Чингиз Айтматов - Так сказывал он.
- Кто? Кто сказывал?
- Послушай, и тогда познаешь┘
Сказывал он, и, внемля тому, думалось вместе с ним попутно, и многое еще припоминалось потом. Не часто бывают такие речения.
Так вот, для начала, стало быть, сказывал он о том, что, мол, и отцы наши тоже упоминали и сказывали - о том же, мол, если вскочить разом в седло раздумий и помчаться - погнать табун мыслей под самые звезды, - то и тогда не догнать, не обуздать в небесной степи этой истины, никогда ее не переиначить, и сколько ни кидайся на скаку, не накинуть на нее петлю укрука*. Не дается такое, как не дано уловить в небе само небо.
Да и на земле то же самое, сколько пахано и перепахано на роду людском по тому же полю раздумий и суждений, сколько думано-передумано об этом во все времена - о бренности мира, да, да, все о том же - о бренности мира, и не поведать, кто первый на свете не уместился в раздумьях и побежал на гору, на самую высокую, и воскричал: "Не хочу умирать, не буду умирать!", - кто первый когда-то помыслил, кто первый когда-то обмолвился о том, о бренности мира, и кто будет последним из мыслящих на излете жизни в конце света - того никогда не предсказать, а исход тому всегда был, есть и будет один-единственный - смирение! А мы все не уймемся. Только смирением дано одолеть неодолимое и на небе, и на земле. А потому останови свой табун, пусть пасутся мысли-лошади по небесным лугам, а сам передохни и снова попробуй смирись - поелико бессмертия нет. А потому останови плуг свой, смотри, сколько уже запахано надежд и ожиданий, дай полю продых от лемехов-мыслей, режущих почву на опрокид, побереги от копыт скачущих мыслей, сминающих почву обнаженную, как трясину вселенной, и опять же покорись судьбе - бессмертия нет и не может быть┘ Покорись.
И смирись. Другого не дано. Прикинь, что к чему. Иного хода нет. Никогда не попрать бренности мира.
- Но что же ты? Передохнул и опять за свое! Ты опять на гору бежишь, чтобы вскричать! Что ты за тварь? Ты опять за свое! Но прости, так было всегда, от сотворения, прости, да, никогда не обрести нам покоя, прости┘
Да, понимаю, как ни мирись, но нет тому смирения, пусть каждый скажет об этом себе, и, как ни убеждай себя в этом, нет тому смирения, ибо мы заложники вечности, ибо не унимается в нас неутолимая жажда вечности и бесконечности. И так с момента зачатия в материнской утробе и до последнего света в глазах на смертном одре, ибо истина эта заключает в себе нашу финальную и фатальную трагедию, вселенскую по значимости, горько постигаемую человеком всякий раз заново, столько раз заново, сколько было людей на белом свете и сколько еще будет, - дни даются ему с тем, чтобы в роковое мгновение смерти лишить его абсолютно кредита жизни и аннулировать начисто былое, убрать минувшее на корню. Отсюда, должно быть, существует хождение речевое вроде "было - не было". Сказка или быль┘ Да, было - не было┘
И, однако, даже при этом положении вещей, в строго отмеренных днях на веку есть данный нам от сотворения изначальный задаток вечности, напоминающий человеку и о его временном пребывании, и вместе с тем позволяющий возвести заново ушедший мир вопреки необратимости, возвращая и восстанавливая подчас великое в малом, как если бы в крохотной песчинке дано было увидеть исчезнувшую гору и услышать в ее горловине грохот вулкана, некогда сотрясавшего окрестности. Основание тому - слово как слепок вечности.
