Пиночет. Модель для сборки

Аугусто Пиночет (справа) с парагвайским диктатором Альфредо Стресснером. Политическая судьба обоих оказалась незавидной.
Фото Reuters

Авторитаризм принято подразделять на левый и правый, хотя подобные определения весьма условны и неточны, поскольку главный индикатор – тип собственности – на самом деле не столь уж показателен.

Считается, что левый авторитаризм базируется на государственной собственности, то есть исключает наличие частной, тогда как правый ее допускает. Однако в условиях любого авторитаризма частная собственность перестает быть таковой в полном смысле, поскольку ограничена так называемыми государственными интересами, представляемыми вождем или узкой группой олигархических правителей, которые могут произвольно закрыть бизнес, направить его в строго отведенную нишу, скажем, на военные нужды, или обложить его данью. В то же время левый авторитаризм в странах Восточной Европы допускал существование частного бизнеса, а, скажем, в СССР, на поздних его этапах, порождал так называемый номенклатурный рынок, в котором группы бюрократов фактически приватизировали подвластные им участки жизнедеятельности и обменивались услугами и дефицитными благами. В это время в Советском Союзе появился анекдот о директоре, который хотел продать «свой» завод, чтобы купить райком.

На мой взгляд, различия в типах авторитаризма можно понять, задавшись вопросом о причинах их устойчивости. Она связана не столько с массовым страхом, сколько с навязанными обществу представлениями о приемлемости сложившегося режима, более того – его неизбежности в конкретных условиях «особой страны», или, как сейчас принято говорить, «особой цивилизации». Такие представления навязываются либо искусственной религией, например марксизмом-ленинизмом, чучхе, Рухнаме («левый авторитаризм»), либо опираются на естественный традиционализм с его незамысловатыми лозунгами: религия, самодержавие, народность («правый авторитаризм»).

Опыт показывает, что страны, пережившие левый авторитаризм, оказываются весьма предрасположенными и к освоению правого, и наоборот, страны, где многие годы господствовал правый режим, вкусили еще и прелести левого. И только полный цикл апробации обеих форм авторитаризма снял у народов этих стран синдром страдания по «сильной руке».

То, что сегодня происходит в России, – это не возврат к советским временам, а переход от левого авторитаризма к правому, традиционалистскому, развивающемуся под лозунгом: «Россия – особая православная цивилизация, идущая по особому историческому пути».

Движение к традиционализму началось в 1990-х гг. при Ельцине и было обусловлено вовсе не спецификой русской цивилизации, а позицией элиты, в том числе и называющей себя демократической. Она видела для себя угрозу не в авторитаризме как принципе, а исключительно в левой его разновидности. А правой – вовсе не боялись, ее ждали. Это ощущается в названии крупнейшей демократической партии «Союз правых сил». Правая общественность хотела, чтобы пришла сильная личность, которая возьмет страну за шиворот и выведет в Европу. Формулу «Правительство – это единственный европеец» я часто слышал как раз из уст либеральных правых в 2000 г. Они буквально бредили российским Пиночетом. И вот Пиночет пришел, правда, российской сборки.

Игла бывает медной

Широко известный у нас термин «управляемая демократия», или «ограниченная демократия», был введен в конце 1970-х гг. для характеристики модели, изобретенной Пиночетом, который, по словам социолога О.Родригиса Банье, «насильственно» внедрял «неолиберальную модель развития в условиях политического авторитаризма». Между тем Чили была мало приспособлена к такой модели. Это единственная страна Латинской Америки, в которой уже к концу XIX века сложились прочные демократические традиции. В ней за сто лет до военного мятежа 1973 г. армия ни разу не участвовала в политических переворотах. Переворот 1973 г. и феномен Пиночета могли быть вызваны только чрезвычайным сочетанием обстоятельств. Так оно и было.

В 1964 г. президент Чили Эдуардо Фрей, лидер Христианско-демократической партии, опьяненный «медным бумом», то есть доходами государства от продажи меди по высоким мировым ценам, предпринял попытку одним прыжком преодолеть разрыв между Чили и наиболее развитыми странами мира.

Его программа реформ включала три основные задачи. Во-первых, освобождение экономики от иностранной зависимости. Во-вторых, стандартную для латиноамериканских стран задачу аграрной реформы. В-третьих, борьбу с нищетой в беднейших кварталах и пригородах крупных городов.

Эта на первый взгляд замечательная программа, поддерживаемая и МВФ, оказалась утопической. Уже в 1966 г. резко упали мировые цены на медь, игравшую в экономике Чили не меньшую роль, чем нефть и газ в России. Уменьшение притока валюты превратило планов громадье в опасную затею, грозившую полным банкротством страны. Это предопределило рост крайних течений в политике и поражение партии Фрея на выборах 1970 г. На них с небольшим перевесом победил левый блок «Народное единство» во главе с социалистом Сальвадоре Альенде.

