Россия – год 2005: логика отката

Лилия Шевцова: «Власть думает не о том, чтобы предотвратить недовольство народа, а о том, чтобы от этого недовольства себя защитить».
Фото Натальи Преображенской (НГ-фото)

Начало см. "НГ" 21.01.05

Олигархия, существовавшая в разные времена и в разных обществах, – это сращивание власти и крупного капитала, который осуществляет свои интересы, используя государство. Есть ли основания говорить о том, что в России возникло такое явление?

«Олигархия» как миф

В конце первого правления Бориса Ельцина вокруг Кремля оформилась узкая группировка богатых людей («семибанкирщина», по меткому замечанию покойного Андрея Фадина), получившая доступ к рычагам управления и использовавшая этот доступ в целях личного обогащения. Политический взлет «семибанкирщины» был обусловлен параличом ельцинского лидерства. Ельцин в силу отсутствия поддержки в обществе был вынужден обратиться за помощью к крупному бизнесу и оплатить эту поддержку. С приходом к власти дееспособного лидера российская власть начала избавляться от опеки «олигархии», которая была сдерживающим персонифицированную власть фактором. Падение Березовского, Гусинского, Ходорковского было неизбежным.

Оно показывает, что российская власть может использовать крупный бизнес, даже в отдельные периоды делиться с «олигархией» своими полномочиями. Но эта зависимость может быть только временной, и, укрепившись и получив поддержку других сил, единовластие стряхивает ее с себя.

Падение «семибанкирщины» и ее последнего политически честолюбивого члена Ходорковского подтверждает, что в России олигархия как группа с собственными политическими интересами и гарантированными возможностями влияния на власть невозможна. Кстати, это подтверждает и то, как себя ведет российский крупный бизнес и его представительство в лице РСПП в настоящее время – они убедительно доказывают Кремлю, что не существуют как политическая группа.

Те, кого мы называем «олигархией», были порождены бюрократией для осуществления своих целей, а именно – для приватизации государственной собственности. Российские «олигархи» были посредниками, уполномоченными российских чиновников, нанятыми для обслуживания их интересов. И сохранение мифа о всесильных «олигархах» – в интересах тех, кто их использует либо использовал. Причем не сами «олигархи» вдруг загорелись стремлением поуправлять. Решающую роль в их объединении сыграли технократы и лично Чубайс, который нанял крупный бизнес для поддержки в переизбрании Ельцина. Примечательно, что и в других странах своим взлетом олигархи были обязаны технократам. Именно последние были связующим звеном между крупным бизнесом и армией в период правления Пиночета в Чили.

На наших глазах в России произошла смена нескольких моделей отношений власти и крупного бизнеса: использование отраслевой «олигархии» в управлении в целях подавления «красного» директората (премьерство Черномырдина); доминирование крупного бизнеса в политике; равноудаленность бизнеса; подчинение крупного бизнеса власти; формирование новой касты бюрократов-олигархов. В период первого президентства Путина казалось, что власть остановится на модели корпоративизма, то есть даст возможность окрепнуть институтам представительства интересов крупного бизнесе (РСПП и Торгово-промышленная палата) и будет вести с ним диалог. Но сегодня ясно, что Кремль выбрал иную модель общения с бизнесом.

О российских кентаврах: бюрократы-олигархи

Ликвидация ельцинских «олигархов» тем не менее не означает возникновения пустоты. Те, кто с таким воодушевлением приветствует «антиолигархическую революцию» Кремля, рассматривая ее как полную аннигиляцию представителей крупного бизнеса, ненаблюдательны. Наряду с ударом по Ходорковскому и подчинением остального крупного бизнеса в России формируется поколение бюрократов-олигархов. Руководитель «Газпрома» Алексей Миллер, все те представители правящей команды (Медведев, Иванов, Сурков и другие), которые заседают в правлениях крупнейших компаний, представляют собой новое издание российской «олигархии». Аппарат сегодня ищет путь непосредственного сочетания властвования с владением. Внешне этот процесс напоминает создание в период южнокорейской индустриализации гигантских корпораций-чеболов, явившихся примером переплетения власти и бизнеса. Целью чеболов была концентрация ресурсов и государственной поддержки для достижения экономического прорыва. Российская смычка между властью и экономикой отражает стремление аппарата сохранить прямой контроль за собственностью. Причем российские чиновники умело используют опыт Березовского, который обогащался не за счет приватизации, а за счет внедрения своих людей в государственные предприятия и контроля за их финансовыми потоками.