К этому вроде бы простому и в то же время неожиданному для себя открытию привела Абуталипа Куттыбаева одна встреча с приезжим человеком на железнодорожной станции Кумбель. И впрямь - повезло ему тогда, учителю-изгою, если учесть, что пребывал он тут на выселении в послевоенные годы. Так вот, кто бы мог подумать тогда, что доведется повидаться, познакомиться здесь в сарозекских степях, здесь на выселках со знаменитым в те годы этнографом-востоковедом, с самим Чаадаевым, с самим Тургеном Колонтаевичем. И прежде Абуталип был наслышан о нем. Это он, Турген Колонтаевич Чаадаев, не побоялся, а это, сказывают, было еще в те годы, в самые сталинские "посттридцать седьмые", не побоялся пустить о себе довольно рискованную шутку, ставшую притчей во языцех, что, де, поостереглись комиссары-чекисты тронуть его, Чаадаева, по той простой причине, что он соединяет в себе сразу три великих русских имени - Чаадаева, Тургенева и еще Коллонтай! И впрямь, не слишком ли много было даже для всемогущего НКВД расстрелять в одной пачке сразу три великих имени!
Как бы Чаадаев ни подшучивал над собой, человек он действительно был незаурядный, всеми почитаемый и многоизвестный в Казахстане и по всей Средней Азии еще и потому, что почти всю жизнь колесил в бесконечных этнографических экспедициях, проникая за материалом повсюду, во все глубинки, куда только можно было добраться, и оттого год от года шло у него из-под пера многотомие научных трудов. И именно в том, должно быть, и находил он отрадную реализацию своей недюжинной натуры. И опять же шутил - "ударничал", называя себя "ударником Академии". И когда однажды на одном большом партийном собрании в Академии наук республики кто-то угрожающе заметил с трибуны, что следовало бы повнимательней приглядеться к академику Чаадаеву, который почти не бывает на партсобраниях, ссылаясь на постоянные полевые экспедиции, не жаждет себе партийных поручений, не проявляет активности в политбеседах, не участвует в пропаганде учения Сталина, идей марксизма-ленинизма, и что все это, должно быть, не случайно, и почему-то никто не вспоминает о его классово чуждом, феодальном происхождении из некогда знатного "чаадаевского" клана в Приуралье, и что во всем этом следует разобраться с принципиальных позиций, на что Турген Колонтаевич Чаадаев прислал телеграмму откуда-то из тувинских пределов следующего содержания: "Дорогой Имярек, напрасно волнуешься, я уже давно кукую в тех сибирских местах, где ты меня хотел бы видеть. Приладился, понимаешь, на всю жизнь. Желаешь - присоединяйся! Жду, дорогой друг! Жду! Поспешай!" <┘>
Легенда о Сарозекской казни бытовала в степи с незапамятных времен, то угасая в дебрях минувших веков, как дым отгорающего костра, постепенно удаляясь и забываясь в памяти живущих, то почему-то снова возрождаясь на устах, снова становясь предметом живых пересказов и новых суждений. Почему такое происходило, вряд ли можно было ответить. Возможно, и память поколений подвержена цикличности.
В судьбе же Абуталипа Куттыбаева эта давнишняя история Сарозекской казни неожиданно сыграла и прямую, и попутную роль. И опять вопрос - почему она проявилась в его случае таким образом? Трудно ответить. Сказалась напрямую, поскольку повышенный интерес ссыльного учителя к подобной мифологической молве было расценен тем же Тынсыбаевым, тогдашним кзыл-ординским областным "Ягодой-Ежовым", соответствующим образом, что вскоре и случилось, послужив на допросах подспудным поводом обвинений, политическим компроматом. А попутную роль в том, что эта же легенда послужила поводом сокровенной встречи Абуталипа с человеком, о котором тоже ходили при жизни легенды, к счастью, тоже быть имело место┘
А получилось такое событие поистине с легкой руки Едигея Буранного. Это он, Едигей, ездил как раз в те дни на станцию Кумбель. И вернувшись, очень оживленный и довольный, рассказал, что виделся с самим академиком Чаадаем в доме одного знакомца своего, к которому заглянул было по делу. <┘> Ну и, конечно, за чаем разговорился Едигей со знаменитым человеком о разных разностях, а тот его расспрашивал: что слышал, что знает из старинной здешней молвы? И тогда Едигей сказал, что сам он вряд ли что мог бы поведать насчет старинных преданий, а вот на разъезде у них - на Боранлы-Буранном человек есть, с семьей проживает, бывший учитель, теперь ссыльный, Абуталип Куттыбаев, вот он много знает, культурный человек, вот он все записывает, разные песни, сказания разные, и жена его Зарипа тоже была учительницей, так она помогает ему переписывать начисто, и все это они делают для сыночков своих, а их двое, чтобы читали они, когда подрастут, вот такой, стало быть, человек, все для детей своих старается.
