Александр Лукоянов
В дни революции 1991 года никто не думал, что капитализм можно противопоставить демократии.
Фото Валерия Киселева (НГ-фото)
Недавно довелось мне на нью-йоркском радио беседовать с Эдуардом Лимоновым. Сегодня, страстно говорил он, страна должна почувствовать, что стремление к свободе в ней не умерло. Что не все в России озабочены лишь личным благополучием и жив еще в российской молодежи героический порыв... Я спросил: что должно означать в этом контексте борьбы за свободу парадоксальное название его партии? Какой идейный смысл у термина «национал-большевизм»? Ответ был удивительный. Да, мы давно хотели сменить название, сказал Лимонов, но оно ведь уже стало «брэндом», как его теперь изменишь? Остальное, честно говоря, слушать было неинтересно: не осталось сомнений, что вождь нацболов интеллектуально пуст. И его нежелание размышлять, как и пренебрежение терминами, означает лишь капитуляцию перед вызовом времени.
═
Интеллектуальный разброд
═
Удивительно ли это в стране, где самая агрессивно-авторитарная партия называет себя «либерально-демократической»? Не удивительно. Но все-таки Жириновский скорее из области национального фольклора. С Лимоновым дело серьезнее. Пусть он недалек, но человек он искренний и, как говорили в старину, «с принципами». И то, что он не понимает смысла терминов – а стало быть, и идей, за ними стоящих, – симптом чего-то куда более удручающего. А именно – интеллектуального разброда неслыханных в России масштабов, серьезно мешающего самоопределению ее политических сил. Особенно сейчас, в острый переходный момент, когда президент Путин сосредоточил в своих руках поистине необъятную власть и полстраны теряется в догадках, как он ею воспользуется.
Ольга Крыштановская, например, уверена, что в России уже установился «авторитаризм, ограниченный глобальными процессами». Николай Злобин полагает, что «в выборе между свободой и капиталом русские предпочли капитал» и поэтому «революция 1991 года закончилась торжеством капитализма и крахом демократии». Если Майкл Макфол, Николай Петров и Андрей Рябов осторожно назвали свою новую книгу «Между диктатурой и демократией», то критики их убеждены, что пора забыть о всяких интеллигентских «между» и открыто признать, что Россия движется к тоталитарной диктатуре. Глеб Павловский, впрочем, называет это движение «управляемой демократизацией».
Я не говорю уже о том, что место, которое традиционно занимают в международной практике (и даже в СССР еще занимали) «левые», почему-то прочно оккупировано сегодня в России «правыми». И вдобавок многие смешивают в одну кучу экономический либерализм с конституционным, тогда как они имеют между собою очень мало общего. Хотя бы потому, что первый совместим с авторитаризмом, а второй, как мы скоро увидим, нет.
Разве так уж невозможно прийти к согласию относительно терминологии? Хотя бы просто для того, чтобы у спорщиков появился общий язык и они друг друга понимали? Вот я и решил попытаться сформулировать реальный смысл самых общеупотребительных терминов.
═
«Наполнить Путина и его власть»
═
Начнем с самого страшного. Тоталитаризм есть идеологическая диктатура, при которой режим считает себя обязанным контролировать не только поведение, но и мысли подведомственного ему населения, а гражданской обязанностью населения является идейное согласие с режимом. Не то чтобы в России не было идеологов, мечтающих именно об этом. Вот хотя бы Александр Дугин: «Мы должны вкладываться в Путина... творчески, потому что Путин – это функция... знак Евразии. И мы должны наполнить Путина и его власть евразийским содержанием». А Станислав Белковский намерен «наполнить» Путина Русским проектом, смысл которого состоит в том, что возродиться Россия может только как империя, а также особая, неевропейская цивилизация, опирающаяся на православие, самодержавие и культ армии.
