Модернизация с дефектами

Когда Петр I проводил модернизацию страны «сверху», он мог рубить головы стрельцам и стричь бороды боярам, поскольку опирался на общественное представление о легитимности воли монарха. Сталин также мог проводить модернизацию «сверху» (сейчас речь не о ее результатах), опираясь на силу репрессивного аппарата, народный страх, а еще больше – на полную закрытость общества, которое не знало, что «так жить нельзя». Сегодня ситуация иная: у власти нет действенных инструментов для того, чтобы выстроить общество в шеренги и направить их по тому или иному пути.

Обретения и потери

Мониторинг ВЦИОМа показывает, что с середины 90-х гг. лишь война в Чечне оставалась фактором политической мобилизации российского общества. Однако мобилизация на волне страхов и фобий недолговечна, а главное, ее нельзя использовать для созидания. При отсутствии мобилизационных ресурсов одной лишь воли элит недостаточно для модернизации. В таких условиях она может быть успешной, только если станет «своей» для масс, будет отражать их жизненные интересы. В этом случае народ будет не только требовать продолжения реформ, но и сам проводить их. Однако в реальности реформы проходили в лучшем случае при непротивлении народа, но не при его поддержке, и со временем даже сами слова «реформы» и «реформаторы» приобрели в массовом сознании преимущественно негативное звучание. С ростом восприятия реформ как «антинародных» и как поражения страны росла и ксенофобия: если люди не могут самоутвердиться с помощью своих достижений, они самоутверждаются, приписывая или утрируя недостатки других.

Попытки сделать реформы народными, «своими», заинтересовать каждого отдельного индивида в трансформации общества предпринимались, но их трудно назвать успешными. Скажем, ваучерная приватизация по своему замыслу должна была превратить каждого российского гражданина в совладельца бывшей государственной, а ныне приватизированной собственности, однако подавляющее большинство граждан так до сих пор ничего и не получило за свой ваучер. Зато очень многие потеряли свои сбережения в сберкассах в 1991–1992 гг. и в банках после дефолта 1998 г. Никто из лиц, ответственных за такую экономическую политику, своей вины за понесенный людьми ущерб не признал. Напротив, все чаще можно услышать оправдания дефолта тем, что он стимулировал новый подъем экономики. Возможно, так оно и есть, но стоило бы для баланса подсчитать и вред, который причинила реформам эта акция. Она, например, увеличила недоверие людей к власти реформаторов, усилила восприятие ее как «чужой» и способствовала тому, что традиционалистская альтернатива реформам стала более привлекательной в глазах масс.

Вообще подсчет лишь выгод, достигнутых в одних сферах, без оценки потерь в других – это весьма характерная черта нынешней российской общественной мысли, в том числе и ее либерального направления. По крайней мере баланс этнических интересов совершено не принимался во внимание ни архитекторами реформ, ни поддерживавшими их кругами российской интеллигенции.

Глазами большинства

Нужно признать, что на первом этапе российских реформ меньше всего учитывались интересы этнического большинства. Власти относились к нему по принципу: «терпит, не бунтует, и слава Богу». В то же время крайне мало внимания уделялось актуальным проблемам этнического большинства, например этнокультурным аспектам миграции или проблеме соотечественников, проживающих за рубежом (в отличие, например, от Венгрии, где данная проблематика была одной из знаковых составляющих политики всех правительств этой страны в постсоциалистический период). Совершенно игнорировалась проблема русских как меньшинств в республиках Российской Федерации и одновременно идеализировались национальные движения меньшинств как якобы всегда безусловно демократические. При этом именно либеральные круги обращали мало внимания на авторитарно-традиционалистские черты в политике национальных элит некоторых российских республик (замечу, что сейчас характерна другая крайность – традиционализм национальных элит безмерно утрируется). В начале 90-х в интеллигентских кругах господствовало весьма сомнительное, на мой взгляд, представление о принципах национального самоопределения меньшинств. Такая его форма, как создание независимых государств, а следовательно, сецессия, то есть распад государств существующих, рассматривалась как норма, как желаемая цель, а не в качестве «наименьшего зла» в некоторых чрезвычайных ситуациях. Серьезно рассматривалась в то время и концепция «упреждающего распада России» или «направленного взрыва», то есть подготовленного сверху, во избежание кровопролития, раздела Федерации на несколько самостоятельных государств. Эта концепция абсолютно утопична, однако сама ее постановка на обсуждение показывает, что специфика интересов этнического большинства просто не попадала в поле зрения мыслителей. Спрашивается: почему русские люди могли быть заинтересованы в рассечении независимыми государствами единого ареала своего расселения и какой другой этнической общности, будь она на месте русских, такая перспектива могла бы понравиться?

Многочисленные этносоциологические исследования, проведенные как в России, так и в других странах, показывают, что с ростом этнического самосознания у этнических меньшинств усиливаются автономистские требования, а у этнического большинства – требование сохранения целостности страны. Этническое большинство по определению не заинтересовано в борьбе за автономию и тем более в распаде страны, поэтому идеи «великорусского сепаратизма» или «русской республики» как русской этнической автономии в пределах преимущественно русского же по своему национальному составу государства – это нонсенс.

