Сергей Земляной В ОДНОИМЕННОЙ статье "Куда идешь? О российской ситуации, о границах и парадигмах" ("НГ" от 05.12.2000) я разобрал либеральный ответ на вынесенный в ее заголовок вопрос о российском выборе, который отечественные либералы дают в соответствии с парадигмой Веймара, уподобляя современную Россию Веймарской Германии со всеми вытекающими отсюда импликациями. Там я пообещал развернуто высказаться по консервативному описанию нынешней России, в основе которого лежит парадигма Смуты. Слово нужно держать. Предлагаю свое видение этой большой темы.
ОЦЕНКИ ИСТОРИЧЕСКОГО ЗНАЧЕНИЯ СМУТЫ: ИСТОРИОСОФИЯ И ПРАГМАТИКА
Сколько в истории России было смутных времен? Ну, со Смутой 1598-1613 гг. все понятно. Однако передовые российские историки говорят и о Смуте 1905-1933 гг., следуя в этом отчасти примеру незабвенного генерала Антона Деникина, который написал пятитомные "Очерки русской смуты" (1921-1926). Многие из передовых трактуют отечественную современность 1985-2000 гг. как еще одно Смутное время. А самые продвинутые ищут Смутные времена в самые первые века русской истории. Такая захватывающая получается картина.
Следует учитывать, что и сам термин "Смутное время", который носит нестрогий, смыслообразный характер, и первые попытки какого-то общего осмысления Смуты относятся к первой половине ХУII века, то есть практически одновременны Смуте. Слово "смута" в значении переворота в привычном порядке вещей было весьма ходовым в начале века. Руслан Скрынников указал такие случаи его использования: "Яко о том бояре думные по оной смуте <...>", "слышаху же под Ельцом бояре, что под Кромами смутилось <┘>" и т.д. Согласно Василию Ключевскому ("Русская история. Полный курс лекций". Лекция XLI), само понятие "Смуты", или "Смутного времени", применительно к рассматриваемому периоду было введено Григорием Котошихиным, подьячим Посольского приказа (ок. 1630-1667), автором сочинения "О России в царствование Алексея Михайловича" (СПб., 1906). Приведу, кстати, это место из сочинения Котошихина: "По смерти же того царя (Федора Иоанновича. - С.З.) на Московском царстве учинился царем той боярин Борис Годунов, и царства его было немнога лета. И после того в Российском царстве начало быть в людях смятение и неприятельское нахождение свыше прежнего. И в те смутные времена из некоторого монастыря черный дьякон <┘>" (курсив мой. - С.З.).
Что до современников Смуты, оставивших о ней письменные свидетельства, они представлены как русскими авторами, в основном священнослужителями, так и иностранцами, которые в эту бурную пору состояли в Московии на службе или занимались другими делами - торговлей, дипломатией, врачеванием. (См. "Смута в Московском государстве. Россия начала XVII столетия в записках современников". - М., 1989.) Принципиальное различие в оценках исторического значения Смуты московитами и иностранцами состояло в том, что московиты формулировали свои оценки преимущественно в теологических терминах, культивировали мессианство, аналогичное древнееврейскому, бесконечно возвращались к параллели "богоизбранный ветхозаветный Израиль - Москва как Третий Рим", "обретший окольным путем первородство Исаак - выборный царь Михаил" и т.п. В то время как иностранцы апеллировали скорее к common sense и понятиям светской политической философии Нового времени. Обе обрисованные позиции - историософская и прагматическая - были массивно представлены в российской и зарубежной историографии Смуты и в XIX-XX вв.
Итак, с учетом сказанного, каковы же наиболее характерные черты ключевых свидетельств московитов - современников Смуты: Авраама Палицына (?-1626), написавшего "Сказание" о Смутном времени; составителей "Иного сказания"; протопопа кремлевского Благовещенского собора Терентия, оставившего после себя "Повесть о видении некоему мужу духовному" (20-е гг. XVII в.); приказного человека Евстратия, из-под пера которого вышла "Повесть о некоей брани"; Ивана Семенова, сочинителя знаменитого "Временника", считающегося важнейшим историческим трудом той эпохи о Смуте? По прочтении этих текстов бросаются в глаза две вещи. Во-первых, это присущее всем названным авторам стремление возвести события Смутного времени к ultima ratio, конечной причине - Божьему промыслу и волеизъявлению. В этом духе рассуждал в своем "Сказании" Авраамий Палицын, который провел прямую аналогию между Константинополем, Великой Ордой и Москвой: "По сем же великий царствующий Констянтин град, не беззакониа ли ради и неправды пленен бысть. Окрест же Росии знаемаа нами царства татарскаа великаа падошя. Сице бысть и над царьствующим градом Москвою за премножество беззаконий наших".