Но, серьезно говоря, велика ли вероятность такого «наполнения Путина и его власти» в обозримом будущем? Ведь слепому видно, что в сегодняшнем мире реализация любого из этих тоталитарных проектов тотчас поставила бы Россию в положение изгоя, «больного человека Европы».
═
Свобода – это не только выборы
═
Авторитаризм – диктатура, обходящаяся без собственной идеологии, но и не считающая нужным подвергать себя периодическим стрессам и неопределенности, связанным с демократическими процедурами. Легитимизируют его либо харизма диктатора, либо резкий подъем стандартов жизни. Исходя из этих критериев, в сегодняшней России авторитаризма нет. И дело тут не только в том, что режим уделяет столь серьезное внимание дорогостоящим демократическим процедурам, но и просто в том, что большинство свободно, без принуждения (независимо даже от нелепых злоупотреблений «административным ресурсом») голосует за лидера режима. Причем происходит это в стране, где четверть населения живет еще за чертой бедности.
Означает ли это, однако, что Россия – свободная страна в общепринятом смысле слова? Посмотрим.
Демократия. О ней писали еще Аристотель и Платон, которые ее откровенно недолюбливали. Наиболее авторитетные современные ее определения Йозефа Шумпетера или Адама Пшеворского подчеркивают именно момент непредсказуемости выборов. В таком, например, духе: «Акт, в котором все группы интересов подчиняются соревнованию, институционализирующему неопределенность».
Но вот, оказывается, Джеймс Мэдисон, один из авторов американской Конституции и четвертый президент США, недолюбливал демократию ничуть не меньше Аристотеля. Более того, он считал величайшим преимуществом Соединенных Штатов именно то, что они были не чистой демократией, а либеральной республикой. И действительно, ведь еще в 1824 году, т.е. больше четверти века спустя после принятия Конституции, на президентских выборах в Америке голосовали лишь 5% населения. Мало того, вплоть до конца XIX века свобода вовсе не отождествлялась со всеобщими выборами и их непредсказуемостью (первым в Европе ввел их как раз диктатор Наполеон III). А отождествлялась она с независимым судом и с нерушимостью гражданских свобод, т.е. с чем-то существенно отличным от выборов.
Вот почему Билль о правах, т.е. первые десять поправок к Конституции США, перечисляет права граждан, которые не могут быть отменены никаким электоральным большинством. И вот почему говорит один из самых замечательных современных политических мыслителей Фарид Закария, что свобода «символизируется не столько массовым плебисцитом, сколько беспристрастным судьей».
═
Конституционный либерализм
═
Понятно, почему Джеймс Мэдисон предпочитал либеральную республику демократии. Просто в его время два эти понятия вовсе не были так тесно друг с другом связаны, как сейчас. В Европе, в частности, они слились в одно целое лишь в конце 1940-х годов, когда опыт нацизма окончательно убедил мир, что всеобщие выборы являются хоть и необходимым, но недостаточным условием демократии. Ибо в действительности о демократии можно говорить, лишь если в ее фундамент заложен конституционный либерализм, т.е. независимый суд, реальное разделение властей и не отменимые никаким электоральным большинством гражданские свободы. Вывод на первый взгляд парадоксальный: свобода требует ограничения демократии. Ибо неограниченная или, если хотите, «нелиберальная демократия» есть лишь протодемократия, возможность демократии, потенция – не более того.
С ней легко сделать то, чего опасались Аристотель и Мэдисон: играя на страстях и предрассудках толпы, режим может ею манипулировать. «Нелиберальная демократия» – это корабль без якоря. Первый же шторм может превратить ее в «тиранию большинства», которой страшился еще Алексис де Токвиль.
═
Революция не закончилась
═
Вот и подошли мы к еще одному термину, который, сколько я знаю, не имеет пока в России хождения, но который тем не менее описывает ее сегодняшнюю политическую ситуацию точнее всего. Проблема с «нелиберальной демократией» еще и в том, что она феномен принципиально двойственный и потому переходный. Вырасти из нее в конечном счете могут самые разные, даже противоположные политические режимы.