Новые государственные корпорации, напоминающие саудовскую «Арамко», могут стать площадкой для новой роли Путина и его приближенных, если им придется покинуть Кремль после 2008 г. Проблема, однако, в том, что сам президент подрывает не только институт собственности, но и механизм взаимных обязательств. Поэтому новая правящая команда вовсе не обязательно смирится с тем, что государство будет зависеть от энергетического и топливного монополиста с политическими претензиями. «Уходя, уходи» – таков закон российской власти.

Какова может быть в этом контексте судьба Потанина, Фридмана, Авена, Дерипаски и других «олигархов» ельцинской эпохи? Представитель крупного бизнеса, не встроенный непосредственно в механизм обслуживания власти, является инородным телом. Он, несмотря на все ухищрения и заверения в преданности, антисистемен, ибо, обладая самостоятельным экономическим весом и не будучи обязанным своим богатством президенту, в любой момент может начать свою игру. Он может бойкотировать законы и решения президента либо аппарата. Он может пытаться подчинить себе Думу, как это делал Ходорковский. Он может коррумпировать аппарат в своих интересах, а не в интересах единовластия. Поэтому он потенциально опасен – и в рамках данной системы обречен. Привлечение крупной мировой корпорации в качестве защитного щита, как это сделала ТНК, создав совместный нефтяной холдинг с БП, и «ЛУКОЙЛ», совершивший сделку с «Коноко-Филипс», либо использование ресурсов ельцинской политической «семьи», как это делает Дерипаска, вряд ли является гарантией выживания. Единовластие требует полного подчинения бизнеса, и этот процесс будет продолжаться. Это не означает, что за Фридманом либо Дерипаской люди в масках придут завтра. История с ЮКОСом показала Кремлю, сколь серьезны последствия кавалерийской атаки на крупного собственника, особенно создавшего подстраховку на Западе. Но вместе с тем ЮКОС продемонстрировал и то, что если нужно вычистить очередного «олигарха», то непреодолимых препятствий для этого ни со стороны общества, ни со стороны Запада не существует. Те представители крупного бизнеса, кто еще помнит вседозволенность ельцинского правления, являются последними могиканами. На их место приходят не просто другие люди, но и другой вид собственника, являющегося частью режима.

Но вот вопрос: будут ли чиновники-олигархи вести бизнес более эффективно? Ни в коем случае. Этот вид собственника постарается извлекать частную прибыль, избегая любой ответственности. Безответственность власти воспроизводит безответственность бизнеса. Будут ли отношения между президентом и бюрократами-олигархами безоблачными? Отнюдь нет. Бюрократия всегда пытается задушить лидера в своих объятиях, а бюрократия, которая к тому еще и контролирует собственность, будет представлять для лидера двойную угрозу. Лидер будет иметь две возможности ответить на эту угрозу: разгромить наиболее коррумпированный и влиятельный слой созданных им же чиновников-олигархов либо поставить эту корпорацию под контроль общества и независимых институтов. Судя по всему, Путин не готов ни к одному из этих вариантов. А раз так, то он рискует в любой момент быть выброшенным на обочину.

Государство высвобождается от социальных функций

В ходе первого путинского президентства россиянам жить стало несколько лучше. Благодаря экономическому росту удалось смягчить социальный кризис, в котором Россия пребывала в 90-е гг. Правительство начало выплачивать зарплаты и пенсии. Стали расти доходы населения. Число живущих за чертой бедности сократилось с 37 до 25% населения. Уровень безработицы упал на 19% – с 7 млн. до 5,7 млн. человек. Однако кардинальных сдвигов в социальной политике государства и в социальной сфере так и не произошло.

