Сергей Перегудов
Представители крупного бизнеса вхожи во власть, но главные решения принимаются не ими.
Фото Александра Шалгина (НГ-фото)
С некоторых пор термин «корпоративное государство» начинает обретать, а где-то уже и обрел права гражданства в российском политическом лексиконе. Его можно встретить на страницах ряда весьма уважаемых и серьезных печатных изданий, услышать в некоторых радиопередачах и интервью, в ходе бесед за круглым столом.
Впрочем, дело даже не столько в самом этом термине, сколько в том, что и в части экспертного сообщества, и в более широких общественных кругах система власти в России все чаще ассоциируется с властью корпораций, корпоративных кланов и т.д. и т.п. И это при том, что российская политическая власть в последние два-три года немало сделала для того, чтобы «опустить» общественный статус крупного корпоративного бизнеса и лишить его сколько-нибудь существенного политического влияния.
В чем же тогда дело и не являются ли утверждения типа приведенных выше всего лишь политическими штампами и «перехлестами», за которыми ничего, кроме риторики, не стоит?
Представляется, что не все здесь так просто и корпоративная проблематика отнюдь не случайно выдвинулась на одно из первых мест в общественной дискуссии.
Корпорация бюрократов и чиновников
То, что крупный корпоративный бизнес, несмотря на его «подростковый» возраст, обрел исключительно важные, ключевые позиции в российской экономике, – общеизвестно и доказательств не требует. Так обстоит дело практически во всех странах с более или менее развитой рыночной экономикой, и вполне закономерно, что Россия, встав на путь формирования рынка, пришла к тому же.
Сравнение это, однако, хромает, и вот почему. Во-первых, ни в одной «нормальной» рыночной экономике малый и средний бизнес не оттеснены на обочину экономической жизни; больше того, в последние годы его роль, особенно в области высокотехнологичного бизнеса, еще более выросла. В России же перекос в сторону крупного бизнеса продолжает сохраняться. И одна из важнейших причин этого – в том, что крупный бизнес, помимо солидных материальных и иных ресурсов, располагает особыми отношениями с государственной бюрократией, а точнее – с той ее частью, которая связана с государственной собственностью и экономикой. Использование этих особых отношений приносит, как правило, несравненно более высокие дивиденды, нежели предпринимательская деятельность как таковая, и здесь российский бизнес поистине не имеет себе равных. Малый же бизнес от своих сложных отношений с бюрократией лишь проигрывает. В самое последнее время положение начинает меняться, однако не настолько, чтобы можно было говорить о каком-то новом развитии и тем более – переломе.
Напомню, что в отличие от стран, где развитие рыночной экономики и формирование крупных бизнес-структур происходило в условиях утвердившихся частнособственнических отношений, в постсоветской России эти процессы шли путем приватизации государственной собственности. С точки зрения политэкономической формирование крупных состояний в виде производственных, финансовых и иных активов было не чем иным, как присвоением так называемой политической ренты. Оказавшись в роли «раздатчиков» этой ренты через уполномоченные банки, инвестиционные конкурсы, залоговые аукционы и т.п., чиновничество не ограничилось ролью диспетчера и распорядителя, но стало одновременно и заинтересованным участником этой раздачи, входящим в «долю».
С замедлением процесса приватизации завязавшиеся связи не только не стали увядать, но еще более укрепились. С конца 90-х и особенно с 2000-х годов основным способом экспансии крупного бизнеса сделался захват слабозащищенных предприятий и компаний частной, полугосударственной и государственной собственности с использованием процедуры банкротства или угрозы банкротства. Для такого рода экспансии потребовался эффективный административный ресурс, то есть те самые связи, которые были наработаны в периоды ваучерной и залоговой приватизации. Не случайно само понятие «административный ресурс» наибольшее распространение получило именно в этот, постельцинский период, когда дела о банкротстве заводились не сотнями и даже не тысячами, а десятками тысяч и помимо чиновничества носителями этого ресурса стали правоохранительные и судебные инстанции.
Таким образом, круг чиновничества и бюрократии, вовлеченный в передел или перераспределение собственности, еще более расширился. В обиход вошло понятие «административная рента» как своего рода «подвид» политической ренты. При этом мзда, которую получали чиновники, судьи, прокуроры и другие «слуги государства», не только не уменьшилась, но скорее даже возросла. Согласно некоторым оценкам, в среднем она составляет от 5 до 15% перераспределяемых активов, хотя быть уверенным в достоверности этих цифр, конечно, нельзя. Зато не подлежит сомнению, что доля эта достаточно велика, и есть все основания считать, что в результате присвоения политической и административной ренты значительная часть чиновничества и бюрократии стала вторым после корпоративного бизнеса носителем крупной собственности. Какая-то часть собственников-чиновников перешла или переходит в «обычный» бизнес, но большая их часть остается на своих местах. Они тоже в какой-то мере бизнесмены, но не бизнесмены-предприниматели, а бизнесмены-рантье, которые не развивают экономику и лишь паразитируют на ней.