Во-вторых, все эти тексты откровенно тенденциозны: их авторы принимают сторону одного из участников продолжавшейся с 1598 по 1613 г. ожесточенной свары за Московский трон. Так, сразу же после свержения и гибели первого Самозванца в результате заговора во главе с Василием Шуйским по приказанию последнего московские дьяки составили на основании захваченного архива Лжедмитрия и собственных наблюдений резко отрицательный официальный очерк его царствования, который был переправлен в Польшу посольством Волконского. "Иное сказание" апологетично в отношении выборного царя Василия Шуйского, "Временник" Ивана Семенова возвеличивает царя новой династии Михаила Романова.
В принципе те же - историософское и прагматическое - направления доминируют в сочинениях о Смутном времени и сегодня. Русский последователь Рудольфа Штайнера Сергей Прокофьев выпустил сначала в Швейцарии (Дорнах) на немецком языке, а затем в России на русском книгу "Тайна царевича Дмитрия. Опыт рассмотрения его судьбы с исторической, психологической и духовно-научной точки зрения". В книге рассматриваются с антропософских позиций как личность царевича Дмитрия Иоанновича, так и личность Дмитрия Самозванца. В обсуждаемой здесь связи важными являются прежде всего две линии размышлений автора.
Во-первых, заслуживают внимания мысли Прокофьева, ссылающегося на соответствующие высказывания Штайнера, о глубинном религиозно-духовном смысле Смуты, трудно различимым за ее бурными лицевыми событиями. Прокофьев приводит в книге полностью фрагмент беседы Рудольфа Штайнера незадолго до его смерти с неким Людвигом Польцер-Хольцем - фрагмент, известный лишь в извлечениях. Польцер-Хольц сообщает: "За образом Деметриуса русским предстает великая имагинация Иисуса, остановившаяся на [ступени] имагинации восточная христианская церковь. Эту имагинацию, этот образ западный оккультизм пытается устранить посредством ложной имагинации. В ней Христос предстает Господом Земли, но повелителем, тираном. Восточный оккультизм хочет угасить имагинацию Иисуса, заставить ее забыть. Это хотел изобразить Шиллер в своем "Деметриусе" - внедрение ложного образа [Иисуса] поляками, то есть Римской церковью. Вот почему Гете пришел в столь глубокое отчаяние, когда он потерял Шиллера и "Деметриус" не мог быть закончен".
Во-вторых, Прокофьев ставит акцент на активной роли ордена иезуитов, которые при поддержке польской короны составили и настойчиво реализовывали настоящий заговор против России: "Что же касается эпохи конца XVI-начала XVII в., то в России в это время мы имеем дело только с деятельностью иезуитов. И если принять во внимание, что за явившимся из Польши Дмитрием с самого начала стояли иезуиты, желавшие использовать его в своих целях, и в первую очередь для обращения России в католичество, то тогда в образах двух Дмитриев - убиенного в детстве и взошедшего на престол - мы имеем ту полярность, которую Рудольф Штайнер описывает как противоположность Христова импульса, изначально живущего в русском народе, и иезуитизма <┘> Стремление "католического" Дмитрия, особенно в начале его политического поприща, завоевать русский трон практически любой ценой, включая прямое насилие, его преданность Папе Римскому и готовность исполнять все требования иезуитов ясно свидетельствует о влиянии последних на самозванца".
В прагматической же связи я хотел бы обратиться к знаменитому полному курсу лекций по русской истории Василия Ключевского, который он стал издавать в 1904 г. и выпускал частями до самой смерти в 1911 г. Дело в том, что Ключевский с небывалой до него отчетливостью и ясностью поставил вопрос о том, каким конкретным образом в Смуте участвовали каждая из общественных сил, каждая из социальных групп тогдашней Московии. И о том, какой государствотворческий или разрушительный для Московии потенциал, какое понимание или непонимание государственного интереса они при этом обнаружили. Этот великолепный анализ Ключевского дает очень многое и для понимания внутренних пружин событий 1985-2000 гг. Вот как видел это Ключевский: "Отличительной особенностью Смуты является то, что в ней последовательно выступают все классы русского общества, и выступают в том самом порядке, в каком они лежали в тогдашнем составе русского общества, как они были размещены по своему сравнительному значению в государстве на социальной лестнице чинов. На вершине этой лестницы стояло боярство; оно и начало Смуту". (Если считать Горбачева лидером обновленческого движения в советском истеблишменте 80-х гг., то и последняя Смута начиналась в высших эшелонах правящей элиты.)