Дело в том, что, придя в Кремль, президент поставил перед собой две цели – консолидация власти и достижение макроэкономической стабильности. На социальную сферу не хватало не только времени, но и мужества. Ведь проведение социальных реформ означало отказ от сложившейся еще в СССР практики обеспечения стабильности. Как бы то ни было, правящая команда ограничилась тем, что пыталась сузить зону бедности за счет элементарного латания дыр.

После своего переизбрания президент решился на то, что до него не осмелились сделать ни Горбачев, ни Ельцин: он рискнул начать перестраивать советскую модель социальной политики в соответствии с требованиями рынка. Летом 2004 г. Кремль предложил пакет законов, который должен был по-новому определить социальную ответственность государства. Но формирование новой социальной политики началось с провала: правительство вначале попыталось было взяться за пенсионную реформу и, когда она не пошла, решило заняться монетизацией социальных льгот. Причем ее начал проводить все тот же Зурабов, заваливший пенсионную реформу. Социальная реформа стала экспериментом на способность управлять, который власть добровольно поставила на себе и который, как и следовало ожидать, провалила.

Поневоле возникает вопрос: а зачем было начинать с монетизации, когда на повестке дня более важные стратегические реформы, которыми нужно заниматься, – пенсионная, военная, реформа здравоохранения и ЖКХ? Ответ, видимо, так же прост, как и циничен: власть решила отказаться от обязательств по отношению к самой беззащитной части населения, посчитав, что эти граждане безропотно смирятся со своей судьбой, а дальше можно будет приниматься за более крепкие орешки. Старики и инвалиды должны были показать степень смирения общества. Причем теперь подтвердилось то, что было ясно с самого начала, учитывая пофигизм правительства, а именно – что механизм осуществления монетизации так и не был проработан и денег на ее проведение во многих регионах просто не было. До сих пор отсутствует и списочный состав людей, у которых отняли льготы. Если кратко, то российская власть, сидя на сундуке, набитом нефтедолларами, решила отказаться от обязательств по отношению к самой незащищенной части населения, при этом расширяя социальные гарантии и повышая уровень жизни чиновничества. Формула новой социальной политики Кремля удивительно проста: патернализм по отношению к бюрократии и социальный дарвинизм по отношению к обществу.

Даже латиноамериканские «бензиновые» режимы не позволяют себе такое наплевательское отношение к своему населению и используют нефтяные деньги для осуществления широких социальных программ. Люди, сидящие в Кремле, пусть и в разных его отсеках, делают то, что опасаются делать в Латинской Америке, и уже не важно почему – из-за уверенности, что все сойдет с рук, политической близорукости, увлеченности своими собственными потребностями. Впрочем, такой политики и нужно ожидать от власти, которая принимает решения, не имея адекватной информации о реальности и при парламенте, штампующем решения правительства. А когда апофеоз коллективной глупости становится очевидным, все отсеки власти начинают судорожно искать виноватых. Вот этим в январе и занимаются Дума, правительство и президентская администрация. И, судя по всему, они нашли, кого сделать крайним: региональные администрации. При этом власть старается не замечать, что втолкнула страну в социальный кризис. А может быть, Грызлов, Фрадков и компания действительно не понимают, что вызвали кризис? Такая реакция на кризис может быть опаснее самого кризиса, ибо свидетельствует об угрожающем отсутствии механизма самокоррекции системы.

В который раз мы сталкиваемся с законом непреднамеренных последствий: наши правители, решившие научить пенсионеров и инвалидов жить в рынке, без особых размышлений начали пилить сук, на котором так удобно устроились. Неспособность власти подумать о грядущих последствиях своей политики просто ошеломляет. Одним решением она порождает для себя сразу несколько проблем. Во-первых, сбрасывая ответственность за напряженность на региональные власти, Центр готовит почву для появления новых Ельциных. Региональной власти придется думать: что опаснее – противоречить Кремлю либо сидеть на сковороде социального недовольства, и второе может показаться более неприятным. Во-вторых, заставив «единороссов» одобрить сомнительный закон, власть тем самым заставила свое агрессивно-послушное большинство себя и высечь. Если так дело пойдет, то «единороссы» вряд ли сохранят свои позиции до следующих выборов, и власти придется думать о формировании новой «партии» одноразового пользования.