Больше, чем коррупция
Примерно с 2004–2005 годов, когда этап перераспределения собственности с использованием процедуры банкротств стал подходить к концу или же принимать характер откровенно криминального рейдерства, административный ресурс начал использоваться чиновничеством по иной, уже не столь выгодной для крупного бизнеса схеме. Источником ренты стали уже не столько госсобственность и слабый, незащищенный бизнес, сколько прежде всего сам крупный бизнес, и не в последнюю очередь бизнес преуспевающий. При этом располагающая административным ресурсом бюрократия продолжает рассматривать свое должностное положение и полномочия как приносящий доход актив, а свою деятельность – как своего рода бизнес.
Понятие «коррупция», которым мы чаще всего именуем такого рода отношения, на мой взгляд, скорее затушевывает, нежели проясняет суть данного обмена, приравнивая его к элементарному взяточничеству. В нашем обычном понимании коррупция, взяточничество – это криминально наказуемое деяние, носящее чаще всего аномальный характер и воспринимаемое как издержки системы, следствие ее недостаточной прозрачности и т.д. и т.п. Но когда отношение к своей должности как к бизнесу начинает во все большей мере определять сам характер поведения влиятельных групп чиновничества и бюрократии, это уже не отклонение от нормы, а сама норма отношений бизнеса и бюрократии, исключением же скорее является безвозмездное предоставление административных услуг.
Эта норма и эти правила – прямые продолжения норм и правил, сформировавшихся в предшествовавший период перераспределения собственности. Собственник, осознающий нелегитимность или крайне слабую легитимность своего состояния и своих активов, и бюрократ с психологией рантье, если они взаимодействуют в рамках системы, где «понятия» часто выше закона, «обречены» на то, чтобы это взаимодействие продолжать на той же основе обмена «товар – административный ресурс» на «товар – деньги», «товар – активы» и т.п.
Симбиоз корпоративного бизнеса и корпорации чиновников – это не просто сложение двух образований, но возникновение нового качества, с укреплением корпоративной замкнутости как той, так и другой структур. Нацеленность на удовлетворение своекорыстных интересов возрастает, а импульсы к реализации общественно-полезных функций, свойственные тем и другим, напротив, ослабевают.
Новое качество корпоративности проявляется в дальнейшем укреплении так называемых политико-экономических кланов (см. книгу Алексея Макаркина под этим названием). О кланах и им подобных образованиях начали говорить и писать уже довольно давно, и с точки зрения существа самого этого феномена ничего принципиально нового здесь в последнее время не возникло. Новым является лишь то, что феномен этот начинает обретать черты всеобщности, охватывая основные сегменты корпоративного бизнеса и бюрократии как национального, так и регионального уровней. В каком-то смысле складывается некая суперкорпорация, которая все ощутимее нависает над обществом и отчуждается от него.
Все сказанное вроде бы подводит нас к выводу о том, что в своей совокупности данная суперкорпорация и есть не что иное, как «корпоративное государство». Но не будем спешить с выводами.
Система и «подсистема»
Первое соображение, которое побуждает поставить под сомнение тезис о «государстве-корпорации», состоит в том, что корпоративно-бюрократическая общность как цельное образование далеко не сформировалась, а потому можно говорить лишь о процессе, тенденции, и не более того. Ответ на вопрос, как далеко зашел этот процесс и как сочетаются меж- и внутриклановые противоречия с формированием общей макрокорпоративной ментальности и столь же общего интереса, требует обстоятельных исследований.
Но даже если исходить из того, что в существующей системе общественных отношений присутствует сформировавшийся корпоративно-бюрократический симбиоз, это еще далеко не вся власть и не вся система. Он, этот симбиоз, конечно же, в том или ином виде проникает практически во все властные структуры, но сказать, что он задает там тон и что игра там идет по его правилам, было бы большим преувеличением. Его реальное место в системе власти и в политической системе – это место «подсистемы» или части системы, и не более того.
И бюрократия, и большой бизнес, и они вместе не являются теми инстанциями, где вырабатываются и принимаются наиболее важные, судьбоносные для страны политические решения. Больше того, те решения, которые вырабатываются в рамках указанной подсистемы, вступают в силу лишь с санкции, а нередко и после существенной коррекции, которую вносят в них существующие институты власти. К этим институтам я бы отнес прежде всего институт президента, группу влиятельных, либерально настроенных политических деятелей в правительстве и президентской администрации, верхушку силовых ведомств и региональных властей. Это своего рода «верхний этаж» политической системы, который опирается на корпоративно-бюрократическую подсистему, сращивается и взаимодействует с ней, но имеет и другие, более широкие слагаемые политического ресурса и приоритеты и не подчинен ей. Так что назвать Россию корпоративным государством или государством-корпорацией, в которой правит бал корпоративный интерес, – это не просто большое преувеличение, но и неадекватное толкование тех принципов, на которых базируются политическая структура и политическая система страны.
