Произвол как источник права

Легитимность власти и социального порядка ни в императорской России, ни в Советском Союзе не была – и не могла быть – проблемой ни в научном, ни в практическом отношении. После Гражданской войны, после чекистского и красноармейского террора, после самоутверждения советской власти реализация ее права на господство мало кем внутри страны могла ставиться под сомнение или тем более оспариваться. Но и в постсоветское время полномочия держателей власти фактически не стали предметом дискуссии.

От застоя к застою

Разложение старой партийно-хозяйственной советской номенклатуры в 1989–1991 гг. сопровождалось выделением реформистских фракций, взявших вверх в руководстве России и других союзных республик, что и повлекло за собой распад СССР. Но сам принцип конституирования общества «сверху вниз» – формирование «управляющего контура» и затем реорганизация зависимых от него подсистем общества – не изменился. Новая российская власть после краха ГКЧП кооптировала в свой состав молодых специалистов, в свою очередь подбиравших себе исполнительный аппарат из околономенклатурных чиновников, преподавателей и предпринимателей, для которых в эти годы открылись совершенно невиданные ранее перспективы социальной мобильности.

Однако даже такая степень усложнения (или институционального разложения) верхнего уровня власти повлекла за собой частичную дискредитацию властей, малозаметную еще во время перестройки, но вполне ощутимую к середине 90-х гг. и позже. Это состояние усиливающегося разложения (утрата централизованного характера власти) определило весь характер политических процессов прошедшего десятилетия.

Выход на сцену Путина (не лица, естественно, а политического явления) означал удержание основных особенностей системы и подавление процессов социальной дифференциации, что, однако, было оплачено довольно дорогой социальной ценой: архаизацией и склеротизацией социальной жизни, внешне напоминающей последние годы брежневской эпохи. Однако есть существенное отличие нынешней фазы отечественного существования от двух десятилетий «застоя»: КГБ не нуждался в апелляциях к закону и легитимности, а сегодня силовики уже не могут обойтись без этого. Именно спецслужбы и прокуроры апеллируют к «легитимности» при проведении своих акций.

При всем при том в массовом сознании существует стойкое сомнение относительно законности ключевых, программных мероприятий как советской, так и постсоветской власти (см. табл. 1 и 2).

(в % к числу опрошенных в каждой группе, приводятся только крайние возрастные группы)

Два обстоятельства обращают на себя внимание при анализе данных табл. 1.

Первое – явные «антибуржуазные» или «антисобственнические» правовые установки. Частная собственность (кроме того, что находится в личном крестьянском или домашнем хозяйстве), даже в виде малых предприятий торговли, сервиса и т.п., не рассматривается значительным числом россиян как законная. Дело не просто в уравнительной психологии, но и в устоявшихся представлениях о государстве как единственно допустимом правораспорядителе собственнических или имущественных отношений.

Второе – традиционалистская приверженность к тому, что уже сложилось или давно существует, независимо от законности или незаконности происхождения самих этих институтов. Несмотря на все сомнения россиян в законности большевистского захвата власти и собственности, разрушение сложившейся системы государственной собственности большинству людей представляется явлением крайне негативным. То же самое относится к оценкам процессов приватизации как таковым или к политической системе: как бы негативно ни оценивали советский порядок в период перестройки или позже, ликвидация советской власти воспринимается сегодня как событие явно драматическое и нежелательное.

Каковы же те смысловые основания, на которых строится социальный порядок в сегодняшней России?

В материалах социологических опросов можно выявить как минимум два различных массовых представления о социальном порядке. Одно из них связано с идеальной конструкцией «порядка, которого нет», но который «должен быть» (или желателен) и наведение которого ожидается от начальства. Это не какое-то реальное представление о порядке, который когда-то или где-то был, а потом исчез (дескать, при Сталине был порядок, а теперь нету). Это апеллятивная структура оценок, используемая для критики власти или претензий на власть, форма самоидентификации, а также механизм артикуляции ценностных установок.

Другое представление, лишь отчасти связанное с первым, но не производное от него, может быть выражено следующим образом: «так было всегда», «везде так», «так исторически получилось» и т.п. В отличие от первой, оценочной композиции, вторая предназначена для того, чтобы «гасить» оценки, ориентируя действующего на адаптивное или чисто целевое, прагматическое поведение, снимать, нейтрализовывать различного рода требования ценностных инстанций (моральных, групповых, институциональных и др.), ориентируя человека на инструментальные средства и правила поведения.