А Турген-ага Чаадаев слушает внимательно и говорит, а как бы мне, мол, его повидать, учителя того самого - Абуталипа. Передай, говорит, если сможет, пусть учитель Абуталип приедет сюда ко мне, к старику, повстречаться. Мне с таким человеком интересно было бы очень потолковать, разузнать, какие у него, быть может, редкостные песни, поговорки сарозекские собраны. А Едигей как раз и говорит, попадает в самую точку: насколько, мол, знаю, разные старинные вещи у него по тетрадям записаны. Ну вот, к примеру, недавно удалось ему о Сарозекской казни, учиненной некогда Чингисханом в здешних местах, разузнать да записать. Академик Чаадаев при этом очень загорелся, аж глаза заблестели у старика, и говорит: давно уже имею разные, мол, слухи на этот счет - о Сарозекской казни, о событии тогдашнем в здешних краях, доходили, мол, вести и до меня, есть и записанные тексты, так вот и попроси Абуталипа, пусть приедет со своей записью, сопоставим, потолкуем, а не может, так я сам к нему прибуду.
Что значит - не может! Да какой тут разговор! <┘>
Уезжал Абуталип из дому поутру на попутном товарняке, с тем чтобы к вечеру вернуться, так рассчитывал, а заявился аж за полуночь, почти к рассвету и тоже на попутном - все не могли наговориться с Турген-ага Чаадаевым, потому и задержался так. Хорошо еще поезда ходят здесь взад-вперед - с востока на запад и с запада на восток. И ждала его Зарипа с часу на час, а дети давно спали. А вернулся муж, до утра проговорили.
* * *
"Ты знаешь, - начал Абуталип с ходу, - такого разговора у меня никогда еще в жизни не было. Я тебе все расскажу по порядку, Зарипа, все подробно, сама поймешь. <┘> Вот, к примеру, когда говорят, что мир произошел из первоначального хаоса, то, наверное, так оно и есть, сама знаешь, это и наукой признается. И возникновение из хаоса чего-то цельного, должно быть, есть общий мировой закон. И для людской жизни тоже. Почему я так говорю - вроде бы из хаоса событий, из истории, которая достается нам, из различных толкований жизни - что хорошо, что плохо, из всего того, о чем мы говорим по разному поводу, что живет в наших мыслях, в слове, в памяти, понимаешь, из всего этого, что для нас, как ветер словесный вокруг, для нас - продувной ветер, для него, для Чаадаева, как я понял, из всего этого образуется важный смысл, лес мышления. А это все богатство опыта. Я так представляю, накапливая знания, он поднимается в небо, как на крыльях, и достигает большой мысли, и видит шар земной с высоты: на земле - хаос, суета, неразбериха, а с высоты - единая цельность, совокупность хаоса. Я понимаю, Чаадай, конечно, большой ученый, этнограф, академик и так далее, но не только это, что-то в нем есть такое особое, я приглядывался, пытался уловить, в чем его сила. Его мышление, как магнит, все собирает в себе, и поэтому ему дается глубоко смотреть в суть, что другому не приходит в голову <┘> Помнишь, Зарипа, все чуть ли с детства любим мы Асана-Кайгы, чудака печальника, плакальщика обо всем живом на свете <...> Ну, к примеру, помнишь, как сокрушается бедный Асан-Кайгы, я напомнил Чаадаю одно место: "Больно думать, душа горюет:/Тяжко змее без рук, без ног,/Кто пощадит ее, кто пожалеет,/Чтобы копытом ее не стоптать -/Разве не ребра мои изломаются?/Больно думать, душа горюет:/Птенчик малый в гнезде наземном,/Ветром укатит или смоет дождем,/Как уберечь мне беззащитного жаворонка -/Разве ливнем не меня унесет вместе с ним по степи?.."<┘> За всех он страдает, за каждую тварь на земле┘ И что ты думаешь? Турген-ата, наш академик Чаадай, очень интересно толкует <┘> Он говорит, что то, о чем тосковал Асан-печальник, это зов изначальной жизни. Зов от земли и воды, отчего явилось все живое, понимаешь, в этом заключается идея самосохранения всего живого, когда материя как бы обретает самосознание в слове человека, чтобы, как он говорит, осмыслить себя и родить идею вечности. Но сознание живет в людях разрозненно, и тогда оно разрушительно и даже, как он сказал, конфликтно. И вот тогда наступает высшая стадия трансформации, объясняет он, человек обращается к поиску Бога, отсылает ему, Богу, понимаешь, в чем суть, отсылает ему нажитый ум, чувства, надежды, покаяния и, самое главное, опыт, чтобы все это возвернулось ему сторицей, возлагает на Него все то, чего требует Идея вечности как закон сохранения жизни; отсюда во всех религиях Бог творец всего сущего: Богу дано все видеть, все знать, предопределять и ведать всей Вселенной. И Бог становится Богом потому, что имеет на то мандат жизни. И прежде всего от нас, от людей, от разумных землян.