В-третьих, Кремль раньше времени выбивает стул из-под правительства Фрадкова, которое может пасть до отмеренного ему срока и тем самым смешать планы по самосохранению власти. В-четвертых, власть создает почву для формирования громкой популистской оппозиции, которая неизбежно начнет играть с идеей слабого и антинародного президентства.

Все наши предыдущие элиты и их лидеры проходили через кризисы и демонстрировали ту или иную степень неадекватности. Но то, как ведет себя в момент нынешнего социального кризиса эта команда, свидетельствует не только о полной беспомощности, цинизме и безответственности. Ее нынешнее поведение говорит о том, что эта элита вряд ли сможет себя воспроизвести в 2008 г. – не хватит ни ума, ни мужества.

Конечно, о социальных реформах можно теперь забыть, в том числе и о тех, проводить которые позарез необходимо. Наконец, последнее. Монетизацией власть загнала себя в очередной угол, и что она ни сделает, все будет плохо: откажется от монетизации льгот – проявит слабость и ее начнут таранить со всех сторон, не откажется – народ станет «закипать», и нечего надеяться, что ОМОН без раздумий бросится бить пенсионеров.

Российское общество правильно поняло сущность монетизации льгот. Согласно опросам «Левада-центра», 61% опрошенных считают, что государство заменяет льготы денежными компенсациями для того, чтобы сэкономить средства за счет беднейших слоев (только 29% думают, что для того, чтобы улучшить положение этих слоев). Люди понимают, что капитализм, в который власть вталкивает общество, построен по принципу «Выживай сам». Естественно, что граждане начинают задавать вопрос: почему экономию бюджетных средств начали с беднейших слоев? Почему не стали наводить порядок с распоясавшейся бюрократией, с «черными дырами» в федеральном бюджете, с массовой кражей средств, идущих в Чечне? Почему власть тратит сотни миллионов долларов на реставрацию президентских резиденций и дач и не найдет средств увеличить пособия для чернобыльцев?

А между тем государство утратило контроль над процессами, идущими в социальной сфере, и процесс ее деградации становится необратимым. Напомню лишь некоторые факты, которые показывают драматизм проблем, стоящих перед Россией. Российское население продолжает сокращаться (оно уменьшилось со 149 млн. человек в 1991 г. до 144 млн. в 2003 г.). В 2003 г. на каждые 100 рожденных младенцев умирали 173 человека. По оптимистическим прогнозам, к 2050 г. население России должно сократиться до 102 млн., а по более пессимистическим оценкам – до 77 млн. человек. Все это заставляет задуматься о том, насколько Россия будет способна контролировать свое географическое пространство за Уралом уже через пятьдесят лет.

Ситуация в здравоохранении более чем тревожная: лишь треть россиян считают себя здоровыми, часто болеют 40%, а 30% россиян страдают от хронических заболеваний. Две трети российских детей больны, и этот факт означает угрозу воспроизводства нездорового населения. Вновь начали распространяться болезни, которые в СССР были ликвидированы, среди них туберкулез и чума. Россия оказалась на грани неконтролируемой эпидемии СПИДа. До 1999 г. в России было лишь несколько тысяч ВИЧ-инфицированных, а в 2004 г., по официальным данным, 280 тыс. человек (а по неофициальным данным – около 1 млн.). Запад считает эпидемию СПИДа в России одним из мировых вызовов, а российские руководители предпочитают хранить по этому поводу молчание.

В стране насчитывается около 3 млн. сирот. Сотни тысяч бездомных детей скитаются по улицам. Сотни тысяч детей-инвалидов, живущих в интернатах и не получивших профессии, не готовы к самостоятельной жизни, и они тоже вскоре пополнят ряды бомжей. Развал системы профессионального обучения означает, что Россия лишается квалифицированной рабочей силы. Еще одна проблема – вынужденные переселенцы (не менее 5 млн. человек, по официальным данным), которых государство не может трудоустроить. Этот грустный список можно продолжать до бесконечности.

