Русский конституционализм от Сперанского до Ельцина

Михаил Сперанский по праву может быть назван отцом всех российских конституций.
В.А. Тропинин. Портрет М.М. Сперанского. 1839 г.

Ну вот и отшумел юбилей Государственной Думы. Нашей Конституции и парламенту исполнилось уже сто лет. А ведь когда-то мы были в этом отношении в Европе последними – кажется, «последнее» нас оставались лишь столь продвинутые политии, как турецкая и черногорская...

Между тем проекты ограничения верховной власти и какого-то, пусть даже очень узкого, сословного представительства появились у нас почти сразу после формирования самодержавия. Почему же эти противоположные, альтернативные властные модели рождаются почти одновременно и, несмотря на, казалось бы, полную победу самодержавной, сосуществуют в веках? А может быть, их отношения неправильно квалифицировать как «противоположные, альтернативные»?

Почему русская Конституция и русский парламентаризм таковы, каковы они есть? И зачем они русской политии?

Два лика империи

О том, как специфика нашего социокультурного развития отразилась на особом характере власти, хорошо сказано у Р.Пайпса: «Россия принадлежит par excellence к той категории государств, которые┘ обычно определяют как «вотчинные» (patrimonial). В таких государствах политическая власть мыслится и отправляется как продолжение права собственности, и властитель (властители) является одновременно сувереном государства и его собственником».

Формированию конституционной государственности препятствовали и другие природные черты русской власти. Например, унаследованная от Византии модель взаимоотношений государства и церкви по типу симфонии, не предполагавшая никакого ограничения или разделения светской власти – в отличие, скажем, от модели «двух мечей» (папы и императора), господствовавшей в средневековой Европе.

Далее, тягловый характер русского социума. Если на Западе сословия отличались друг от друга объемом и типом повинностей и свобод, то у нас – только повинностей (тягла). Следовательно, проблематика автономии индивида, прав человека возникнуть здесь не могла. Как, впрочем, и основа для формирования правового государства. Вместо Rechtsstaat строится «государство правды», которое, по словам евразийца М.Шахматова, проникнуто стремлением «соблюсти изначальную истину, покорить человеческую волю, человеческое «самочинение» религиозно-государственной правде». Цель «государства правды» – спасение душ подданных, защита чистоты православия. Петр Струве весьма удачно квалифицировал это государство как литургическое.

Созданная на обломках Святой Руси петербургская империя также была сущностно враждебна идее конституционализма. Полицейское государство, регламентирующее государство, воспитательная диктатура – так называют устройство послепетровской власти. Но это государство было также «оформлением», формой, которая стягивала распавшуюся на две субкультуры страну. Такая форма оказалась неизбежно деспотической. Однако в деспотизме новой государственности таились и сила репрессивно-подавляющая, охранительно-удерживающая, и сила просвещенчески-реформистская, прогрессистски-революционаристская (недаром Пушкин скажет, что «все Романовы – революционеры»). То есть отечественная государственность XVIII–XIX столетий имела принципиально двуосновный характер. В определенном отношении все цари-императоры были папой и Лютером в одном лице. И в этом коренилось страшное противоречие русской власти. Однако было нечто, в значительной мере это противоречие «снимающее». Это «нечто» – та самая изначальная природа власти. Насильственно-деспотическая. Она и позволяла Романовым быть то Лютером, то папой. Функциональным Лютером и функциональным папой. Все зависело от того, кем для самосохранения и господства надо было быть в данный момент. Какую стратегию избрать – стратегию Сперанского или Аракчеева.

И все-таки до конца – в силу целого ряда причин – деспотическая природа власти не «снимала» ее коренного противоречия. Так и оставались Романовы о двух лицах, а монархическая государственность их – двуосновной.

Константа на двести лет

Поздней осенью 1808 года, вернувшись из Эрфурта, где прошла встреча с Наполеоном, Александр I дает сопровождавшему его Сперанскому высочайшее поручение составить план общей политической реформы. К октябрю 1809 года «Введение к Уложению государственных законов» готово. Этот документ предполагал создание в России правового и конституционного государства, разделение властей, парламентаризм, современную организацию исполнительной власти, независимый суд. Принцип разделения властей распространялся на все уровни управления страной: от имперского до волостного. Но важнейшим в этом проекте было то, что Сперанскому удалось совместить, казалось бы, несовместимое: разделение властей и традиционную русскую властецентричность. То есть император по-прежнему оставался над и вне властно-организационной системы. По-прежнему оставался Властью, определявшей все и вся.