Ключевский прослеживает сольные партии всех социальных групп тогдашнего русского общества. Особенно интересен его анализ роли казачества. Что до казачества, диапазон его участия в Смуте можно воочию представить себе по следующим фактам: именно казачество составило ударный отряд войск Лжедмитрия I и Лжедмитрия II; именно благодаря казачеству сел на московский трон первый Самозванец и был близок к этому второй; именно казачество было главной силой сопротивления польской интервенции, оказанного первым ополчением во главе с Прокопием Ляпуновым, но оно это ополчение и развалило; именно казачество фактически сказало решающее слово в избрании Земским собором новым царем Московским Михаила Романова, сына "тушинского патриарха" Филарета; но именно казачество в лице Ивана Заруцкого и его соратников длило Смуту и после воцарения Михаила, противопоставляя ему в качестве "прямого" наследника престола Ивана, сына Марины Мнишек и Лжедмитрия II. Можно смело утверждать, что без казачества не было бы Смуты или Смута захлебнулась бы уже после сокрушительного поражения войска Лжедмитрия I под Добрыничами и ухода от него польских наемников.
Представляет огромный философский и политический интерес вопрос о том, какие слои российского общества в Смутах 1881-1929 гг. и 1985-2000 гг. сыграли роль, аналогичную той, какая досталась казачеству в Смуте 1598-1613 гг. Сама постановка этого вопроса и поныне, как показывают, например, работы Алексея Кара-Мурзы ("Между "Империей" и "Смутой"), во многом следует тому ходу мысли, который предложил Петр Струве в статье "Интеллигенция и революция", опубликованной в знаменитом сборнике "Вехи". Согласно Струве, отличие русской Смуты от западных (и российской 1905-1907 гг.) революций состоит в том, что в Смуте в конечном счете, как в народном движении, одержали победу здоровые государственные элементы общества, что позволило миновать реакцию, которая неизбежно наступает вслед за революцией.
Струве отмечает: "В событиях Смуты начала XVII века перед нами с поразительной силой и ясностью выступает неизмеримое значение государственного и национального начал. С этой точки зрения особенно важен момент расхождения и борьбы государственных, земских элементов с противогосударственными, казачьими. За иллюзию общего дела с "ворами" первый вождь земства Прокопий Ляпунов поплатился собственной жизнью и полным крушением задуманного им национального предприятия. Те "последние люди Московского государства", которые по зову патриарха Гермогена встали на спасение государства и под предводительством Минина и Пожарского довели до конца освобождение нации и восстановления государства, совершили это в борьбе с противогосударственным "воровством" анархических элементов. В указанном критическом моменте нашей допетровской "Смуты", в его общем психологическом содержании чувствуется что-то современное, слишком современное". Струве совершенно прав в своих констатациях и по состоянию на сегодняшний день: расклад сил ныне примерно такой же, как и тогда, разве что "анархические элементы" сейчас потеснены и перешли в глубоко эшелонированную оборону.
О ВНУТРЕННЕМ МЕХАНИЗМЕ ПОВТОРЕНИЯ СМУТ
Одной из первых попыток понять внутренний механизм повторения российских Смут является книга Владимира Булдакова "Красная Смута". Булдаков обстоятельно рассуждает об этом в теоретически решающей 6-й главе своей книги "К общей теории кризиса империи": "Опыт создания общей теории российской Смуты, несмотря на всю его претенциозность, может оказаться полезным". Далее автор рассматривает предпосылки Смуты и факторы, которые обусловливали ее всеохватывающий характер. Смутному времени неизменно предшествует длительный процесс десакрализации верховной власти: в самом деле в Смутах XVII и начала ХХ в. священный ореол богоданности утратила царская власть, в Смуте 1985-2000 гг. авторитета и легитимности лишилась сперва советская, а потом и президентская, ельцинская власть.