В психологии российского политического класса социальная политика так и осталась бременем, от которого нужно избавляться, и побыстрее. Власть не сумела – не захотела – использовать свалившиеся с неба миллиарды (!) долларов для того, чтобы облегчить жизнь простых российских граждан. Показательна структура бюджета на 2005 г., которая отражает преференции правящей команды. Расходы на оборону и безопасность составляют в нем 30,4%. Расходы на оборону в 2005 г. по сравнению с 2004 г. увеличены на 28%, на обеспечение внутреннего порядка – на 26%, а расходы на социальные нужды снижены на 1,5%, на образование – на 8,6%, на сельское хозяйство – на 10%, на окружающую среду – на 15,2%. Бюджет является зеркалом мышления людей в Кремле: они думают не о том, чтобы предотвратить недовольство народа, а о том, чтобы от этого недовольства себя защитить.

Между тем в конце 2004 г. в стране усилилось социальное брожение: в октябре только в сфере образования было 5907 забастовок – в 80 раз больше, чем на протяжении 2003 г. Уже около 43% опрошенных готовы участвовать в забастовках с экономическими требованиями. Это явно новые настроения, которые говорят о том, что эволюция настроений от надежды к безысходности на этой точке не остановилась и движение идет в сторону активного недовольства общества.

Правда, у власти есть средства, которые могут смягчить социально-политический протест. Среди них: организация кампании по поиску врагов; давление на компартию; дискредитация либерал-демократов; формирование партий-однодневок для воздействия на левый и правый электорат; создание национал-популистских партий типа «Родины»; задабривание подачками групп населения, которые могут раскачивать ситуацию (например, шахтеров); формирование прокремлевских молодежных движений («Идущие вместе»); использование СМИ и прежде всего телевидения для оболванивания населения и отвлечения его внимания от острых проблем.

Но все это давно известные способы купирования недовольства, не ликвидирующие его глубинных корней, а только откладывающие момент социального взрыва. А жизнь порождает новые формы протеста – голодовки, блокирование магистралей, захват официальных зданий митингующими. То здесь, то там возникают очаги протеста в молодежной среде (чаще на левом – нацболы, но уже и на либеральном фланге – молодое «Яблоко»), которая может действовать как «застрельщик» массового протеста. Кстати, превращение студенческого протеста в движущую силу антирежимных революций в Сербии, Грузии и на Украине должно заставить российских наблюдателей задуматься, в какой степени этот феномен может оказаться тенденцией в постсоветских обществах. Не исключено, что Министерство обороны, ликвидируя отсрочки от призыва, внесет свою лепту в формирование студенческого протеста. Наконец, озабоченность – в том числе и власти – должны вызывать взращенные самой властью политики национал-популистского толка, которые могут выйти из-под контроля и оседлать протестную волну. История о чудовище Франкенштейна, ликвидировавшем своего создателя, имеет не только литературный смысл.

Внешняя политика России: пределы прагматизма

До недавнего времени внешняя политика России, проводимая Путиным, в рамках тех возможностей, которыми обладает Россия, могла считаться успешной. Второй российский президент сумел сделать внешнюю политику инструментом международной легитимации своего политического режима, повысить международный вес России и активизировать ее присутствие на мировой сцене. Причем он это сделал не за счет привычных для России воинственных приемов, бряцания оружием либо шантажа ядерным потенциалом, а за счет сдержанности. Владимир Путин попытался превратить внешнюю политику в средство осуществления внутренних потребностей России и привести внешнеполитические амбиции российских элит в соответствие с ограниченными ресурсами государства. Именно благодаря его сдержанности Россия не вступила в конфликт с Западом по поводу выхода США из ПРО, расширения НАТО и ЕС, присутствия американских военных в Средней Азии, поворота Грузии к Западу и т.д.

Путин уточнил систему приоритетов России во внешней политике. Так, если Ельцин вообще забывал о существовании новых независимых государств, то новый президент сделал акцент на отношения России с государствами, возникшими на территории бывшего СССР. Это стремление понятно, ведь Россию связывают многочисленные интересы с осколками бывшей советской империи. Однако Россия при Путине так и не решила стратегический для себя вопрос: какова должна быть ее системная роль на бывшем советском пространстве, то есть должна ли Россия стремиться к формированию вокруг себя нового альянса зависимых от нее государств, продолжая имперскую тенденцию (и возможно ли это в принципе?), либо она должна двигаться к созданию новой общности государств, которая бы стала ступенью к европейской интеграции?