При жизни Сперанского реализовалась лишь одна деталь конституционного проекта. Был создан Государственный совет – законосовещательный орган, члены которого назначались императором и образовывали круг влиятельнейших сановников. Сам же Сперанский иначе видел это учреждение. Во-первых, Госсовет вместе с Думой должны были составлять нечто схожее с двухпалатным парламентом. Во-вторых, в Госсовет должны были входить старшие сыновья из наиболее знатных аристократических фамилий. То есть это была Палата лордов на русский лад. Конституция Сперанского включала в себя павловский Акт о престолонаследии, и в этом контексте «введение» наследственной политической элиты (в основе которой частная собственность, то есть абсолютное, от Власти независимое, обладание неким имуществом, некоей субстанцией) было вполне оправданным.

В эпоху «великих реформ», в 1864 году, через введение системы земского уездного и губернского самоуправления и создание независимого суда план был осуществлен на нижнем и среднем уровнях. Таким образом, новый государственный дом строили, как и полагается, с низа, с фундамента.

В 1906 году дом достроили, был завершен верхний уровень. Государственный совет фактически превратился в первую палату парламента (одна половина его членов отныне избиралась, другая назначалась царем); Дума стала второй. Правительство сохраняло ответственность перед императором. В 1993 году, проведя антикоммунистическую и антисоветскую революцию, Россия вновь избрала себе (по крайней мере, в ключевых моментах и на верхнем уровне) схему Сперанского, где, как и ранее, персонификатор Власти не вписан в систему разделения властей. Кстати, исторические предшественники авторов ельцинского Основного закона – либерально-социалистические правоведы, готовившие русскую республиканскую Конституцию к Учредительному собранию, – тоже вышивали по этому узору. Таким образом, получается невероятная конституционная цепочка: от Сперанского через 1906 и 1917 годы к 1993-му.

Существенно, конечно, различие между институтом царской власти по модели 1906 года и институтом президентской власти по модели 1993 года. С одной стороны, природный монарх из определенной династии и с четко прописанным (в самой Конституции) порядком наследования. С другой – президент, ограниченный двумя сроками. Но, как мы знаем, жизнь подправила конституционную норму. И трансляция власти в нашей стране все больше и больше напоминает не демократическую, но – монархическую практику┘

Так на протяжении почти двух столетий (за исключением коммунистического периода) Россия живет фактически с одним конституционным текстом (сначала в теории, затем на практике), который, видимо, следует (хотя бы пока) признать Конституционной Константой. А заодно – прекратить безграмотно-бессмысленные заявления о том, что Конституция-1993 сделана под г-на Ельцина, а за образец взяты французские порядки. Это – оскорбительно для русской истории, которая – воспользуемся метафорой Ленина – выстрадала эту Конституцию, плоха она или хороша. Кстати, это не отменяет возможного исторического факта: придворные юристы якобы стремились подогнать Россию под ее первого президента.

Необходимость альтернативы

Да, Сперанский был создателем русского Конституционного Текста, Конституционной Константы. Однако параллельно с этим в русской интеллектуально-политической традиции существует – причем тоже постоянно – другой текст (другая константа). Он еще ни разу не воплотился. Но всегда присутствует в качестве альтернативы. Альтернативы, горячо желаемой значительной частью общества. В период думской монархии (1906–1917 гг.) борьба за реализацию этого конституционного проекта свелась к требованию «ответственного министерства». Иными словами, речь идет о парламентской форме правления, базирующейся на принципе ответственности правительства перед законодательной властью.

Именно в этом отличие конституционного проекта Муравьева от «Уложения» Сперанского. У последнего, как мы помним, правительство несет ответственность перед императором (в конституции 1906 г. тоже, а в 1993 г. – перед президентом, «выборным монархом»). Никита Муравьев первым в России убедительно сформулировал принцип парламентского правления. В целом его план сводился к следующему: конституционная монархия, строго проведенные принципы разделения властей и федерализма, твердые гарантии политической свободы и частной собственности. Это – совершенно либеральная конституция, образцом которой для идеолога «Северного общества» декабристов был Основной закон США (Северо-Американских Соединенных Штатов, как называли в те времена эту страну в России).

