Александр Лукоянов
Евроскептики сказали Евроконституции «нет».
Фото Reuters
Сравнение недавних референдумов во Франции и Нидерландах, отвергших европейскую Конституцию, с оранжевыми революциями, произошедшими в постсоветских странах в последние полтора-два года, может на первый взгляд показаться натянутым. Западноевропейские «протестные» референдумы, скажут нам, – это никакие не революции. Тем не менее такое же протестное голосование на Украине в декабре 2004 года называют оранжевой революцией, и это название вошло в политический лексикон. На самом деле, действительная историческая функция всех этих революций-референдумов, по сути, одинаковая – обновление правящей элиты и корректировка политического курса правительств.
Нет слов, классические революции, будь то французская 1789 года или русская 1917-го, – события совсем другого порядка. Они не обновляли элиты, они их сметали. Не корректировки политического курса добивались тогдашние революционеры, они меняли его на противоположный. И заодно, конечно, превращали жизнь страны в кровавый кошмар, в котором угасал революционный порыв, неизменно трансформируясь в беспощадную диктатуру. Так вот, если кому-нибудь еще нужны доказательства, что политический прогресс и впрямь существует, пусть присмотрится к оранжевым революциям.
Другое дело, что они тоже бывают разные. Там, где отжившие элиты не желают обновляться и цепляются за власть, применяя для этого всевозможные фальсификации, – там происходит, так сказать, мирное «восстание масс», символом которого и стало легендарное 37-дневное «стояние» на киевском майдане. В странах утвердившейся демократии такой самоотверженности не требуется. Достаточно отвергнуть на референдуме политический курс сегодняшней элиты, чтобы дать внятный сигнал, что следующих выборов ей не пережить, а потому, как выразился бы чеховский персонаж, «позвольте вам выйти вон». Вот такие оранжевые революции и произошли во Франции и в Нидерландах.
═
За «другую Конституцию»
═
Разумеется, у референдумов есть свои недостатки. И российские коммунисты, провозгласившие референдум высшей формой народного волеизъявления, конечно, лицемерят. Прежде всего потому, что он неминуемо превращается в форум демагогии, причем большей частью по вопросам, ровно ничего общего не имеющим с теми, что вынесены на референдум. Голосование во Франции и в Нидерландах не стало исключением из этого правила. В европейской Конституции, например, нет ни слова о присоединении к ЕС Турции. Тем не менее больше двух третей националистов обеих стран голосовали против Конституции именно из страха перед «османским нашествием».
Конечно, против Конституции голосовали и крайне левые – от революционных коммунистов до троцкистов и антиглобалистов. Но даже вместе с маргиналами-фашистами вроде Ле Пена, с которыми у них по этому случаю образовался своего рода единый фронт, они все равно составляли лишь безнадежное меньшинство голосовавших против. Просто потому, что большинство все-таки голосовали против предложенной на референдум версии Конституции ЕС, а вовсе не против самого Европейского союза.
На самом деле, покуда против Конституции были одни экстремисты, она имела все шансы победить. Еще в сентябре 2004 года ее поддерживали 64% опрошенных. Это обстоятельство, надо полагать, и соблазнило Ширака – вслед за Тони Блэром – вынести европейский Основной закон на всенародное голосование. Возможно, если бы Конституцию во Франции, как в большинстве стран ЕС, принимали голосованием парламента, она бы прошла. Прошла же она во всех девяти странах ЕС, где судьба ее решалась парламентским большинством. Да и в Нидерландах двое из трех депутатов парламента были за Конституцию, тогда как двое из трех граждан были против. Так или иначе, ошибка Ширака обнажила трещину, образовавшуюся в Европе между элитами и электоратом. И привела, таким образом, к оранжевой революции, которую мы сейчас пытаемся понять.
В любом случае решающий поворот во Франции произошел лишь после раскола в Социалистической партии, когда фракцию протеста возглавил бывший премьер Лоран Фабиус и речь его слушали по телевизору 9 миллионов человек (больше, чем смотрело финальный матч по футболу на Кубок страны). В отличие от экстремистов, однако, Фабиус не против ЕС и даже не против Конституции ЕС. Он – за «другую Конституцию».
═
Какую «другую»?
═
Я, впрочем, не могу сказать с уверенностью, что на самом деле стоит за внезапной «изменой» Фабиуса единому фронту европейских элит. Может быть, он просто намерен вопреки руководству своей партии принять участие в президентских выборах 2007 года и пытается подорвать позиции конкурентов? Или его не устраивает стремление Ширака к Europe puissance (в грубом переводе – «Европе державной»), с независимой от НАТО – и, стало быть от Америки – внешней и оборонной политикой?