- Как, как? Мандат жизни?
- Да, он так и сказал. Я так и записал <┘> стало быть, мы, как он выразился, делегируем Богу то, что хотим, чтобы вернулось нам от него, и молимся тому. Когда я засомневался насчет слова "делегируем", он пояснил, что вернее будет - Препоручение Богу, передача наших надежд и страданий <...> И потому, что бы мы ни делали, о чем бы мы ни думали, каждый поступок от великого до малого, все передается через мысль и слово на рассмотрение Бога, не обязанного вовсе и отвечать людям, но обязанного воспринимать, и, стало быть, вот ты послушай, материя мучительно думает и судит о себе через человека. Возможно, потому и понадобился человек среди всех живых тварей, как единственно мыслящее существо. И дальше Турген-ата целую лекцию прочел. Материя наделила человека разумом, а человек терзается и мечется - быть ли ему посланником Бога или прикинуться бессмысленной тварью. Тяжкая судьба, самая тяжкая борьба на свете - самоборение. Богом быть непосильно, тварью - низко. Вот в слове печальника Асана-Кайгы происходит то, что человек плачет над своей непосильной обязанностью, которую он возлагает сам на себя потому, что понимает - он в ответе на земле за всех и за все. Человек выступает как разум материи. А я спросил его, мудрого Чаадая, а как же до появления человека или если бы людей вообще не было бы на свете, как тогда понимать? Он сказал, что тогда материя не имела бы разума, и Бога не было бы в мире, и вопрос этот не возникал бы, и была бы пустота, и никто не знал бы о том, что существует пустота, потому что пустота не мыслит, не познает себя┘
Эти необычайные высказывания, привезенные с Кумбеля от Чаадаева, Абуталип и Зарипа обсуждали между собой еще многие дни, и всякий раз, хотя не все было легко понимаемо, особенно для Зарипы, не привыкшей к подобным вольным философствованиям, но всякий раз обнаруживали они для себя нечто новое, прорываясь к непривычному простору суждений, и поражались при этом, даже голоса невольно понижали в разговоре <┘> И боялись они изнутри, волновались за Турген-ага Чаадая, опасались, как бы чего не случилось с ним. Ведь он не скрывал, открыто подразумевал наличие Бога, некой высшей субстанции, бытовавшей вопреки "наступательной" всеохватывающей идеологии и потому истово ненавидимой ею, ибо тоталитарный инстинкт этой новой поголовной повсюду идеорелигии со своими божествами-вождями, иным из которых миллионы людей, сотрясая небеса горлами, на полном серьезе искренне и дружно скандировали, как Мао Цзэдуну, жить на свете ни мало ни много 10 тысяч лет, инстинкт этот срабатывал наглядно и могуче. Политика диктатуры была жестко нацелена в совокупности на вселенские противостояния, на соперничество с самим Богом, что называется, по всем статьям - ибо ей, всемирно-революционной идеологии той, предстояло объять и подчинить себе и мысль, и волю, и дух человека, и через нее шаг за шагом, штампуя от души к душе, объять и подчинить себе таким образом весь шар земной, и шаг за шагом изгнать повсеместно из сознания людей и Самого Бога, скинуть Его, всемилостивого и безответного, в космическую пропасть, в никуда, и восторжествовать на Его месте навеки, безраздельно угнездившись в массовых умах <...> Казалось бы, что уже такого - Бог - всего-то слово, понятие и не более того! Но если так, то как надо было ненавидеть и изгонять Того, именуемого Господом Богом, которого якобы или не было вовсе на свете или пребывал Он в ничтожных грезах доисторического сознания.