Но Никита Муравьев стал «отрицанием» (во многом) не только Сперанского, на идеях которого вырос. Другой учитель, не менее великий, – Карамзин – был тоже отвергнут. (Всем известно классическое: декабризм есть критика «Истории государства Российского» вооруженной рукой.) Карамзин считал, что «история народа принадлежит царю». Муравьев утверждал, что «история принадлежит народам». Таким образом, он отвергает один из основополагающих мифов русской мысли – карамзинский миф о России, сводящий историю России к истории русской Власти, Самодержавия. Никита Муравьев обнаруживает в русской истории ростки гражданского общества, одним из первых теоретиков и сторонников которого он и был у нас (по этой линии его ярчайшими и серьезными «наследниками» были славянофилы, в целом муравьевскому духу чуждые).

В этом контексте и следует рассматривать политико-организационную схему Муравьева. Она соответствует реальности гражданского полисубъектного общества. Муравьевский проект подобен западным конституциям, главный субъект которых – гражданин, гражданское общество, нация.

У нас же главный субъект Конституции – Власть. Порождающая, «октроирующая» самое Конституцию (1906, 1993). Власть дарует обществу Основной закон при условии и на условиях признания ее главным субъектом этого Закона. Ну а такое признание возможно лишь на базе общего для всего социума (в лице его ведущих актеров) понимания природы и механизма функционирования Власти. Конституции Николая II и Бориса Ельцина par excellence таковы.

Это – принципиальное различие между двумя властными моделями. Отечественная публика полагает (и полагала), что конкурируют «президентская» и «парламентская» республики. А на самом деле в России под псевдонимами «президентского» и «парламентского» типов правления прячутся два различных типа общества. Точнее – две властные схемы, корреспондирующие тому или иному варианту социума. «Президентский» – традиционно властецентричному, «парламентский» – возможному в обозримом будущем полисубъектному, антропоцентричному, гражданскому обществу.

Вот что такое по сути проект Сперанского и проект Муравьева. При этом я не хочу сказать, что в конституционном плане Сперанского «отвергается» гражданское общество: вовсе нет. Более того, сам Михаил Михайлович был крупным теоретиком и безусловным сторонником этого типа социума. Но его конституционный план – так исторически сложилось – как-то очень органично «вписался» во Властецентричность и стал даже ее правовым оформлением. Так русская жизнь приспособила к себе и под себя идеи Сперанского.

* * *

Так какой же юбилей мы отметили? Русской Конституции, к которой страна шла около ста лет, постепенно реализуя элементы обширного плана. Конституции, от которой легко отказались через одиннадцать лет после ее принятия. При этом продолжали работать над теоретическим совершенствованием именно этой модели. И, наконец, в 1993 году вернулись к ней. Вместе с тем наша полития, русский политический организм, как и в прошлые времена, видимо, не очень-то и нуждается в конституциях и парламентах. Хотя отчасти он готов с ними смириться и использовать их┘

Увы, у нас для конституции и парламента неудачное прошлое. Однако антилиберальный русский опыт ХХ века, по моему мнению, побуждает нас все-таки искать пути к такому порядку, который предполагал бы, как говорил Б.Н. Чичерин, «мирное и правильное развитие», «просвещенное общежитие». Подобные системы не только предпочтительнее с точки зрения человеческого существования (а что может быть важнее этого?), но они гибче, адаптивнее к меняющемуся миру, наступившему XXI столетию. Это уже доказано практиками других стран. Мы – не исключение. Во всяком случае, не хотелось бы им быть.

Россия, безусловно, трансформируется. И даже, по самым скромным социологическим подсчетам, не менее 20% граждан готовы к жизнедеятельности в рамках либерального, плюрального социально-политического режима. Это обнадеживает. Никогда в истории нашей страны не было такой высокой доли сторонников свободы и права (кстати, не надо думать, что в самых демократических государствах мира либерально ориентированные граждане составляют абсолютно подавляющее большинство).

Мы должны строить конституционно-парламентскую систему с учетом нашей специфики. Звучит тривиально. Сделать это и не просто, и не тривиально. Правда, альтернатива ужасающа. Превратиться в ничтожество, потерять, как любят выражаться отечественные политологи, субъектность; причем во всех отношениях. И еще русским антилиберальным политикам, мыслителям, интеллигентам стоит твердо помнить уроки ушедшего века. Среди них главный: вологодский конвой шуток не понимает.