Остается, однако, вопрос: как сказываются процессы корпоративизации на отношениях между обществом и властью, в каком направлении они подталкивают политическое развитие страны? Собственно, это тот самый вопрос, который беспокоит сейчас все более значительное число россиян и пусть не явно, но подспудно присутствует в общественном сознании.
Не будучи вершителем судеб страны в прямом смысле этого слова, корпоративно-бюрократический анклав накладывает существенный отпечаток на всю систему общественных отношений в стране и во многом предопределяет правила игры, на которых она основана. Его основное влияние проявляется в деполитизации отношений общества и государства, в закупорке каналов взаимодействия общества с властью и в становящемся все более очевидным отчуждении рядовых граждан и от бизнеса, и от самой власти.
Первое, что бросается в глаза при попытке оценить воздействие гипертрофированной корпоративизации на политический процесс, – это ее негативное воздействие на систему представительных учреждений и представительной демократии. Замыкание крупного бизнеса на корпоративных, узкогрупповых интересах снижает его участие в политике и тем самым лишает систему представительных учреждений не только необходимых для ее нормального функционирования материальных, интеллектуальных и менеджериальных ресурсов, но и ограничивает политический потенциал данных учреждений. Поддержка этим бизнесом одной, правящей партии (или, как ее неправомерно называют, партией власти) лишает его свободы партийно-политического выбора и политической самостоятельности, побуждает его ставленников использовать свое присутствие в представительных учреждениях для продвижения и закрепления все тех же корпоративных интересов и для еще более тесного взаимодействия с государственной бюрократией и ее верхушкой. Политическое участие, таким образом, на проверку замыкается на все тот же корпоративный интерес. В свою очередь, корпоративный анклав чиновничества и администрации получает новый импульс для экспансии, захватывая в свою орбиту все более высокие и влиятельные деловые круги.
Как видим, экспансия корпоративно-бюрократического анклава в сферу представительных учреждений и верхушку госаппарата напрямую связана с той общей системой политических отношений, которая с некоторых пор формируется в России. Отличительной чертой этой системы становится возрастающая роль функционального представительства (представительства интересов) и, напротив, прогрессирующее снижение роли представительства партийно-политического.
Чисто внешне такая система впечатляет своей стройностью, она получает широкую общественную поддержку, и, согласно мнению ряда известных аналитиков (не говоря уже о тех, кто напрямую участвует в ее создании), это тот оптимум, в котором сейчас нуждается Россия и который соответствует нашей национальной традиции и нашему менталитету. Но так ли органичен этот порядок для России и не имеем ли мы дело с чем-то более сложным и непредсказуемым, чем вековая традиция? Сказанное выше относительно корпоративно-бюрократической подсистемы свидетельствует об исключительности данного образования. Ни дореволюционный российский крупный бизнес, ни созданные за годы советской власти протокорпорации не достигли и малой толики тех успехов, которых добилась нынешняя верхушка бизнеса в «материализации» своих узкогрупповых интересов и формировании соответствующих институциональных механизмов. Что же до сливок нынешней бюрократии, то ее предшественникам даже в самом радужном сне не могли привидеться блага и статус, который ей удалось закрепить за собой в исторически ничтожный отрезок времени.
Конечно же, российские традиции и традиционный российский менталитет наложили свой отпечаток на формирование нынешней системы власти и властных отношений, и было бы наивно отрицать это. Но то, что система эта не является простым продолжением и тем более повторением пройденного, – это тоже факт, и факт даже более значимый. Он помогает понять аномальность такого рода развития, его беспрецедентный характер. Ибо речь здесь идет не просто о вертикали власти, авторитаризме или полуавторитаризме, на чем концентрируют свое внимание большинство критически настроенных аналитиков, но и о тех принципах и нормах, которые берут верх и реализуются в отношениях общества и государства. Непомерно высокая, запредельная роль узкокорпоративных, эгоистических интересов, генерируемых описанной выше подсистемой, препятствует выработке основанного на учете коренных национальных интересов целеполагания, подрывает сами основы нормального функционирования социума, порождает в нем застойные явления, чревата непредсказуемыми социальными и политическими последствиями.
Есть ли альтернатива?