Из этого следует, между прочим, что революция 1991-го, установившая в России этот самый режим «нелиберальной демократии», вовсе не закончилась в 2003-м. Просто первоначальный идеалистический порыв режима с ходу перейти к конституционному либерализму исчерпал себя, когда стало ясно, что это не получилось. Провозглашенное верховенство права не привело к учреждению независимого суда. Стандарты жизни населения рухнули. Крупный капитал оказался в глазах общества нелегитимным. В результате «нелиберальная демократия» обрела свою, можно сказать нормальную, жесткую двойственную форму. И Россия, пусть с опозданием, осознала себя на политическом перепутье. То, о чем в 1991–1999 годах лишь догадывались, стало в 2000–2003 годах очевидным.
═
Выбор пути
═
Однако, даже если согласиться с предложенным здесь выходом из терминологической путаницы, игнорировать ее последствия мы все равно не можем. Начнем с того, что «нелиберальная демократия» – не путь страны, но лишь остановка перед выбором пути. И экономическая модернизация, сколь угодно успешная, не дает ни малейшего представления о том, в каком направлении пойдет режим. В этом ошибка экономических либералов, уверенных, что удвоение национального дохода определит направление пути. Они упускают из виду главное: двойственную природу режима, который с одинаковой вероятностью может пойти и в сторону конституционного либерализма, и в сторону авторитарной диктатуры. Экономическая модернизация – необходимое условие как для того, так и для другого. Действительный путь страны определит лишь борьба идей и программ, логика и привлекательность конкурирующих политических проектов.
═
Дилемма либералов
═
По этой причине роль либеральной оппозиции при режиме «нелиберальной демократии» огромна. Никто, кроме нее, не выработает для России альтернативный путь, способный навсегда избавить страну от периодических катастроф. Никто не объяснит избирателям хотя бы на примере Испании 1970-х, как быстро становится жизнь лучше и справедливее при конституционном либерализме. Никто не обратит внимание общества на то, что исторический опыт России неопровержимо свидетельствует о губительности Русского проекта, столько раз уже обрекавшего ее на положение парии в современном ей мире. Одним словом, никто, кроме либералов, не объяснит стране, откуда и куда она идет. Не объяснит и лидеру режима опасность перешагнуть невидимую грань между экстраординарными полномочиями, скажем, генерала де Голля и парализующей властью генерала Франко.
Все это, казалось мне, ставит перед российскими либералами очень простые вопросы: каков кратчайший путь от «нелиберальной демократии» к конституционному либерализму? И что должно быть сейчас написано на знамени либеральной оппозиции? Эти вопросы и задал я своим коллегам в Москве. Представьте себе мое удивление, когда ответ прозвучал примерно так: ничего. История, полагают они, сама сделает свое дело. Не в 2008 году, так в 2016-м. Или в 2024-м. А задача либералов состоит лишь в том, чтобы «сохранить очажки для следующего витка синусоиды (который бог знает от чего зависит) и начинать не с нуля». Другой коллега растолковал мне, в чем эти «очажки» состоят: «1991 год дал нам снятие железного занавеса, плюрализм мнений и реальные деньги. Это неплохой плацдарм для дальнейшего развития, но гарантий успеха он не обещает».
Похоже, что и этот своеобразный фатализм – последствие все той же терминологической путаницы. Не в обиду моим московским друзьям, мне как историку это очень напоминает настроения либерального сообщества году в 1908–1909-м. Тогда, после бурного 1905 года, у либералов тоже ведь опустились руки. И были они совершенно уверены, что революция закончилась, началась длительная эпоха реакции и оставалось лишь «сохранять очажки». А на самом деле революция, как мы теперь знаем, продолжалась. Уже несколько лет спустя подняла она страну на дыбы. И либералы с их «очажками» оказались к этому совершенно не готовы.