Слабость социальной базы левых подтолкнула их к политической авантюре. Постоянно критиковавшие «буржуазный реформизм» предшествующего правительства, левые, придя к власти, начали радикальное реформирование всей жизни Чили. В стране с пустой казной был взят курс на громадное увеличение государственных расходов. Началась национализация экономики, и к концу 1971 г. в государственном секторе были сосредоточены предприятия, дававшие 70% национального дохода. Это позволило правительству на законных основаниях повысить за счет государственного бюджета зарплату на 35–66%, а пенсии по старости – почти на 100%. За счет расширения занятости в госсекторе удалось ликвидировать безработицу. Государственное жилищное строительство, свернутое в 1967 г., приняло при Альенде невиданные масштабы.

Разумеется, народные массы приняли все это с ликованием, но похмелье наступило необычайно быстро, уже в 1972 г. Цены на медь не поднялись, внешние инвестиции прекратились. МВФ, которому задолжало еще правительство Фрея, отказался финансировать авантюры Альенде. В стране разразилась гиперинфляция. Несмотря на бешеный рост цен на продовольствие, его буквально сметали с прилавков, и страна впервые в своей истории оказалась на пороге тотального голода. Начались стихийные забастовки, парализовавшие общественный транспорт, промышленность и сельское хозяйство. Альенде ничего не оставалось, как перейти к режиму военно-бюрократического управления. Армии вменялось в обязанность не только усмирение стихийных бунтов, но и осуществление пассажирских и грузовых перевозок, а также снабжение городов продовольствием и его распределение между жителями. Это была «мягкая» диктатура, однако в экономическом отношении ее последствия оказались хуже жесткой, поскольку при сохранении действующей системы политических институтов последним не оставалось ничего другого, как блокировать неконституционные формы хозяйствования и управления. Страна стремительно приближалась к тотальному хаосу. Если учесть, что армия, на плечи которой легла вся тяжесть управления страной, почти год не получала жалованья, то станет понятным, что в тех условиях военный переворот был неизбежным. Переворот провоцировался также некоторыми ультралевыми партиями, входившими в блок Альенде. Их лидеры полагали, что в столкновении народа с армией грянет революция, которая быстро приведет Чили к социализму кубинского типа. Эти провокации во многом объясняют ту необычайную жестокость, с которой армия некогда демократической страны подавляла и упреждала реальные и мнимые попытки народного сопротивления диктатуре.

Назад к демократии

В России этот переворот крайне слабо осмыслен. В советской традиции и в современной левой прессе он безоговорочно осуждается, а в правой, особенно в той, которая сегодня ищет обоснования необходимости «управляемой демократии», напротив, превозносится. Однако те, кто, желая польстить нынешнему президенту, сравнивают Путина с Пиночетом, похоже, не понимают, что только злейшему врагу можно пожелать судьбу чилийского диктатора, которому даже перед смертью нет покоя и грозит суд не только истории, но и обычный уголовный.

По-моему, просто нелепо сравнивать экономическую политику Пиночета с тем, что происходит в России. Пиночет сформулировал свою экономическую задачу как реставрацию – возвращение к тем нормам экономической жизни, которые сложились до Альенде. В России же возвращение во времена «до Ельцина» могло бы означать только реставрацию советского аналога экономической модели Альенде. Пиночет боролся за разгосударствление экономики и действительно провел полную ее денационализацию. У нас же, напротив, заметно растет вмешательство государства в экономику. Пиночет снял Чили с медной иглы – при нем началась диверсификация производства, страна нашла для себя новые ниши на мировом рынке помимо продажи меди. Россия же, наоборот, все сильнее подсаживается на нефтегазовую иглу.

В политическом отношении Пиночет не вводил никаких дополнительных институтов, направленных на укрепление государственной власти (например, федеральных округов), не посягал на изменение основ муниципального управления и не имитировал народовластие. В Чили действовала ограниченная демократия, тогда как в России – имитационная.

Пожалуй, лишь в одном Россия идет дорогой Пиночета – в ограничении демократии. Пиночет выдвинул утопическую идею создания общества, свободного от политики: «Мы на пути создания подлинно современного общества, деполитизированного и научно организованного». На протяжении 16 лет его правления политическая жизнь в стране была парализована, партии оставались вне закона, выборы в парламент не проводились. Десятки тысяч политических заключенных и 1,5 млн. политических эмигрантов приходились на страну с 14-миллионным населением.