Смута обыкновенно сопровождается хаотичным поиском массами телесного воплощения мифологического образа "доброго правителя" (царя, народного заступника, борца с номенклатурой и привилегиями и т.п.), чему обязательно сопутствует самозванчество в явной или латентной форме (самовыдвижение в президенты СССР или РФ). Смуте непременно предшествует кризис управления "разбалансированной" системы, оборачивающийся оскудением правящего сословия и его союзников. "Ответное укрепление крепостничества, - пишет Булдаков относительно Смуты начала XVII в., - со своей стороны, парализовало привычную систему обратной связи (увеличение числа бесполезных холопских доносов на дворян подтверждает это), а с другой стороны, привело к разбуханию массы маргинальных элементов в лице беглых, бродяг, "разбойников" и казачества, концентрирующейся на Юге России. Прежнее соотношение Центра и периферии нарушилось". Московия тогда фактически распалась на ряд независимых территорий. Смуту подстегнуло экономическое нестроение: страшный голод 1601-1603 гг. Наконец, застрельщиками Смуты выступили представители правящего и привилегированных сословий: боярства и столичного дворянства. Булдаков указывает и на существенное отличие между классической Смутой" XVII в. и Октябрьской революцией с Гражданской войной: "Террор не приобрел характера волн планомерной репрессивности. Последнее было связано с тем, что в Смуте были размыты идеократический и эгалитарный моменты. Вероятно, в этом и состоит принципиальное отличие Смутного времени, как и крестьянских войн, от Октябрьской революции". С этой точки зрения период 1985-2000 гг. ближе к Смуте, чем к революции: террор, по преимуществу террор "снизу" и "извне" общества, не приобрел характера волнообразных систематических репрессий "сверху". Религиозный раскол, который последовал за Смутой в XVII в., имел своим аналогом умонастроенческий раскол 90-х гг. ХХ в. - раскол населения на почвенническое "социал-демократическое большинство" (формула Путина) и западническое прокапиталистическое меньшинство.
Основываясь на изложенных положениях, Булдаков делает фундаментальный вывод относительно внутреннего механизма русской Смуты: "Своеобразным пиком Смуты XVII века является не политический переворот, а то трудно уловимое состояние, когда на исторической сцене остались только два действующих (и по-своему дезориентированных) субъекта - масса и власть. Похоже, такие критические ситуации определяли перевороты в судьбе России со времен призвания варягов. Отсюда ясно, что в отличие от политических революций Запада ключевой вопрос русской Смуты не в комбинации системы властных институтов, а в направлении общей эволюции властного начала (властегенеза, по выражению Андрея Фурсова. - С.З.) после прохождения страной точки бифуркации".
КОНСЕРВАТИВНЫЕ ОПИСАНИЯ СОВРЕМЕННОЙ РОССИИ ПО МОДЕЛИ СМУТЫ
Для всякого внимательного наблюдателя и аналитика сегодняшней России и происходящей в ней политической и идейной борьбы вполне очевидным является то, что использование смыслообраза Смуты как некоей парадигмы описания российской действительности является индексом нынешнего консервативного мышления. Бессмысленно ставить относительно этого смыслообраза лобовой вопрос о том, истинен он или ложен, или истинны либо ложны сделанные на его основе описания современной России. И тем более - следующие из этих описаний сценарии ее развития. Если перефразировать знаменитое определение Бенедикта Спинозы из его письма 1675 г. "благороднейшему юноше Альберту Бургу" ("Истинное есть индекс как самого себя, так и ложного"), то смыслообраз - парадигма, модель - Смуты является индексом как подлинности консерватизма, так и его поддельности. Иными словами, я тем самым утверждаю, что сейчас в России подлинным консерватором является тот, кто мыслит ее настоящее по модели Смуты; и, наоборот, подделен тот консерватор, который выдает эту Смуту, например, за революцию - олигархическую, криминальную и любую другую. Он не консерватор, а бонапартист.
При этом следует учитывать, что индекс консерватизма могут нести на себе политически различные и даже противоположные взгляды. Выражаясь несколько упрощенно, равным образом консервативными являются почвенно-консервативные, либерально-консервативные и коммуно-консервативные описания современной России по модели Смуты. Так, Леонид Бородин и Александр Солженицын выстраивают почвенно-консервативную версию нынешней российской Смуты; Алексей Кара-Мурза предлагает либерально-консервативный вариант таковой; а Анатолий Лукьянов и, mutatis mutandis, Александр Зиновьев отстаивают коммуно-консервативную концепцию происходящей Смуты. Стоит немного остановиться на вышеозначенных версиях последнего Смутного времени в России.
