-своему цивилизованных» народов в области архитектуры, астрономии, алгебры, изящной словесности, вообще во всех сферах культуры, не имевших отношения к политике и неспособных поэтому бросить вызов власти деспота.
Так или иначе, понятие «варварство» исчезло из их лексикона. И с ним исчезли критерии цивилизованности культур и народов.
Одно лишь упустили из виду постмодернистские мыслители: вековой деспотизм не проходит даром. Отсутствие политической модернизации, все то, что Аристотель считал варварством, оказалось способно и на самом деле законсервировать народы в Средневековье. И страшно впоследствии аукнуться. Например, сегодняшним исламским фанатизмом.
Знаменитый современный историк Иммануил Валлерстайн представил нам большую часть прошлого человечества – с VIII века до н.э. и до 1500 года нашей – как некий грандиозный провал во времени. За исключением, понятно, классических Эллады и Рима, заложивших основы современной философии, политической мысли, истории, юриспруденции, не говоря уже о свободе и об ограничениях власти, о демократии, монархии и республике. Но и их, согласно Валлерстайну, поглотила бездна – гигантская варварская Ойкумена.
И вот в качестве лидера мегаисторической школы в современной историографии Валлерстайн нисколько не сомневается, что существование всех этих варварских «цивилизаций» сводилось, говоря его собственными словами, «лишь к процессу расширения и сокращения [имперских территорий]». Зато в качестве руководителя Центра Фернана Броделя он должен усматривать в этом бессмысленном «процессе» некий высший «цивилизационный» смысл.
Но ведь в этом противоречии как раз и состоит главное различие между классическим и постмодернистским подходами к истории и политике. Если классический подход кладет в основу политического прогресса категории свободы и человеческого достоинства, внося тем самым в прошлое смысл и превращая течение времени в историю, то «мультицивилизационный» подход проделывает прямо противоположную операцию, превращая историю в бессмысленное течение времени – в процесс расширения и сокращения территорий.
Оправдание архаики
Вот постмодернистское определение цивилизации у Хантингтона: «Цивилизацию определяют как общекультурные элементы – язык, история, религия, обычаи, институты – так и субъективная самоидентификация». А.Н. Сахаров – в постмарксистской, понятно, своей ипостаси – согласен: «Характер, привычки, традиция живущих в стране людей... отличия от других обществ. Это и называется цивилизацией».
Но почему же следует отныне называть все эти «общекультурные элементы» цивилизацией, если испокон веков назывались они своим собственным именем, то есть культурой?
Культур и в самом деле на белом свете много. Столько же, сколько народов: у каждого своя. Но вот А.Н. Сахаров почему-то пишет все это в рубрике «Зарождение русской цивилизации» (не культуры, заметьте, а цивилизации, и не российской, а русской). Между тем даже Хантингтон признает, что «культура есть общая тема практически в каждом определении цивилизации». Признает и больше: «Цивилизация это и есть в широком смысле культура». Так что же в этом случае приобретаем мы, объявляя «культуру в широком смысле» цивилизацией? Что дает нам для понимания истории и политики этот маскарад?
Маскарад, кстати, вовсе не безобидный. В особенности когда один из главных его распорядителей Арнольд Тойнби категорически провозгласил, что «цивилизация есть тотальность». Что же иное может это означать, если не противопоставление одной «тотальности» другой? Со всеми вытекающими из этого последствиями. Например, с тотальной солидарностью, когда все народы одной «цивилизации» обязаны встать на защиту «своих», каковы бы они, эти свои, ни были. Как встали в XVII веке Швеция на защиту протестантских немецких князей и Франция на защиту католических. Или как встала в 1914 году, обрекая себя – и мир – на политическую катастрофу, на защиту сербов Россия. Но это еще не все. «Тотальность» предполагает, между прочим, также этнические чистки. Предполагает и массовые движения под лозунгами «цивилизационной» чистоты вроде «России для русских». Или зеркальное его отражение «Латвия для латышей».
Хуже того, с триумфом «мультицивилизационного» подхода даже террористы-убийцы из какой-нибудь «Хезболлы» или «Аль-Каиды» для нас теперь и не варвары вовсе, а, напротив, гордые защитники своей цивилизации, равноправные участники «схватки цивилизаций», доблестно отражающие нашествие «крестоносцев». И публике даже в голову не приходит спрашивать об их отношении к внутреннему достоинству человека и уж тем более к свободе: сказано ведь нам, что «каждая из цивилизаций по-своему цивилизованна».
Такова, выходит, объективная функция постмодернистского подхода к истории и политике. Приобщая к лику цивилизации политическую архаику древних деспотий, он оправдывает их в истории, фигурально говоря, уравнивает в правах персидскую деспотию с афинской демократией. В современной политике, ставя на одну доску защитников свободы и их палачей, оправдывает он ту же самую культурно-политическую архаику. Просто потому, что в «мультицивилизационной» темноте все кошки одинаково серы.
Как быть с религией?