Сам президент Путин обозначил стремление формировать постсоветскую интеграцию на основе взаимного учета интересов, а не давления либо использования России как «дойной коровы». В этом можно было увидеть попытку отказаться от отношений суверена и вассалов. Москва начала использовать экономические импульсы для восстановления влияния на своих соседей. Причем в качестве проводников экономической политики был привлечен российский бизнес и «естественные монополии», в первую очередь «Газпром» и РАО «ЕЭС России».

Однако события 2004 г. подтвердили: при сохранении державничества как фактора консолидации политического класса внутри России прагматизм во внешней политике не может быть устойчивым. Причем державничество включает в себя весь набор традиционалистских атрибутов – акцент на территорию, силу, суверенитет и ядерное оружие. Российский политический класс так и не сумел перейти к новой государственной философии, ориентированной на экономическое превосходство и социальное благосостояние общества. Ментальность державничества не допускает и суверенитета государств, находящихся в бывшем советском пространстве.

Самым серьезным испытанием для России стала Украина и ее последние президентские выборы. Они показали, насколько жив в сознании российского политического класса стереотип: «Не может быть России без Украины». Для российской элиты возможность ухода Украины на Запад, а тем более смены политического режима в Киеве оказывается ударом, чуть ли не равным по болезненности распаду СССР. Уход Украины с орбиты России продемонстрировал всему миру не только то, что Россия не является привлекательным центром притяжения, но и то, что Кремль не способен удержать государство, которое до сих пор многим в России кажется продолжением ее самой. Украинская «оранжевая революция» стала для России двойным ударом – и по державничеству как философии внешней и внутренней политики, и по режиму персонифицированной власти. Собственно, осознание этого двойного удара заставило российскую элиту так отчаянно бороться за сохранение старой правящей «семьи» в Киеве, хотя эта «семья» никогда не вела себя лояльно по отношению к Москве. Да и в целом украинские события продемонстрировали способность Кучмы весьма умело использовать Россию и Путина в своих интересах. Это говорит не только о кремлевской проницательности, но и о том, что имперские комплексы не дают возможности России трезво осуществлять свои интересы.

Украина усилила самоидентификацию российской элиты на основе традиционализма и показала те ограничители, за пределы которых эта элита пока не может выйти. Собственно, то, как активно российская власть боролась за сохранение Украины в сфере своего влияния, говорит и о том, каков вектор интеграционных объединений, созданных на территории бывшего СССР при участии России, – эти объединения создаются не для того, чтобы всем вместе интегрироваться в европейскую цивилизацию. У них нет и трансформационного потенциала, то есть стимула проводить реформы. Их существование прямо пропорционально готовности России их содержать, то есть мы имеем повторение советской схемы патронажно-клиентелистских отношений между Москвой и союзными республиками, которую новые независимые государства используют более эффективно, чем Москва.

Даже беглый взгляд на российскую внешнюю политику позволяет сделать ряд выводов. Во-первых, привлечение державничества в целях консолидации общества неизбежно подрывает доверие к Москве не только Запада, но и других государств, в первую очередь соседей России. Во-вторых, прозападный курс Путина в условиях расхождения ценностных систем России и западной цивилизации не может быть последовательным даже при совпадении их стратегических интересов. В-третьих, Realpolitik, которой пытается следовать Кремль, может быть эффективна, если она обеспечивается экономической и военной мощью. В противном случае Realpolitik порождает впечатление ущербности власти и страны в целом. В-четвертых, до сих пор Запад не препятствовал России осуществлять свою «доктрину Монро», то есть сохранять контроль за постсоветским пространством. Но неспособность Москвы стать гарантом стабильности в этом пространстве (в частности, провал ее попыток разрешить конфликты в Приднестровье, Абхазии и Южной Осетии) может заставить Запад отказаться от молчаливого согласия на доминирование России в этой части мира. В-пятых, России придется нести немалые расходы по сохранению своих сфер влияния в постсоветском пространстве, как это происходит в ее отношениях с Беларусью. Пока Россия развивается как Petrostate, ее интеграционные инициативы будут вести к стагнации государств, входящих в российские интеграционные проекты. В-шестых, попытка Москвы оформить доктрину «многовекторности» выглядит как опора на текущие интересы при отсутствии стратегического выбора.