ПОЧВЕННО-КОНСЕРВАТИВНЫЕ ВАРИАНТЫ
Известный русский писатель Леонид Бородин предложил свое видение российской Смуты - начала XVII и конца ХХ вв. - в исторической повести "Царица Смуты" ("Москва", 1996, # 5) и в своих публицистических выступлениях, в том числе - на страницах "НГ" (20.06.1997). Бородин начал писать эту повесть еще в 1984 г., будучи в лагере, обсуждал свой замысел с Игорем Шафаревичем, показывал текст Солженицыну. Нынешнюю Россию Бородин видит через призму той, прежней Смуты: ослабление власти, связанное с нарушением установившегося порядка ее наследования, разнуздание всех деструктивных сил общества, братоубийственная борьба русских против русских, подрывная роль умственной и политической элиты, высадка в России западнического десанта, делающего свое разрушительное дело, межнациональная усобица и нависшая над государственной целостью России смертельная угроза, двуличная антироссийская политика великих держав, криминальный беспредел, всеобщее нестроение, мерзость запустения┘ И - не было бы счастья, да несчастье помогло - небывалый патриотический подъем как реакция на неслыханное историческое унижение, которому подверглась Россия. "И если отвлечься от то и дело звучащих истерических интонаций, пробуждение национально-государственного сознания на разных уровнях российского общества, - заявляет Бородин, - непременно должно обернуться добром, то есть восстановлением державы". Здесь на арену идеологической дискуссии о судьбах современной России вновь выходит традиционная русская историософия с ее обетованием чуда - чуда пресечения Смуты и возрождения Русской земли, российской державы.
То, что Леонид Бородин излагает конспективно или по-литературному метафорически, иносказательно (в "Царице Смуты"), Александр Солженицын в публицистической книге "Россия в обвале" (М., 1998) поведал систематически и концептуально. Писатель призывает русских не уклоняться от осознания страшного положения дел в России: "Русский народ в целом потерпел в долготе ХХ века историческое поражение, и духовное, и материальное. Десятилетиями мы платили за национальную катастрофу 1917 года, теперь платим за выход из нее - и тоже катастрофический. Мы сломали не только капиталистическую систему, но доламываем и остаток нашего жизненного фундамента". Катастрофический выход из катастрофы - это, в представлении Солженицына, и есть "русский бунт". Это и есть новая русская Смута.
Поэтому совсем не случайной является та защитительная речь, которая произносится Солженицыным в его книге с целью изменить ходячие представления о русском бунте и русской Смуте. "Иван Солоневич, - отмечает Солженицын, - довольно справедливо возражает, что русские бунтарские выступления, в Смуту или в пугачевщину, были отнюдь не анархичны, не "бессмысленны" - они шли под знаменем легитимной монархии, веря или обманывая себя, что идут устанавливать власть хорошего монарха". Вот эта здоровая - консервативная, почвенная, легитимистская - сердцевина русской Смуты оставляет русским надежду и шанс на спасение. В чудо Ивана Семенова или Павловского с Бородиным Солженицын как-то не верит: "Не будем смиряться с упокойными песнями, что-де, значит, миновал период нашей "пассионарности" и от нас уже нечего ждать (камень в огород Льва Гумилева. - С.З.). Не будем и уповать, что прикатит какое-то Чудо и "само собой" нас спасет. Все мы и есть Россия. Мы ее такою сделали, нам ее и вытягивать".
ЛИБЕРАЛЬНО-КОНСЕРВАТИВНОЕ САМОЧУВСТВИЕ
Либерально-консервативное рассмотрение нынешнего состояния России как Смутного времени, вернее, как ее межеумочного положения "между Империей и Смутой", представлено ведущим идеологом СПС Алексеем Кара-Мурзой в его одноименной книге. Согласно Кара-Мурзе, универсальный вопрос современной политической философии, которым задается и либерализм, формируется следующим образом: "Как возможен социальный порядок, если он в данный момент отсутствует или находится под угрозой?" На протяжении последних четырех веков своей истории Россия безуспешно искала хороший ответ на этот ключевой вопрос на двух путях: на путях Империи (Иван Грозный - Петр I - Екатерина II - Александр I и т.д.) и на путях повторяющихся Смут. В этой связи Кара-Мурза говорит о "качании русского маятника между хаосом и деспотизмом". Вразрез с этим качанием, с этим неравновесным состоянием России либерализм дает иной, собственный ответ на указанный вопрос: "Общественный порядок возможен тогда и постольку, когда и поскольку допущена свобода человеческой личности".