═
Парадоксально, но постмодернисты видят главное свое преимущество именно в том, в чем они наиболее уязвимы. «Важнейшим из объективных элементов цивилизации, – говорит Хантингтон, – является религия». Его единомышленники уверены, что непримиримость разных конфессий делает «тотальность» цивилизаций неразрушимой, вечной, если хотите. Неужели? Я не говорю уже, что сама связка «религии-цивилизации» не выдерживает критики. Но даже если принять все посылки постмодернистов, все равно не сходятся у них концы с концами. Оказывается, что могут быть «цивилизации», не опирающиеся на одну, определенную религию (китайская, японская), и могут быть мировые религии, которые не стали основой «цивилизаций» (иудаизм, буддизм).
Но вот пример еще более наглядный. Будь постмодернисты правы, Германия с ее католическим югом и протестантским севером просто не состоялась бы как нация-государство. Не состоялась бы и Европа. Во всяком случае, во второй четверти XVII века, когда вражда между этими конфессиями вылилась в кровавую Тридцатилетнюю войну. Если и была когда-нибудь в истории «схватка цивилизаций», то как раз в этой затянувшейся на целое поколение войне она и случилась. Решений конфликта, казалось тогда, было лишь два: либо массовый переход протестантов в католичество, либо распад страны и исчезновение христианства как их общей религии. И чем же закончилось дело, какая из двух цивилизационных «тотальностей» победила?
Да никакая. Потому что на самом деле был еще и третий, экуменический выход из конфликта конфессий. Так или иначе, кончилось дело в Германии (и в Европе) вовсе не массовым переходом протестантов в католичество и уж тем более не исчезновением христианства. Кончилось примирением конфессий и исчезновением двух европейских «цивилизаций» – если, конечно, поверить Хантингтону, что религия действительно является «важнейшим элементом цивилизации».
Так, может быть, никаких таких «цивилизаций» и не было? Тем более что «непримиримые» конфессии слились впоследствии в единую «западную цивилизацию». В ту самую, между прочим, в которой Хантингтон три столетия спустя усматривает надежду человечества.
Наконец, еще одно подтверждение того, что никаких «цивилизаций», ядром которых являются религии, не бывает. Это правда, что православная Россия и по сей день не примирилась с западным христианством. Зато подавляющее большинство православных народов – греки, болгары, румыны, черногорцы, киприоты, молдаване, македонцы, украинцы, грузины, даже сербы – отчаянно стремятся в лоно вроде бы чуждой им, если верить постмодернистам, западной цивилизации. Какой после этого может быть разговор о «православной цивилизации»? Она распалась на наших глазах...
Бесспорно, что многие мусульманские народы и сегодня объясняют застарелую вековую отсталость своей политической культуры, происходящую из деспотического прошлого, непримиримой конфессиональной рознью с «крестоносцами» и иудеями. Не так ли еще в XIX веке объясняли свою политическую несовместимость с «латинами» и многие православные народы, соблазняя российских панславистов? Но вот несколько поколений спустя мы (как и в случае былой, казалось бы, «тотальной» вражды между протестантами и католиками) видим совсем другую, чтоб не сказать прямо противоположную картину. Так какая же, скажите, цена «тотальным цивилизациям» постмодернистов, пытающимся вопреки не только истории, но и тому, что наблюдаем мы своими глазами, увековечить конфессиональную рознь, возведя ее в ранг вечного закона истории?
Но все-таки самым убийственным аргументом против постмодернистского подхода к истории и политике остается его абсолютная произвольность. Хантингтон, допустим, не устает повторять, что «лишь семь или восемь из всего множества культур» достойны возведения в ранг цивилизаций. Тойнби насчитывал 21 (позднее, впрочем, 23). Допустим, что многие из тойнбианских «цивилизаций» сегодня мертвы, а Хантингтон имеет в виду лишь те, что и по сию пору живы (кстати, таких у Тойнби всего 5, а не 7 или 8). Но вот у Филиппа Багби обнаруживается лишь 11 «цивилизаций» (как исторических, так и современных), у Мэтью Мелко – 12 исторических, из коих дожили до наших дней 5 (но не те, что у Тойнби), а у Уильяма Макнилла их почему-то 9...
Так сколько же на самом деле на Земле цивилизаций? Ответа нет. Тем более что многочисленные проповедники «мультицивилизационного» подхода даже и не пытаются, я уж не говорю примирить, но хоть как-то объяснить свои расхождения.
* * *
═
Впечатление такое, что постмодернистские мыслители просто не заметили принципиальное различие между универсальной и полной достоинства гегелевской цивилизованностью культур и народов, четко отделяющей свободных людей от варваров, и мутным «мультицивилизационным» релятивизмом, ставящим на одну доску жертвы варварского террора и их палачей.
Увы, в сегодняшней России это постмодернистское поветрие на глазах трансформируется в новую «единственно верную» идею, способную завести в такой же политический тупик, в какой уже завел нас однажды марксизм-ленинизм. И было бы, согласитесь, неразумно даже не попытаться остановить эту роковую трансформацию – пока не поздно.
