Оксана Гаман-Голутвина CЕДЬМОГО мая исполняется год со дня инаугурации президента Путина. В связи с этой датой вспоминается комментарий известного российского политолога Лилии Шевцовой. Сопоставляя характер церемонии 7 мая 2000 г. со вступлением в должность первого президента России Ельцина в 1991 и 1996 гг., Шевцова отметила, что по сравнению с этими церемониями процедура вступления в должность Владимира Путина стала менее пышной: если "венчание на царство" Бориса Ельцина напоминало коронацию русских императоров, то вступление в должность Путина - ближе к рациональной и сравнительно скромной по характеру церемонии инаугурации американских президентов (кстати, и термин "инаугурация", войдя в русскоязычный оборот из английского, прижился). Думаю, что стремление к рационализации, прагматизму и здравому смыслу характеризует политический стиль Путина в целом. В связи с этим стоит обратиться к вопросу о том, как соотносятся рационализация внешней стороны правления (что сближает нынешнюю российскую политику с западной) и содержательный характер эволюции политики нового президента РФ. Следует сразу оговориться, что менее всего я рассматриваю сходство российской и западной политики в качестве основания позитивной или негативной оценки существа политического курса, ибо отнюдь не рассматриваю американскую (или иную) модель политической системы в качестве эталона для России. Как говорилось в известном анекдоте-загадке советских времен: "Можно ли построить в СССР шведский социализм?" Ответ: "Трудно, ибо слишком мало шведов".
Позволю себе сформулировать два тезиса. Первый. Эволюция содержательных элементов российской политической системы в течение последнего года шла не в сторону сближения с характеристиками той или иной модификации западного политического опыта. Если в качестве параметров оценки рассмотреть такие составляющие, как степень концентрации политической власти, отношения между политической и экономической элитами (и взаимодействие верховной власти с элитами в целом), отношения верховной власти с массовыми слоями населения, то можно сделать вывод, что в течение последнего года эволюция происходила скорее в пользу реконструкции традиционной для России политической организации, для которой были характерны концентрация (в той или иной степени) политической власти; приоритет политической элиты над экономической; союз верховной власти с массовыми слоями, выступавшими опорой власти в ее противостоянии с элитными группами. При этом следует сразу оговориться, что суждение о тенденциях реконструкции будет односторонним, если не сказать, что в этот же период действовали и прямо противоположные тенденции. Скажем, инициативы президента по осуществлению судебной и экономической реформ работают в прямо противоположном направлении.
Тезис второй. При всех издержках "традиционалистской" эволюции однозначная оценка подобной эволюции вряд ли справедлива, ибо адекватная оценка возможна только в контексте характеристики содержательных целей политики. Еще одна оговорка. Сказанное о тяготении к традиционной политической модели вовсе не означает буквальной реконструкции существовавших ранее политических систем - это попросту невозможно: речь идет о характеристике преобладающих тенденций посредством исторических аналогий.
Что касается первого тезиса, то концентрация власти в едином центре составляет одну из наиболее устойчивых характеристик политического развития России в течение длительного исторического периода - эпох Московского государства, Российской империи, СССР. Власть первого лица государства в России традиционно имела всеобъемлющий характер, стягивала все ресурсы и подчиняла себе все политические силы, включая Церковь.
Если обратиться к истории, то убийство митрополита Филиппа по приказу Ивана Грозного было первым шагом в процессе подчинения церкви государству в России. Юридическое закрепление это соотношение получило в период правления Петра I, ликвидировавшего институт патриаршества в России и учредившего для руководства делами церкви Синод во главе с назначаемым светской властью государственным чиновником, что по существу низвело роль церкви до уровня одного из многих государственных учреждений (священникам даже вменялось в обязанность донесение о государственных преступлениях вплоть до нарушения тайны исповеди). Николай I как-то заявил на заседании Государственного совета: "Архиепископ - это вместе с тем и префект полиции". Таким образом, гонения на церковь в советский период не были изобретением атеистического режима, а преемственно продолжали сложившуюся в предшествовавшие столетия линию государства на монополизацию власти.