Игра на понижение

Теперь – что имеется в виду, когда президент или заинтересованные депутаты говорят о нарушениях «законности» или о том, что «закон действителен для всех»? Речь при этом идет совсем не о том, что нормы закона распространяются на всех граждан, что закон действует «невзирая на лица». Напротив, это означает, что обычные негласные неформальные конвенции между государственным чиновником и его партнером (обывателем-просителем, заинтересованным предпринимателем, корпорацией, депутатом или кандидатом на выборную должность, конкурсантом в объявленном тендере и т.п.) внезапно перестают что-либо значить, ибо в дело вмешиваются более влиятельные заинтересованные лица или инстанции. С точки зрения внешнего для данного общества или страны, или «субъективного», частного наблюдателя, этот тип поведения является несомненным признаком цинизма или аморализма властей, их привычной лжи, с точки зрения же «государственного человека» эта манера наглой уверенности в том, что «пипл и так схавает», есть ценностная демонстрация силы власти, опирающейся на монополию средств принуждения, поза агрессии, которую, как уверяют этологи, всякое животное понимает.

И дело не просто в том, что массы всегда присоединяются к сильным. Политический цинизм, низость – это не расчет на «глупость» большинства, которое из-за своего невежества все стерпит, это такая ориентация на снижение образа человека, которая предполагает принятие подобного рода действий, поскольку они поддержаны силой государства. Репрессивной власти, чтобы удержать контроль, нужно утверждать еще более низкий, чем собственный, стандарт или меру человека и его ресурсов, рамок и уровень его устремлений, возможностей и т.д. Привычный цинизм политической риторики в отношении оппонентов, значимых других (Запада, «олигархов» и т.п.) – это не просто выбор самой грубой модели объяснения действия, но и последовательное вытеснение ценностных компонентов из сферы возможностей политического действия как такового («политика – грязное дело», как в этом убеждено подавляющее большинство населения), упрощение, огрубление ценностных мотиваций поведения других (другого). В этом смысле условием нейтрализации слабых легитимных представлений, безусловно существующих у населения в виде ожиданий, надежд на законную власть, является диффамация источников общего права и представление о силе как достаточном основании для «законного» принуждения. Произвол как источник права – это, по существу, механизм очень архаический, а значит – примитивный. Произвол (цинизм) подавляет саму возможность общих (или авторитетных) источников права, утверждая лишь силу частных (партикуляристских, то есть значимых лишь применительно к ситуации и обстоятельствам действия), групповых, а потому не рационализируемых, аморфных нормативных представлений. Опыт институционализированного насилия, безусловно, усвоен обществом за время советской власти; более того, усвоена даже риторика массового принуждения к признанию его в качестве «легитимного», но полностью легитимным оно все равно не становится. «Барин» или «пахан», и все его шестерки как бы в своем праве так себя вести, но в некотором смысле оно так и остается барским, царским, «прокурорским» поведением.

Иначе говоря, когда речь идет об источниках права тех или иных институтов или законности самого социального порядка (институциональной системы), о праве, правомочиях и компетенциях органов власти, то следует иметь в виду, что эти представления существуют лишь у тех, кто претендует на законность, приписывает их себе, но что эти представления отсутствуют в головах населения (как бы «общества»). Такое положение вещей трудно назвать «легитимностью» в общепринятом в западных обществах смысле. Мотивы соблюдения навязываемого государством порядка могут быть самыми разными, но это явно не будут гражданское самосознание и добровольное поддержание правовых норм, тем более что в большинстве случае эти нормы не артикулированы. Значительная часть проблем повседневного взаимодействия с государством (уплата налогов, приобретение собственности или получение наследства) еще недавно решалась государством как бы автоматически, что не требовало от граждан какой-либо активности, самостоятельности или компетенции. Услуги соответствующих институтов (адвокатуры, нотариуса, налогового консультанта и т.п.) в принципе были неизвестны, ибо не требовались: соответствующие сборы государство осуществляло само, вычитая их из зарплаты большинства людей, которую оно же и определяло, опять-таки без их участия.

Выборы отдельно, избиратели отдельно

Появление претензий на легитимность со стороны репрессивных (и по существу нереформированных) органов охраны «правопорядка», изначально сознававших себя в качестве вооруженных органов защиты «социалистического государства» (а не закона), указывало на определенные сферы напряжений между все более слабеющей законодательной властью и набирающими силу административным аппаратом, силовиками и спецслужбами.

Представительная власть в этом плане (с точки зрения легитимности) имеет довольно шаткие позиции, о чем свидетельствует низкий уровень доверия как политическим партиям, так и обеим палатам российского парламента, депутатскому корпусу и Конституции в целом. В качестве источника легитимности выборы в этой системе общественным мнением расцениваются крайне низко (см. табл. 3).