Если так, то и Фабиус, один из виднейших представителей европейской элиты, кажется, не улавливает действительный смысл претензий европейской публики к «этой», т.е. вынесенной на референдум, версии Конституции. Похоже, что главных таких претензий на самом деле две. Первая касается европейской модели экономики. Несмотря на высокий (по сравнению не только с США, но и с Англией, и с Ирландией, и со скандинавскими странами) уровень безработицы, несмотря на черепаший, граничащий со стагнацией рост экономики, публика хочет, чтобы «другая Конституция» надежно защитила существующую «социальную» модель экономики. Ей отчетливо не нравится «ультралиберальная», как она считает, англосаксонская модель с ее «свободной и необузданной конкуренцией». Недаром же противники «этой» Конституции настойчиво напоминали избирателям, что слово «конкуренция» употребляется в ней 27 раз (хотя слово «социальный», возражали ее защитники, – 89 раз).
Вторая претензия относится к тому, что в Европе называют «дефицитом демократии». Ведь даже судьбоносное, можно сказать, для ЕС решение о присоединении к нему 10 восточноевропейских стран принято было не только без референдума, но и без широкого публичного обсуждения. Общество было поставлено перед свершившимся фактом. И уж вовсе громом средь ясного неба прозвучало решение начать переговоры о присоединении Турции. Это не та демократическая модель, к которой европейцы привыкли в своих странах.
Люди толком не понимают, кто за что отвечает в союзной бюрократической паутине. Так, в Европейскую комиссию, инициирующую новые законы, входят представители всех стран ЕС, но публика их не избирает (они назначаются правительствами). А Европейский парламент, куда депутатов избирают, законов инициировать не может. В результате избиратели в каждой стране не могут считать своих политиков ответственными за решения ЕС. Не потому ли и возражали европейцы против «демократического дефицита», что проект Конституции его всерьез не устраняет?
Таковы, я думаю, причины, по которым большинству, проголосовавшему против «этой» Конституции, понадобилась «другая». И таково, если я прав, происхождение европейских оранжевых революций 2005 года.
═
Америка: за и против Европы
═
Американской администрации, мягко говоря, не очень нравятся ни европейская модель экономики, ни тем более попытки создать Europe puissance. Сошлюсь на откровенную статью во влиятельном «Форин афферз». Автор ее бьет тревогу по поводу того, что «новая Европа будет фокусироваться на увеличении силы ЕС за счет НАТО... Другими словами, она будет стараться не дополнять силы США, но противостоять им». Больше того, «Конституция делает ясным, что Европа больше не нуждается для своей безопасности в НАТО».
Нешуточное, согласитесь, обвинение. И все-таки ни администрация США, ни Конгресс, ни американское общество не сочли нужным публично обсудить эту угрозу. Обсуждали – и, как мы сейчас увидим, бурно – совсем другую тему. Исчерпывающее представление о ней дает нам замечательно откровенная дискуссия в «Нью-Йорк таймс» по поводу европейской модели экономики. Именно по этой теме – редчайший случай! – абсолютно совпали мнения консервативного и либерального обозревателей газеты, которые обычно стоят по разные стороны политических баррикад. Оба писали о европейской модели с одинаково беспощадным презрением. И что еще более важно, читатели единодушно ответили обоим точно таким же презрением.
«Страх и отвержение» – назвал свою колонку консерватор Дэвид Брукс. Ее лейтмотив: все, чего добиваются американские либералы, в Европе уже осуществлено. И вот результат: «электорат, потерявший веру в своих лидеров... одержимый реакционным страхом перед будущим... лишенный динамической гибкости, больше озабоченный сохранением того, что есть, нежели сотворением нового».
Вот что ответили читатели: «Европейцы тратят на работу 1450 часов в год, а мы – 1800. При этом продолжительность жизни у них выше, детская смертность ниже и пенсии несопоставимо более щедры. Другими словами, европейцы получают больше услуг за меньший труд, а мы – меньше услуг за больший... И всё в обмен на то, что мистер Брукс называет эвфемизмом «динамическая гибкость?» Это письмо из Нью-Йорка. А это – из штата Вашингтон: «Я согласен с мистером Бруксом, что Франция и Нидерланды отвергли европейскую Конституцию из страха. Но, может быть, страх этот основан на том, что Соединенные Штаты Европы окажутся похожими на Соединенные Штаты Америки при администрации Буша? Может, французы и голландцы насмотрелись на то, как центральная власть ограничивает права штатов и граждан, и не хотят ничего подобного у себя?»
Ничуть не лучшая судьба постигла и колонку либерального обозревателя Томаса Фридмана «Гонка на вершину». Автор удивлялся: «Как могут французские избиратели пытаться сохранить 35-часовую рабочую неделю – в мире, где индийские инженеры готовы работать по 35 часов в сутки? Уже в следующем десятилетии европейская экономика, стареющая, негибкая, привыкшая к шестинедельным отпускам и к пособиям по безработице, почти столь же высоким, как зарплаты, необратимо отстанет от динамичной экономики Индии и Китая. Ведь уже сегодня Европа выглядит как дом престарелых с турецкими санитарками».