═
Турецкая модель для России
═
Боюсь поэтому, что не разобраться нам с терминологической путаницей, не ответив на вопрос, чего же все-таки требует ситуация «нелиберальной демократии» от либеральной оппозиции. В первую очередь, конечно, требует она не принимать на себя ответственность за ошибки экономических либералов и большого бизнеса в первой фазе режима. Просто потому, что оппозиция, выступающая за конституционный либерализм, была тогда в отличие от экономических либералов незначительным меньшинством и никаких капиталов на разорении народа не наживала. Каяться ей решительно не в чем. Ее роль, по сути, начинается сегодня, когда опасная двойственность режима «нелиберальной демократии» впервые стала очевидной. И перед страною встал вопрос о выходе из него. Для того, собственно, и нужен ей ясный и понятный каждому избирателю проект такого выхода.
Есть ли он сегодня у российских либералов? Увы. Но его, думается, могла бы подсказать аналогия с Турцией, тоже отряхнувшей в 1920 году со своих ног прах полутысячелетней империи. Некогда Турецкая империя была грозной евразийской сверхдержавой, перед которой трепетала Европа. Достаточно просто перечислить государства, территории которых входили в ее состав еще в XIX веке, чтобы убедиться, что и по размерам она была вполне сопоставима с Россией. Тунис, Марокко, Алжир, Ливия, Йемен, Саудовская Аравия, Израиль, Сирия, Иордания и Ирак – все это были имперские владения в Африке и в Азии. В Европе они включали Албанию, Боснию, Сербию, Грецию, Кипр, Болгарию и Румынию. К тому же султан носил титул Халифа, т.е. главы всех правоверных. Как видим, было от чего отказываться.
Ценою освобождения от империи была, как и в России 1990-х, «нелиберальная демократия». Вождь революции 1920 года Кемаль Ататюрк завещал новой Турции оставаться строго секулярным государством. Такой она на протяжении десятилетий и была (тем более что на страже турецкой секулярности стояла наследница дела Ататюрка – армия). Только в 1990-е, когда всколыхнулся полуторамиллиардный мусульманский мир и исламистская «Аль-Каида», по сути, заменила СССР как противостоящий Западу полюс в глобальном раскладе сил, руководители новой Турции поняли, что единственный ее шанс остаться верной завету Кемаля состоит в союзе с секулярной Европой. И не в риторическом, а в самом что ни на есть реальном союзе, включая интеграцию в ЕС. Так родился в Турции ее Европейский проект.
ЕС, однако, потребовал полного и безоговорочного перехода к конституционному либерализму. И Турция приняла это условие. В 2001 году ее парламент одобрил 34 (!) поправки к Конституции, чтобы привести ее в соответствие с программой такого перехода. Турция также обязалась урегулировать обе особенно болезненные для общественного мнения проблемы: курдскую (эквивалентную чеченской для России) и кипрскую. Что она получит взамен? Гарантию от любых социальных катастроф внутри страны и принадлежность к одному из центров мировой политики – вовне. Анкара уверена, что станет на равную ногу с Парижем и Берлином.
═
* * *
═
Надеюсь, мы совершенно отчетливо увидели на примере страны со схожей национальной судьбой, что путь к свободе и уверенности в завтрашнем дне лежит через Европейский проект. Только он, похоже, способен окончательно избавить Россию от вековых имперских соблазнов. Только он способен освободить ее от извечных страхов геополитического окружения. Только опираясь на него, могла бы Россия найти с Европой общий язык, который не удается найти правительству. И, наконец, именно Европейский проект есть кратчайший путь к конституционному либерализму.
Так почему бы, спрашивается, и не написать этот самый Европейский проект на знамени либеральной оппозиции режиму, покуда он еще открыт всем ветрам? Тем более что, если верить мартовскому опросу ВЦИОМа, 45% респондентов против 30 считают предпочтительным для России именно европейский путь. Другими словами, шансы завоевать думское большинство способен дать либералам только Европейский проект.