Как видим, общественное мнение с поразительной устойчивостью считает столь важные выборы в Госдуму явно нечестными (или же не совсем законными). Подчеркнем, что такое мнение сохранялось вплоть до конца ноября 2003 г., примерно за 10–12 дней до дня голосования. Сразу же после выборов опросы показали резкое изменение настроений опрошенных – через 12 дней после выборов 42% склонялись к мысли, что выборы были в общем честными (10% называли предвыборную борьбу «совершенно честной» и 32% – «довольно честной», 31% – «не очень честной» и 8% – совершенно нечестной). При этом 18% утверждали, что нарушений не было, 35% – были незначительные нарушения, еще 13% считали, что нарушения были весьма существенными, но они вряд ли изменили бы общий итог выборов, и лишь 4% настаивали на том, что имела место фальсификация, исказившая окончательную картину (30% – затруднились дать какой-то содержательный ответ). Еще через несколько дней, явно под влиянием официальной пропаганды, уже 57% респондентов полагали, что опубликованные официальные результаты выборы соответствуют действительности, отражая реальный ход голосования на местах (18% считают, что результаты сфальсифицированы). 61% были удовлетворены этими данными. Но уже к марту соотношение мнений (42:34) восстановилось и ожидания, что предстоящие президентские выборы будут такими же и даже более честными, приобрели вполне выраженный характер.

Схожую динамику массовых реакций мы отмечали и сразу после других, предшествующих выборов. Это значит, что при оценке самого механизма выборов работают более устойчивые представления о системе власти в целом и что спустя несколько месяцев и эти выборы покажутся столь же малоубедительными, как и прежние. При этом ответы на вопрос, смогут ли прошедшие выборы как-то изменить жизнь самих респондентов и их близких, распределились так: 38% полагали, что ситуация может измениться к лучшему, 47% опрошенных, напротив, отвечали, что выборы никак не повлияют на их жизнь.

Дело не в самих выборах, а в уверенности респондентов: выборы сами по себе, а люди сами по себе. Поэтому и характеристики Основного закона России в глазах общества выглядят скорее негативно (см. табл. 4).

За год в полтора раза уменьшилось и без того очень небольшое число опрошенных, полагающих, что Конституция гарантирует основные права и свободы граждан. Напротив, остались в прежней силе негативистские или скептические суждения, отражающие массовый политический цинизм, равно как и чуть выросла доля прагматиков, видящих в Конституции лишь президентское орудие манипулирования.

Итак, выборы не представляются массе населения источником легитимности.

Но если в результате выборов не возникает обратной связи между избирателями той или иной партии и депутатами парламента, нет принципа взаимной ответственности участников этой процедуры, населения и властей, а соответственно нет правил, определяющих смену власти, то как может быть легитимным возникающий социальный порядок? В строгом смысле здесь, собственно, нельзя говорить даже об октроированном (то есть дарованном) извне праве или оправдании социального порядка теми правилами и законами, которые действительны лишь в мнении самих депутатов, которые разделяли бы в этом случае убеждение в силе закона, «внешней» по отношению к массе населения России, но для этого надо бы мыслить и экстраординарные источники права, коих, естественно, нет.

Избираемые от политических партий депутаты Госдумы изначально были ограничены в своих правах назначения правительства или его главы (и тем самым реализации принятой ими политической программы), контроля над госбюджетом (особенно над важнейшими его статьями расходов – военными) – эти прерогативы отданы плебисцитарно избираемому президенту, который, в свою очередь, управляет благодаря теневому кабинету – всей администрации. Таким образом, принцип безответственности (а ответственность – важнейший принцип для политической культуры парламентаризма) заложен в самой Конституции России, а потому такое положение дел никак не может быть признано случайным. Это означает, что политика находится во власти временщиков, лишена какого бы то ни было характера долгосрочной программы, она полностью подчинена интересам отраслевых, клановых или ведомственных лоббистов и групп влияния и, уж во всяком случае, никак не связана с тем, что представляется важным и значимым для населения. И общество трудно убедить в обратном. Оно готово по давней советской привычке повторять привычные слова о волеизъявлении как гражданском долге каждого и т.п., но одновременно не верит в разумность и практический смысл этих слов: перекрестное сопоставление альтернативных позиций в табл. 5 (№ 1 и № 3 в столбце «согласных») свидетельствует, что наполовину это ответы одних и тех же людей.