Противоречия между Россией и Западом будут накапливаться пропорционально стремлению Москвы использовать державничество для государственной идентификации. Это, правда, не означает возврата обеих сторон к холодной войне – в этом не заинтересованы ни Запад, ни Россия. Сам Путин не готов к конфронтационности с Западом, что подтверждает и его поведение после украинской «оранжевой революции».

Но нельзя не видеть, что внешняя политика России является заложницей ее системных проблем. Усиление авторитаризма, передел собственности, попытки власти уничтожить политические альтернативы – все это сужает возможности России стать полноправным членом клуба развитых мировых держав. Имитация демократии и рынка неизбежно будет сопровождаться и имитацией партнерства России с Западом.

Сам факт сохранения в России традиционалистской системы, которая стремится выглядеть современно, провоцирует непредсказуемость. Тем более что вскоре России придется убедиться в том, что ее сырьевой потенциал – больше проявление слабости, чем фактор силы. Западу же придется размышлять, является ли его партнерство с Россией стимулом для ее трансформации либо легитимацией ее скатывания к традиционализму.

Отношения России и Европы в течение правления Путина наглядно демонстрируют ограниченность партнерства субъектов с разными системными векторами. Так, в 2001–2002 гг. в России было модным говорить об интеграции в Европейское сообщество. Думаю, что сам Путин задумывался над возможностью этого сценария и пытался зондировать вероятность включения России в структуры НАТО и ЕС в роли, которая предполагала для Москвы если не право вето, то возможность влияния на процесс принятия решений в этих структурах. Но к концу его первого президентства стало ясно, что ни Россия не готова к прямому вхождению в западное сообщество, ни европейское сообщество не готово рассматривать Россию как своего полноценного члена.

Трения по вопросу Калининграда и расширения ЕС, резкая критика Путиным политики Брюсселя, откладывание Москвой своего саммита с ЕС, недовольство Кремля позицией европейских институтов по вопросу Чечни, противоречия в понимании «четырех пространств», то есть концепции сотрудничества, – все это лишь наиболее очевидные признаки того, что отношения России и ЕС далеко не безоблачны.

Стоит отметить, что расхождения между Россией и объединенной Европой структурно обусловлены. Целью Европы является размывание национальных государств, снятие территориальных барьеров и формирование новой общности, в рамках которой политика строится на основе компромиссов и учета мнения меньшинства. Россия упорядочивает себя по-иному, продолжая делать акцент на мощное государство, территорию и суверенитет, акцентируя военную мощь, словом, старые геополитические атрибуты.

Возникает ситуация, когда существование у России с Европой общих экономических, торговых интересов и интересов безопасности накладывается на несовместимость их систем и ценностей. В этой связи возникает вопрос: что окажется сильнее – общность текущих интересов либо структурные и ценностные противоречия? Пока противоречия между Москвой и Брюсселем смягчаются за счет благоприятных двусторонних отношений Москвы с отдельными европейскими столицами, в первую очередь с Берлином и Римом. Но как долго будет действовать этот смягчающий фактор?

А тем временем Европа меняет свое отношение к России. В 90-е гг. Европа пыталась осуществить курс, который можно определить как «Трансформация через Интеграцию» – он предполагал, что включение России в рамки европейских структур будет содействовать российской трансформации. Этот курс так и не привел к ожидаемым результатам. Россия вместо того, чтобы растворяться в европейской общности, требовала для себя «особого статуса». Отныне Европа собирается использовать в отношении России принципиально иную формулу – «Интеграция через Трансформацию», предполагая большее включение России в европейские структуры только по мере того, как Россия будет себя реформировать в направлении либеральной демократии.