Было бы ошибочным искать истоки этой тенденции исключительно в характере российских властителей и объяснять устойчивость российских властных традиций личностно-психологическими особенностями русских князей, императоров и генсеков. Последнее равносильно утверждению: если бы нос Клеопатры был короче, мир был бы иным. Соотношение причин и следствий таково, что дефицит ключевых для развития ресурсов (финансовых, временных, квалификационных и иных) требовал концентрации средств на немногих ключевых направлениях, а значит, предопределял необходимость их централизованного распределения. В этих условиях был востребован тип личности, способной стать субъектом подобной централизации. Или, как писал Плеханов, Наполеон был призван тогда, когда потребовалась шпага. Можно спорить о мере востребованности централизации управления. Можно и насущно необходимо отмечать неизбежно сопутствовавшие этой централизации деформации. Главная из них - превращение реальной потребности в сильной власти в привычку к ней даже за пределами рациональной необходимости. Войны заканчивались, а привычка держать население в узде оставалась и, подобно носу коллежского асессора Ковалева, начинала жить самостоятельной жизнью. Это суждение в равной мере можно отнести к правлению Ивана Грозного, Петра Великого и Иосифа Сталина. Не случайно Константин Кавелин отмечал, что "царствование Петра было продолжением царствования Иоанна". Не случайно Сталин, прекрасно зная русскую историю, с почтением относился к упомянутым историческим фигурам, считая их своими учителями, а его следование "историческим рецептам" своих предшественников на русском троне носило осознанный характер. Хочу быть понятой правильно. Менее всего считаю возможным поставить знак равенства между политикой нового российского президента и курсом Иосифа Сталина. По целому ряду причин это невозможно. Владимир Путин скорее предстает в качестве политической аналогии фигуры Александра II - реформатора "поневоле", который под давлением поражения России в Крымской войне осуществил прославившие его имя реформы вопреки своему психологическому складу и политическим симпатиям своей молодости. Десятилетие тотального отступления государства перед партикулярными интересами в 1990-х гг. не оставили Путину иного выбора, кроме восстановления субъектности государства. Насколько можно судить, усиление централизации власти рассматривается как инструмент достижения этой цели.
В пользу вывода об усилении централизации власти свидетельствуют изменение расстановки сил в нижней палате нынешнего российского парламента (формирование пропрезидентского большинства), существенное изменение полномочий и политического влияния верхней палаты, очевидное изменение соотношения политических сил за стенами Думы (неизбежное при вступлении в силу нового закона о политических партиях), усиление полномочий власти по отношению к региональным и отраслевым элитам в целом. И в таком формате политическая система может стать эффективным инструментом реализации поставленных перед ней целей.
Между тем традиции американского и шире - западного - политического развития связаны с децентрализацией и дисперсностью власти. Наиболее точным выражением этой модели организации власти является формула Роберта Даля "полиархия".
Что касается соотношения политической власти и экономической элиты, то и в этом российский опыт кардинально отличен от западного. Анализ процессов рекрутирования политических элит, например, в США показывает, что важнейшей характеристикой этих процессов является политический приоритет экономически доминирующих групп. США как государство было создано "снизу" и усилиями экономических элит. А историки отмечают, что отцы-основатели не были типичными представителями четырехмиллионного тогда населения США, это была подлинная элита страны. Неудивителен комментарий Томаса Джефферсона списка делегатов Конституционного конвента: "Это действительно собрание полубогов".
В подобной политической системе фигура главы государства является как бы воплощением элитного консенсуса. Его реальная власть определяется не просто формальными полномочиями, а способностью убеждать, добиваясь элитного компромисса. Президент не может монополизировать процесс принятия решений, его властные прерогативы ограничены сложившейся системой внутриэлитных отношений. И альтернативами, предложенными ведущими элитными группами. Глава исполнительной власти гибко лавирует в поисках знаменателя позиций основных групп интересов. Эксперты отмечают, что, занимая ключевую позицию в системе элит и обладая огромным символическим значением, президент не имеет права "командовать" элитами - ни политическими, ни тем более экономическими. Президентские полномочия "не всегда выглядят внушительно, когда президент приказывает, но неизменно уместны, когда он убеждает", отмечает Ричард Нойштадт. "В известном смысле президентская власть в США была слабой изначально. Президент действительно наделен чрезвычайно широкими полномочиями во всем, что касается выработки политического курса. Это понятно: право разработки политических программ закреплено за ним Конституцией. Но он практически лишен возможности влиять на процесс проведения этих программ в жизнь. Только лидер, способный убеждать и торговаться, способен вообще запустить в ход громоздкую управленческую машину", - пишет Артур Шлезингер. Президент может пренебречь позицией внеэлитных групп (хотя и в этом случае его поведение должно быть предельно гибким, чтобы, манипулируя мнением внеэлитных слоев, сохранять их симпатии на своей стороне), но мнение элит - мощный ограничитель политики исполнительной власти. Население избирает президента, но элиты влияют на выработку стратегических линий его курса.
ХХ век отмечен тенденцией расширения полномочий президентской власти. Пиком этой тенденции стал период президентства Ричарда Никсона. Не случайно Артур Шлезингер озаглавил свою книгу, посвященную последнему периоду президентства Никсона, "Имперское президентство", подразумевая под этим термином стремление главы исполнительной власти нарушить баланс между президентской властью и представительными органами, предусмотренный Конституцией, в пользу президента. Конгресс США в соответствии с положениями Конституции обладает исключительным правом принятия решений в трех жизненно важных сферах: вступление страны в войну, утверждение государственного бюджета и контроль за деятельностью всех государственных учреждений. И если прецедентами нарушения президентами первой из указанных прерогатив конгресса отмечена почти вся история США, начиная с Джефферсона, то президентство Никсона отмечено активными попытками лишить конгресс двух других его важнейших прав, добившись возможности бесконтрольного расходования специальных фондов и урезав право контроля конгресса за деятельностью администрации. Эти шаги знаменовали стремление преобразовать систему президентской власти, доведя это преобразование до логического предела - плебисцитарного президентства, в основе которого лежит представление о том, что президент подотчетен только своим избирателям, да и то раз в четыре года.