Долго такой режим существовать не мог: задача экономической либерализации требовала разрешения институтов гражданского общества. Практически сразу возродились Торговая палата и Ассоциация производителей, а также общественные структуры, защищающие интересы потребителей. МВФ, который поощрял экономические преобразования Пиночета, уже в 1977 г. потребовал от него принятия плана «институциональной защиты бизнеса» и так называемых основ защищенной демократии, т.е. создания гражданского правительства, независимого суда, разрешения деятельности независимых профсоюзов и профсоюзной прессы. Если сравнивать уровень институциональной защищенности бизнеса в Чили с защищенностью современного российского бизнеса, то такое сравнение будет не в нашу пользу, во всяком случае в судебной сфере.

Пиночет – ревностный католик и традиционалист – искренне хотел выстроить государственную идеологию, опирающуюся на исконные ценности: католицизм, нацию, семью. Однако все его попытки получить в этом поддержку Католической Церкви провалились. В первые годы его правления Церковь демонстрировала холодный нейтралитет, понимая необходимость миссии Пиночета в разгребании завалов в экономике, созданных «безбожным правительством». Но уже с конца 1970-х гг., как только Пиночет выполнил задачи кризисного менеджмента, Церковь стала финансировать разнообразные институты гражданского общества, заведомо оппозиционные власти. Под прикрытием Церкви бурно разрастались не только детские, молодежные и женские организации, но и ассоциации жителей кварталов, а также правозащитные организации, которые призывали к солидарности с политическими заключенными и оказывали материальную помощь им и их семьям.

Любопытно сравнить позицию Католической Церкви в Чили с нынешней позицией Русской Православной Церкви. Чилийские католики поддерживали обычных правозащитников, призывающих милость к страждущим, униженным и оскорбленным. РПЦ выдвинула идею особой правозащиты, связанной с поддержкой особой миссии православия в мире и защиты России от «крестового похода западного либерализма». Католическая Церковь поддерживала общество, защищая его от посягательств государства, основанного на диктатуре. РПЦ всегда стоит на защите государства от общества. (Расхожий тезис о якобы принципиально большей гражданственности католицизма в сравнении с православием не имеет под собой оснований. Католическая Церковь в Испании и Португалии в период правления там авторитарных режимов вела себя точно так же, как РПЦ. Клерикалы, поставившие себя на службу авторитарному государству, ведут себя одинаково вне зависимости от конфессиональных различий.)

Ни Сальвадора, ни Аугусто!

К началу 80-х гг. экономическая ситуация в Чили не только стабилизировалась, но и начала заметно улучшаться, однако активность гражданских организаций не только не уменьшилась, но и стала быстро расти. Институты гражданского общества, натыкаясь повседневно на невозможность реализации своих задач без опоры на политические партии, сами стали политизироваться. Был точно найден общий лейтмотив политических требований – реставрация. Поскольку Пиночет провозгласил своей целью возвращение экономики Чили к ситуации, которая была до Альенде, то и общество все настойчивее требовало возвращения к историческим традициям политической системы Чили. А призыв «вернемся к традиции» легче подхватывается массами, чем противоположный – «построим новое общество».

В России, увы, демократическому движению трудно опереться на историческую традицию. Да и само слово «демократия» стало непопулярным настолько, что люди чаще готовы называть себя «либералами», чем демократами. В России легче найти либералов – во всяком случае, экономических, таких как Пиночет, – чем демократов.

Уже к середине 80-х у Пиночета не оставалось политической опоры в стране, и, опасаясь нового переворота, он пошел на компромисс с оппозицией. По его настоянию был принят пакет документов, получивших название «согласованного перехода». Режим брал на себя легитимизацию возвращения к традиционной политической системе. На 1989 г. были назначены новые президентские выборы. Оппозиция же обязалась предоставить гарантии безопасности членам военной хунты и продолжить курс либеральных реформ в экономике.

Принятая в Чили форма гарантий преемственности неоспоримо лучше той, которая была реализована во времена Ельцина в процедуре передачи власти. Как выяснилось, российский вариант «преемственности» ничего не дал ее авторам (Березовский в изгнании, Ходорковский в тюрьме, Ельцин отлучен от участия в политической жизни), а в политическом отношении он привел к эрозии демократии, к превращению ее в сугубо имитационный придаток исполнительной власти. В Чили же правовые гарантии Пиночету и ряду других членов военной хунты действительно оказались в интересах всех сторон договорного процесса. Однако подлинный общественный консенсус в Чили сложился вовсе не вокруг гарантий Пиночету, а на всеобщем признании идеи: «Никогда больше! Ни Альенде, ни Пиночета!» Крайние левый и правый авторитаризм погасили друг друга, и этот принцип двойного отрицания очень важен в истории перехода от диктатуры к демократии.