Вовлечение Европы в роли арбитра в процесс разрешения украинского кризиса, активизация новых членов ЕС – вчерашних советских сателлитов (в частности, Польши) в формировании внешней политики сообщества – все это говорит о появлении новых акцентов в политике объединенной Европы в отношении России. ЕС, видимо, будет пытаться стать более активным игроком на постсоветском пространстве и претендовать на участие в разрешении конфликтов на этой территории. Вполне вероятно, что ЕС сделает своей миссией интеграцию Украины и демократизацию Беларуси. Россия, как всегда, опаздывает со своей реакцией на вероятные повороты, а опаздывая, нервничает и делает ошибки.

С началом второго путинского президентства возникла и задача нового осмысления отношений России с Америкой. Первые годы путинского правления, казалось бы, говорили о возможности молчаливого принятия Россией роли младшего партнера Америки: ведь Москва неоднократно соглашалась, пусть и вынужденно, с инициативами США, даже если они затрагивали российские приоритеты. Вряд ли кто-либо в начале 90-х гг. мог бы предположить способность России совершить столь глобальное отступление со своих имперских рубежей. Первым серьезным несогласием с Вашингтоном в период правления Путина был отказ Москвы поддержать американскую военную операцию в Ираке. Но продолжение политики «младшего партнера» США для Путина имело свои пределы. Он мог осуществлять эту политику только до момента, когда эта политика начала вызывать неодобрение его политической базы и вступила в противоречие с философией державничества. Даже лояльные путинисты начали все громче ворчать по поводу соглашательства Путина в его отношениях с Вашингтоном.

Перед российским президентом возникало несколько вариантов отношений с США. Первый: быть воинственным на уровне риторики, не совершая действий, которые бы могли подорвать его отношения с Вашингтоном. Второй: решиться на противостояние американским интересам, в частности в бывшем советском пространстве. Третий: перейти к более конструктивному диалогу с США, что могло означать принятие системной роли «младшего партнера». Четвертый: сделать выбор в пользу дистанцирования в тех сферах, где у России нет ресурсов сотрудничать с США на равных, и в пользу диалога в тех сферах, где Москва может быть равноценным партнером Америки. Последний вариант напоминает политику Китая.

Президент Путин неоднократно доказывал, что он не готов к обострению отношений с Америкой. Однако оказалось, что у России и Америки нет и оснований для углубления партнерства. Во-первых, свое значение имеет асимметрия возможностей обеих стран. Впрочем, даже союзники по атлантическому партнерству – Франция, Германия и Великобритания – не могут строить равноправные отношения с единственной мировой сверхдержавой. Во-вторых, у России и США нет особой потребности в экономическом сотрудничестве, которая существует в отношениях между Россией и ЕС. В-третьих, сохраняется несовпадение ценностных систем. В результате между Москвой и Вашингтоном возникла своеобразная имитация партнерства, в создании которой задействованы мощные дипломатические машины, сформированные еще во времена холодной войны и способные в любой момент возвратиться к старой «музыке».

Обратим внимание и на то, что США до сих пор весьма мягко относились к проявлениям путинского авторитаризма. Это давало возможность предположить, что основной целью Америки в России являлась стабильность и отказ от конфронтации там, где США осуществляют свои основные интересы. Нынешний российский президент гарантировал и то и другое. Но удар по институту частной собственности в самой России (дело ЮКОСа) и вмешательство Москвы в украинские дела были восприняты в Вашингтоне с нескрываемой тревогой. И понятно почему: дело в том, что Кремль слишком откровенно проявил пренебрежение к принципам, на которых американский политический класс строит свою внутреннюю и внешнюю политику.

Трудно избежать впечатления, что сегодня возникает более жесткий фон для российско-американских отношений, который вряд ли может смягчить «личная химия» отношений между Путиным и Бушем. Более того, возникает впечатление, что оба лидера явно не понимают природу своих отношений либо намерения друг друга. Буш, видимо, считал, что их дружеские отношения с Путиным будут удерживать российского лидера в рамках, которые понятны для Вашингтона. В свою очередь, Путин рассматривал свою дружбу с Бушем как форму взаимных уступок. А так как он уже много раз уступал американцам, то он, видимо, надеялся на взаимность, на понимание его проблем в России и его способа их решать. Тем более что Путин столь открыто и рискованно поддержал Буша в период его выборной кампании. А Вашингтон не понял его намерений и – в понимании российского президента – возможно,