И если о подобных вещах можно было судить взаперти души, внутри себя, в монологе и весьма отвлеченно, и понятно, чтобы об этом никто не знал, то совсем небезопасным представлялись высказывания аксакала Чаадая о жизни в лицах нынешних и прошлых, великих и прочих┘ Но как он мог позволить себе такое? Как будто бы ему ничего не стоило, когда он высказал свой вывод, что по жестокости и массовому убиению людей никто в истории человечества не может с ним сравниться, со Сталиным, и в будущем в этом никто его не превзойдет <┘>
* * *
Теперь он вздрагивал по ночам, когда в тюремной камере ему казалось вдруг, что он снова в пути, на том грохочущем товарняке, что поезд движется в степном безбрежье, как само время на колесах, неудержимо и нескончаемо. Куда-то оно уносило его в горьких грезах по тем же местам, где когда-то случилась эта история, Сарозекская казнь, эхо которой не угасало веками в душах людей┘
И теперь он понимал, что та же сарозекская история приключилась, по сути дела, повторилась, и у них на веку, теперь уже в XX веке, в послевоенную пору, в Москве. Так понимал он расправу сталинских властей с известной киноактрисой Зоей Федоровой, которая, несмотря на строгие запреты советским людям не допускать интимных отношений с иностранцами, за что грозила тюрьма, как за измену Родине, отважилась, не уклонилась от данной ей судьбой любви - она полюбила военного атташе американского посольства, и он не убоялся дипломатического конфликта, не скрывал, любил ее и гордился тем┘ и поплатился - его грубо выдворили из страны пребывания. А ведь многие близкие люди их предупреждали, советовали порвать отношения, пока не поздно┘
А Зоя Федорова, не отказавшаяся от "империалистического агента", родила свою дочь в ГУЛАГе┘ И шла она в перетоптанных кирзовых сапогах по гулаговским сугробам, несла на руках новорожденное дитя, показывала ее личико солнцу и небу и шептала: "Мы все равно выживем, и отец твой увидит когда-нибудь┘ Ведь ты так похожа на отца┘ Гляди, а вон солнышко┘ Оно светит для тебя, доченька. О, не жмурься так, доченька, это снежок вдруг пошел, будешь знать - это снежок┘ Теперь он повалит выше голенищ┘ А до барака осталось не так далеко, не жмурься┘"
И думалось в те дни Абуталипу Куттыбаеву тюремными ночами, что Белое облако, когда-то круто покинувшее Чингисхана, рано или поздно покинет и Сталина┘ И обнажится истина Зла, и все увидят и убедятся, что Зло на земле терпит крах, как бы оно ни выдавалось за правду и какие бы расправы ни учинялись на роду┘
Так думалось ему┘
А поезда здесь шли с востока на запад и с запада на восток┘
Брюссель
13 октября 2002 г.
*Укрук - лассо.