В процессе федерализации как составной части политических реформ этнические меньшинства России удовлетворили часть своих интересов путем расширения и укрепления самостоятельности своих автономий. А что в результате этого получило этническое большинство? Никто ведь и не пытался объяснить народу, что в исторически сложившейся в России этнополитической ситуации именно федеративное устройство является оптимальной формой учета баланса интересов этнических сообществ, когда меньшинства получают автономии, а большинство удовлетворяет таким образом свой главный интерес в сохранении целостности страны и единого контролируемого ареала своего расселения. Если даже президент Путин в своем первом Послании Федеральному собранию не делал различий между децентрализацией и дезинтеграцией, то приходится ли удивляться тому, что массы и вовсе воспринимали федерализацию как односторонние уступки «националам», как хаос и начало распада страны?

Не все может ждать до завтра

В ответ на весьма распространенные ныне упреки архитекторам реформ в том, что экономическая составляющая модернизации оторвалась от своих социально-культурных тылов, обычно слышится ответ: «Ну и что же – поправим дело на следующих этапах». Не стану с этим спорить (разумеется, многое можно поправить, хотя и с большими издержками), меня беспокоит другое: проглядывающее сквозь этот ответ эволюционистское (по сути марксистское) представление, что экономические, политические и социально-культурные процессы непременно движутся в одном направлении, только с разными скоростями. При этом экономика подталкивает развитие других сфер, поэтому социально-культурные преобразования, не осуществленные сегодня, можно провести завтра, возможно, даже с большим успехом, поскольку экономическое положение улучшается. В реальности же успехи экономики могут сочетаться с противоположными, откатными движениями в политике и в настроениях масс, тормозящими общий ход модернизации.

Например, не вызывает сомнений необходимость развития в России местного самоуправления; без этого модернизации «снизу» не получится. Однако модернизировать и либерализовать местное самоуправление сегодня, когда оно все больше «пристегивается» к вертикали власти, труднее, чем в эпоху Ельцина. Сейчас все чаще говорят, что на нынешнем этапе реформ дальнейшее развитие модернизации страны будет блокироваться без решения задач, связанных с разделением властей, демонополизации собственности, борьбы с коррупцией и т.д., а для успеха в этой сфере необходимы изменения в системе ценностей, в культуре. Полностью разделяю эту точку зрения, вопрос лишь в том, как реализовать эти идеи в нынешние времена. Для изменений в системе ценностей и в культуре нужны серьезные преобразования в системе народного образования. Но кто же сегодня допустит либералов к таким преобразованиям, когда власть, а за ней школа и вузы, сильно качнулись в сторону традиционалистской идеологии? По той же причине и средства массовой информации сегодня менее пригодны для распространения идей либерализма и модернизма, чем в предшествующую эпоху. Эти сани нужно было готовить загодя.

Но даже если бы мы не знали всего этого, а, скажем, просто так, «с чистого листа» и на основе здравого смысла стали бы готовить проект модернизации России, то и в этом случае идеологическую и ценностную подготовку населения следовало бы отнести не на второй и даже не на первый этапы процесса, а на некий нулевой цикл.

Я далек от мысли кого-нибудь упрекать в отсутствии проекта модернизации России – его просто не могло быть в конце 80-х – начале 90-х. Но тем нужнее он сейчас. Для элит такой проект – план действий, программа комплектования и эшелонирования преобразований во времени, а для масс – источник просвещения и средство поиска ответов на весьма сложные проблемы модернизации.

Объяснять и доказывать

Для России социально-культурная подготовка населения к модернизации даже важнее, чем для многих других стран бывшего социалистического лагеря. Например, в период коренной ломки всего общественного устройства в странах Восточной Европы, так же, как и в России, усилился этнический национализм. Однако восточноевропейский национализм, в отличие от русского, формировался как прозападный. Однозначный же выбор Запада в качестве политического и экономического ориентира для элит бывших социалистических стран Восточной Европы оказал блокирующее влияние как на развитие в них этнического фундаментализма (с ним ни в НАТО, ни в ЕС не пускают), так и на возможность возрождения идей «социалистического пути». В России же такого естественного барьера для возвращения к советскому традиционализму нет, следовательно, у нас больше чем где бы то ни было нужны рациональные обоснования того, что «так жить нельзя», и одними лишь лозунгами, как на заре перестройки, здесь не обойтись. Далее, в России нет, как у наших бывших «солагерников», почти иррационального (или, скажем, дологического) народного стремления «вернуться в Европу», напротив, национализм здесь исторически развивался как оппозиция Западу, и это антизападничество особенно усилилось в советское время, поэтому его рецидивы можно было предвидеть. Для тех, кто предлагает осуществить в России модернистский проект, это значит, что они должны ориентироваться не столько на «демонстрационный эффект» («будем жить, как на Западе»), сколько на рациональное, детальное и убедительное доказательство того, что этот проект лучше конкурирующих с ним и что он в большей мере соответствует интересам всех социальных групп и этнических общностей именно нашей страны.