Увы, аудитория газеты была не менее беспощадна к Фридману, чем к его консервативному коллеге. «Он, похоже, предполагает, – писала читательница, – что прогресс состоит в том, чтобы тратить как можно больше часов на работу... Европейцы нашли баланс между экономическими достижениями и социальным благополучием, решили, что время, потраченное на воспитание детей и культурное обогащение, столь же ценно, как то, что потрачено на достижение финансового успеха. Выбор короткой рабочей недели и длинных каникул свидетельствует не о культуре лени, но о понимании, что жизнь не исчерпывается работой и деньгами».
Но самым ядовитым было письмо из Финляндии, от «ленивого европейца»: «Несмотря на нашу предполагаемую лень, Всемирный банк и Всемирный экономический форум почему-то сочли нашу маленькую экономику самой конкурентоспособной в мире. Поэтому я не очень боюсь потерять свой шестинедельный отпуск, который я люблю проводить со своей семьей, – даже если Индия и Китай вступят наконец в современный информационный мир». Разногласия, как видим, глубокие. Можно сказать, философские.
═
Евроскептики и еврооптимисты в России
═
Не менее противоречивым оказалось отношение к европейским оранжевым революциям в России. Юрий Квятковский так описал его на сайте Globalrus.ru. В советские времена у России всегда было четкое отношение к событиям в Европе. Например, результаты недавних референдумов могли быть расценены как свидетельство «неуклонного роста классовой борьбы трудящихся» или, наоборот, как «усиление наиболее реакционных империалистических кругов». То есть была какая-то – пусть смешная и глупая, но определенная – система ценностей. Теперь же, по мнению Квятковского, Москва реагирует только на такие события у соседей, которые укладываются в логику противостояния «Россия против всех», – последний раз так было, когда по СНГ расползалась оранжевая чума.
Строго говоря, Квятковский не прав. Отклики на европейские события в российской печати были. И далеко не все они укладывались в «логику противостояния». Например, сайт Gazeta.ru опубликовал за время с 31 мая по 17 июня целых восемь (!) вполне нейтральных статей на эту тему. Правда, такой тяжеловес, как Глеб Павловский, действительно резко высказался в пользу оранжевых революций в Европе и против европейского единства. Он считает Конституцию планом создания бюрократического сверхгосударства, направленным на подавление национального суверенитета, и призывает Россию выступать против догмы о единой Европе. Тут, конечно, нельзя не отметить некоторого противоречия в отношении Павловского к оранжевым революциям в СНГ и в Европе. В первом случае они для него оранжевая чума, а во втором парадоксальным образом превращаются в борьбу за национальный суверенитет. Что ж, логика никогда не была сильной стороной этого политтехнолога.
Но дальше всех, кажется, зашел в этом направлении «патриотический» писатель Дмитрий Данилов. Статью свою на сайте apn.ru он назвал «Евроапокалипсис сегодня», и она действительно укладывается в «логику противостояния». Для него любая интеграция Европы есть зло, и он, как подобает истинному «патриоту», откровенно радуется тому, что «у соседа корова сдохла». Сочувствует Данилов в Европе, естественно, лишь маргиналам-фашистам (Йоргу Хайдеру в Австрии, Ле Пену во Франции). И искренне надеется, пусть не совсем с точки зрения русского языка грамотно, что «идея единой Европы, которая все еще теплится в головах еврочиновников из Брюсселя, неизбежно канет в Лету».
А вот бывший посол России в ЕС Василий Лихачев, знающий ситуацию в Евросоюзе изнутри, кажется, больше уверен в будущем европейской интеграции, чем сами европейцы. «Уровень притязаний ЕС на высокое и определяющее место в мировом порядке, а следовательно, на дальнейшую интеграцию, не уменьшается под влиянием новых вызовов и даже угроз начала XXI века, включая сегодняшнюю ситуацию с ратификацией европейской Конституции, – заявил он в интервью. – Конечно, Евросоюз и государства-члены найдут такую конфигурацию Сообщества, которая обеспечит сохранение накопленного позитива».
Как видим, российские отклики на конституционный кризис в Европе оказались противоположными, непримиримыми. Впрочем, они и в Америке непримиримы. Разница лишь в том, что там спорят, насколько удобна для жизни европейская модель, а у нас – опасна ли единая Европа для России.
═
* * *
═
Общий вывод, похоже, такой. Нет надобности преуменьшать остроту конституционного кризиса в Европе. Какими бы мирными ни были ее недавние оранжевые революции по сравнению с классическими, они все-таки революции. И сложнейшие политические и философские проблемы, связанные как с «демократическим дефицитом», так и с европейской моделью экономики, сами по себе не исчезнут. Обновление элиты и корректировка политического курса, по-видимому, неминуемы. И лучшим заключением для этой статьи будет, пожалуй, ответ Тони Блэра французскому журналисту в Париже. «Изменилось вот что, – сказал британский премьер, – управлять Европой, как раньше, больше нельзя».
═
Нью-Йорк