Хочу, однако, оговориться. Сами по себе корпоративные интересы и корпорации вовсе не представляют собой чего-то экстраординарного. Это одна из форм артикуляции и реализации общественного интереса и общественной деятельности – в частности, экономической. Не менее органично вписывается в систему отношений общества и государства и основная форма политического участия корпоративных образований – система функционального представительства. Однако, чтобы эта система надлежащим образом выполняла свою задачу и являлась частью демократического правопорядка, она, во-первых, должна представлять все общественно значимые интересы, а не только интересы экономически и политически влиятельных групп. Во-вторых, она должна участвовать в политическом процессе в тандеме с системой партийно-политического представительства, причем эта вторая система должна быть «выше» и играть решающую роль в процессе выработки и принятия политических решений и в политической жизни вообще.
Но именно эти два условия пока что отсутствуют в России, и именно поэтому корпоративные интересы вне и внутри государства не только беспрепятственно захватывают все новые рубежи, но и, как уже отмечалось, все более консолидируются. А в результате и наша политическая жизнь, и наша политическая система лишаются той внутренней динамики, которая создается здоровым взаимодействием общественно-политических сил.
Однако обречена ли Россия двигаться по этой, пробитой в последние годы колее?
Полагаю, что такой фатальной предопределенности нет.
Сегодня роль неэкономических факторов в формировании рынка и его субъектов если и не сходит на нет, то существенно снижается, и те связи с бюрократией, которые в недавнем прошлом обусловливали становление и дальнейшую экспансию крупного бизнеса, по большему счету уже превратились из фактора его роста в фактор торможения. Рента, которую бизнес вынужден из своих собственных средств платить бюрократии, напрямую снижает его конкурентоспособность как на внутренних, так и на международных рынках. А это значит, что поддержание прежних уз, связывающих бизнес и бюрократию, становится для него (точнее, для его основной, подавляющей части) все более обременительным, и в отличие от прежних времен он оказывается заинтересован в разрыве этих уз. Что же касается малого и среднего бизнеса, то подобная заинтересованность у него была с самого начала. Но если прежде он мало что мог сделать для этого, то ныне, вместе с бизнесом большим, он может оказать серьезную политическую поддержку тем силам, которые готовы будут взяться за решение этой задачи.
Есть и другие, правда, не столь бросающиеся в глаза тенденции, которые вступают в явное противоречие с бюрократизацией общественных отношений.
Первая из них – это тенденция к институционализации взаимодействия бизнеса – не только крупного, но и мелкого и среднего – с центральными, региональными и местными властями. Проявляется она либо в форме участия в консультативных учреждениях различного уровня и назначения, либо в формировании договорных, контрактных отношений.
Хотя институционализированные отношения не свободны от элементов патернализма (не только со стороны власти, но нередко, особенно на региональном уровне, и со стороны крупного бизнеса), в целом они вступают в противоречие с той корпоративно-бюрократической моделью, о которой шла речь выше и которая строится почти исключительно на основе неформального, «теневого» взаимодействия.
По сути дела, эта институционализация есть не что иное, как процесс, ведущий к формированию той рациональной и дееспособной системы функционального представительства, которая утвердилась в странах с установившимися демократическими режимами. «Цивилизуя» систему функционального представительства и канализируя активность крупного бизнеса в публичное русло, институционализация отношений бизнеса с властью неизбежно цивилизует и политическое поведение этого бизнеса, упорядочивает и делает более конструктивным его участие в системе партийно-политического представительства, способствует «встраиванию» его политической активности в более общий политический контекст.
Есть все основания полагать, что обретающая в России системный характер институционализация создает и благоприятные предпосылки для установления «равновесных» отношений между обеими системами политического представительства, смещая одновременно приоритеты бизнеса от служения бюрократии к служению обществу, к принятию на себя большей социальной ответственности. С некоторых пор активность крупного бизнеса в этом направлении растет, и это уже становится существенным фактором общественной жизни.
Это, конечно, никак не относится к тем нередким случаям, когда социально ответственное поведение бизнеса превращается в «обязаловку» и тем самым генерируется еще один вид административной ренты.
Итак, существуют серьезные тенденции, которые могут послужить объективной и субъективной основой для альтернативного варианта отношений бизнеса, общества и государства. Но, конечно, при нынешнем раскладе политических сил и набранной в последние годы инерции этого еще недостаточно.
И все же есть все основания полагать, что чем жестче становится корпоративно-бюрократическая модель и чем настойчивее она пытается распространять свое влияние на самый верх системы, тем четче выявляются ее изъяны и пороки и тем больше становится сторонников ее демонтажа. Причем не только в бизнесе и широких общественных кругах, но и в самом политическом классе. Я имею в виду не только и даже не столько тех, кто стоит в открытой оппозиции к режиму, но и тех, кто находится внутри самой власти, включая и ее верхи.
Как и когда количество здесь перейдет в качество – это вопрос, на который вряд ли кто может дать ответ. Но то, что такой переход и перелом назрел, сомнений уже не вызывает.
Дарья Гармоненко