По мнению автора, русский либерализм получил в начале ХХ в., во время Смуты, реальный шанс выступить в качестве главного гаранта социального порядка. Но этот шанс не был реализован. Такие же возможности открылись перед отечественным либерализмом в конце ХХ в. Что или кто может помешать либерализму воспользоваться этими возможностями? "Главный враг истинного либерализма не консервативная реставрация, не "коммунальность" и даже не деспотизм. Его главный враг, как и у любых других цивилизационных проектов, - варварство и хаос". Надо правильно понять автора: консервативная реставрация - это консолидация государства и общества вокруг ценностей и институтов державности, великой России (вариант Владимира Путина); "коммунальность" - это сохранившиеся в толще народа социалистические и коллективистские установки и модели поведения; деспотизм - это возврат к Империи в стиле Российской империи Романовых. А вот "варварство" и "хаос" - это не что иное, как вовлечение в политическую жизнь не прошедших либеральную выучку масс ("варварство") и разнуздание хтонической агрессивности, деструктивности и голого эгоизма в условиях коррумпированности государственного аппарата и "беспредела". Данная классификация врагов либерализма по степени их опасности в Смутное время непроизвольно вызывает в памяти неувядающие слова разочарованного либерала из сборника "Вехи": "Каковы мы есть, нам не только нельзя мечтать о слиянии с народом - бояться мы должны его пуще всех казней власти и благословлять эту власть, которая одна своими штыками и тюрьмами еще ограждает нас от ярости народной" (Гершензон). Либерал чувствует себя во время Смуты именно тем, кем он всегда был и в более благополучные для России эпохи: лишним человеком. Либерально-консервативная концепция сегодняшней Смуты Алексея Кара-Мурзы - это крик души лишнего человека, попавшего между молотом и наковальней.
ИНТЕРПРЕТАЦИЯ АНАТОЛИЯ ЛУКЬЯНОВА
Чрезвычайно интересны и симптоматичны работы авторов, которых я отношу к представителям и поборникам коммуно-консервативной концепции Смутного времени, которое, по их мнению, переживала Россия в конце ХХ в. и которое еще не пришло к историческому завершению. Думаю, излишне доказывать, что переориентация КПРФ на традиционные ценности русского патриотизма, державности, православной духовности de facto равносильна консервативному повороту в идеологии. Симптоматичность помянутых работ состоит в том, что эта концепция, по осям которой целиком организуется само видение нынешней российской действительности, ее поборниками скорее подразумевается или заявляется как некая аксиоматическая очевидность, или преподносится в иносказательной (например, поэтической) форме, но практически нигде не развертывается и не обосновывается систематически. Далее я остановлюсь на сборнике известного политического деятеля, одного из лидеров КПРФ Анатолия Лукьянова "В водовороте российской Смуты".
Указанная работа Анатолия Лукьянова открывается его программным стихотворением "Смутное время", датируемым августом 1992 г. ("Матросская тишина") и выражающим его философско-историческое кредо: "Смутное время - не от слова "муть", // Хотя все оно взбаламучено. // В этом слове смятенье великих смут // Грозовыми покрыто тучами. // Это время прозрений, надежд, утрат, // Неясных вопросов, нечетких ответов. // В нем разобраться трудней во сто крат, // Чем в волновой теории света. // Россия - клубок этих вечных смут, // Проклятие Бога, а может, дьявола - // Выкапывать мертвых и править суд // Над тем, что царило и было славою". Что явствует из приведенного поэтического текста? Что в России сейчас - время Смуты, что сама Россия - это клубок, сцепление "вечных", то есть периодически возвращающихся, Смут. Что во время Смуты происходит суд над живыми и мертвыми, над прежнею славою России, которая поглощается "зыбучей мутью" происходящего. Но это и время, плодотворное для мысли ("прозрений") и чреватое "надеждой".