Поэтому в случае конфликта «закона» и «здравого смысла» большинство выбирают, естественно, сторону здравого смысла («в таких случаях следует исходить из соображений здравого смысла» считают 65%, нет, надо руководствоваться нормой закона – 20%). Иначе говоря, «двоемыслие», двойное сознание, а стало быть – девальвация или нейтрализация права (значимости, силы закона) в силу морального и правового релятивизма, который может быть назван также и «правовым цинизмом», заложены уже в само политическое устройство России. Недоверие к институтам, о котором шла речь выше, в этом плане вполне оправданно, более того – оно рационально в социологическом смысле как элемент пассивной адаптации к системе, обживания ее ценой понижения уровня моральных (идеальных) запросов и представлений о себе и других. С точки зрения социологии культуры это означает, что в российской истории мы имеем дело с наложением различных источников легитимности и их последующей саморелятивизацией. Разрушение традиции (правильнее было бы сказать – прерывание традиции) в ходе событий февраля–марта и октября 1917 г., продолжавшееся далее на протяжении всего периода военного коммунизма, революционное насилие и его рутинизация в терроре и массовых репрессиях, появление псевдозаконов, закрепляющих тоталитарное господство «партии-государства», то есть утверждающих приоритет государственных интересов над интересами частных людей, имело следствием возникновение массовой привычки и адаптации к принудительному социальному порядку, меняющемуся в соответствии с интересами властей без права протеста или обжалования. Последовавший частичный крах и распад верхних уровней этого порядка не мог компенсироваться торопливым сооружением, называемым российской Конституцией, продекламированной, но неработающей, несмотря на свое «прямое действие».

Привычка свыше нам дана...

Оглядываясь назад, на эти события ХХ века, можно сказать, что, по сути дела, наша «правовая» традиция («произвол власти» или «самодержавие» власти как принцип конституции социального порядка) как раз и не разрушена, более того, ее в социальном плане бессознательный характер, автоматизм воспроизведения образцов поведения лучше, чем какие-либо другие аргументы, указывает, каким образом она воспроизводится. Специфика этой традиции (механизма социального воспроизводства целого) заключается в том, что мы имеем дело с двухуровневой конструкцией, «айсбергом». Одна часть его подлежит определенной фиксации и оформлению. Другая – представляет собой необозримый массив обычаев, нравов, не сознаваемых большинством механизмов адаптации к репрессивной власти, отношения к начальству, глухих и не артикулируемых в принципе привычек повиновения, послушания, принятия воли начальства, стремления приспособиться к нему, может быть даже отчасти оправдывая его произвол, его «волю» (волю «партии», «государства», «общества», «закона»).

Отношение формальной части «традиции» к подразумеваемой и некодифицированной массе само собой разумеющихся норм поведения носит связанный характер «симптоматики», косвенных признаков «синдрома», то есть действия целого ряда скрытых и неартикулируемых (в принципе) механизмов, обусловленных или порожденных системой репрессивных институтов. Общая атмосфера устойчивого, окаменевшего и почти не замечаемого или неосознаваемого страха населения перед властью ведет к тому, что разрушенные и ожидаемые, декларативные, но невоспроизводящиеся, недействующие формы формально-правовой или институциональной регуляции создают совершенно специфическую ситуацию аномии, недоверия, негативной адаптации, в которой возникают особого рода новообразования – квазиархаические и примитивные структуры организации поведения, подобия традиций или обычаев. На фоне ожидаемых или предполагаемых нормативно-правовых предписаний, соответствующих уровню современного сложно организованного и дифференцированного общества, они воспринимаются как дикая архаика, мудрость выживания, снижение до первобытного состояния и первобытных форм организованности.

Эта структура может быть выражена как доминантная ценность русских – «великодержавность» или ее производные (соборность, духовность, общинность, героизм, простота и т.д.), но суть традиции от этого меняется. Более или менее артикулированными и идеологизированными (усилиями отдельных околовластных групп или кланов) могут быть лишь фрагменты этой традиции, публично, риторически представленные в качестве «интересов государства». Сама же традиция остается нерационализируемой, ибо является несущей конструкцией общества. Поэтому нынешние формы приватизации репрессивно-карательных и силовых структур делают необходимой их «легитимацию», то есть оправдание «сужения» объемов групп – владельцев власти (права на произвол от имени «государства»). Речь идет не об изменении функций этих институтов, а о переходе права на их использование от номенклатуры в целом или ее высшего звена (Политбюро, ЦК) к частным группировкам как в Центре, так и на местах. И этот переход ясно осознается массовым сознанием, остающимся тем не менее совершенно беспомощным перед тоталистской демагогией приватизаторов власти.