На вопрос журналиста, с каким временем из истории России можно сравнить нынешнее, Лукьянов дал характерный ответ: "Мне представляется, что мы живем в переходное, сложное время. Можно провести аналогии со Смутным временем, с 1917 годом". Смута - и несть ей конца! В статье "На пороге третьего тысячелетия" Лукьянов формулирует те же идеи в научных понятиях. По его мнению, вследствие попыток "навязать России западную, монетаристскую модель развития она попала в глубочайший кризис. Ученые называют его системным, то есть охватывающим все сферы общественной жизни: экономику и финансы; социально-классовые отношения; идеологию и нравственность; сферу власти и управления". Единственный способ выйти из Смуты, из системного кризиса - это, по Лукьянову, обратиться к "идеям патриотизма", к "русскому началу", к "русской соборности и духовности", которые крепко связаны с экономическими условиями жизни общества. "Индивидуализм, проповедуемый протестантами, противоречит самому духу российской жизни, ее традициям (община. - С.З.) и закономерностям. Раньше этот разлом в мировоззрении проходил между Западом и Советским Союзом, сегодня он возник у нас внутри общества. И носителями этого традиционного, тысячелетнего, а не семидесятилетнего, русского начала являются коммунисты. Если они упустят его, они погибнут". Этого не должно случиться, ибо в верности "русскому началу", по Лукьянову, - залог лучшего будущего для России. Чудо может произойти и обязательно произойдет: "Не раз в своей истории Россия падала и поднималась". Такова коммуно-консервативная интерпретация Смутного времени, переживаемого Россией, данная Анатолием Лукьяновым.
ДИАГНОСТИКА АЛЕКСАНДРА ЗИНОВЬЕВА
Последней в ряду консервативных версий последней Смуты я хотел бы бегло рассмотреть сатирическую трактовку горбачевской эпохи "перестройки и гласности" как Смутного времени, которая содержится в серии произведений Александра Зиновьева конца 80- начала 90-х гг., объединенных общим названием "Смута". Под этим названием Зиновьев выпустил в 1994 г. в РФ две свои повести: "Катастройка" и "Искушение". Особенно поучительны в повести "Катастройка" две главки: "Коммунистический кризис" и "Смута". В первой из них Зиновьев правомерно выводит прокламированные Горбачевым реформы и обновление не из так называемых ошибок Брежнева и даже сталинского руководства, не из его "отступлений от ленинских норм", а из всеобъемлющего кризиса, который "назрел и разразился в силу объективных закономерностей самого коммунистического социального строя. Человечество пропустило очередную (третью) мировую войну, и эти закономерности получили достаточно мирного времени, чтобы проявить свою неумолимую силу". Созреванию кризиса СССР способствовали также внешние причины - противоборство с Западом, которое свелось не в пользу Советского Союза.
С поразительной четкостью Зиновьев описывает завязку новой Смуты: "Рассматриваемый кризис явился первым в истории специфически коммунистическим кризисом. Он охватил все сферы общества, включая систему управления, экономику, идеологию, моральное и психологическое состояние масс. Он проявился в дефиците предметов потребления, в информации, в росте коррупции и преступности вообще, в распущенности, в идеологическом цинизме, в падении трудовой дисциплины, в пьянстве и прочих отрицательных явлениях, ставших предметом критики и гласности". К этой феноменологии Смуты Зиновьев добавляет ее безошибочную диагностику. Самая глубокая суть и специфика кризиса заключалась в том, что "система власти и управления утратила контроль над обществом, а высшие органы власти утратили контроль над всей системой управления". И далее совершенно гениальный вывод: "Именно реформаторская активность Горбачева способствовала развязыванию кризиса. С нее потенциальный кризис превратился в актуальный, стал реальностью. Процесс вышел из-под контроля советского руководства и вынудил его на такое поведение, о котором оно и не помышляло. Перестройка явилась попыткой предотвратить кризис, проявлением и следствием кризиса, а когда кризис стал фактом - попыткой выйти из него на пути поверхностной, иллюзорной и принудительной западнизации советского общества". Это писалось в конце 80-х гг. Воистину, судьба ведет того, кто хочет, и тащит того, кто не хочет.
* * *
Вот и все. Что до меня, несмотря на мое вольнолюбие, я предпочитаю либеральному ответу на вновь и вновь повторяющийся вопрос: "Куда идешь, Россия?" - ответ консервативный. Россия переживает исторический момент прекращения Смуты и возвращения в естественное для нее русло развития. Это - главное. Все прочее - литература.