Однако эти шаги Никсона потерпели сокрушительное поражение и привели к результату, прямо противоположному желаемому: он был вынужден уйти в отставку под угрозой импичмента, а это, в свою очередь, существенно ослабило рейтинг института президента во внутриполитическом раскладе сил и привело к падению доверия к институту президента в целом.
Угроза импичмента Никсону и его последующая отставка представляют наиболее яркий пример отторжения американской политической системой лобового, жесткого стиля лидерства верховной власти - отторжения тем более знаменательного, что произошло оно в контексте общей тенденции расширения президентских полномочий и возрастания симпатий массового избирателя к институту президента. Известно, что отставка Никсона стала результатом не просто грубых ошибок или должностных нарушений, а была обусловлена изоляцией от правящих элит, нежеланием принять гибкий стиль политического лидерства и пренебрежением сложившимися правилами политической игры. Главную роль сыграло то обстоятельство, что Никсон не смог завоевать доверие влиятельных групп старых восточных элит, для которых он остался "выскочкой", пренебрегшим неписаными правилами политической игры. По мнению Сиднея Блюменталя, своим главным врагом Никсон считал могущественный восточный истеблишмент. Неготовность к гибкому взаимодействию со старыми восточными элитарными кланами в конечном счете стала роковой для Никсона.
История президентства Ричарда Никсона показательна для характеристики расклада сил в структуре элитной организации власти, подобной той, что существует в США: именно элитный консенсус различных групп определяет судьбу главы исполнительной власти; при этом позиция внеэлитных слоев не имеет решающего значения. Симптоматично, что Никсон, оставаясь аутсайдером для восточного истеблишмента, считал себя выразителем интересов массовых внеэлитных слоев. Однако, изолировав себя от властных элит, Никсон лишился и поддержки средних американцев: влиятельные элитные группы посредством ряда технологических процедур сумели восстановить против него и широкие слои населения, которые президент рассматривал в качестве своей опоры. Вышесказанное о системе отношений элиты-массовые слои показывает, что политический опыт России и США в этом отношении различен: в условиях американской политической системы "президентская репутация надежно защищена от капризов улицы" (Ричард Нойштадт).
Другой (еще более убедительный в силу "чистоты эксперимента") пример фиаско президента, разошедшегося в принципиальном вопросе с влиятельными элитными группами, - судьба Джона Ф.Кеннеди. В отличие от "выскочки" Никсона выходец из влиятельного и состоятельного восточного клана аристократ Кеннеди, несомненно, прекрасно вписывался в традиционный политический истеблишмент и блестяще владел неписаными правилами игры на политической бирже. Семья Кеннеди была столь влиятельна, что один из соперников Кеннеди на ранних этапах президентской гонки 1960 г. признавал, что чувствовал себя мелким торговцем, пытающимся конкурировать с сетью крупных магазинов. Однако, похоже, что эти обстоятельства сыграли злую шутку с Кеннеди: он посчитал свой действительно очень высокий потенциал влияния достаточным, чтобы пренебречь мнением конкурирующих групп в принципиальных вопросах. Независимо от того, кто именно выступал в роли оппонентов президента, обстоятельства гибели Джона Кеннеди, оставивший много вопросов ход расследования, результаты работы комиссии Уоррена и иные обстоятельства свидетельствуют, что события в Далласе стали делом рук не убийцы-одиночки, а лиц, реальное влияние которых, в том числе и в органах государственной власти, было выше, чем власть погибшего президента.
Что касается России, то здесь все иначе. Характерные для России взаимоотношения политической и экономической элит обрели черты уже в пору создания экономического класса в середине XVII-начале XVIII вв. Правление Петра I в наибольшей степени демонстрирует тот факт, что именно благодаря активности политической власти начало ХVIII в. стало временем быстрого развития не только российской промышленности, но и российской экономической элиты. Известно, что при Петре было создано более 200 фабрик и заводов, заложивших основу отечественной промышленности. Исследователи отмечают невиданный в Европе механизм их создания: организация того или иного предприятия начиналась с соответствующего указа Петра I, предписывавшего создание за казенный счет необходимых государству завода или фабрики. После того как предприятие становилось на ноги, следовала его директивная "приватизация" в пользу принудительно образуемой из купечества компании на фантастически льготных условиях. Иногда аналогичный указ предписывал создание нового предприятия непосредственно частным предпринимателям, которым вменялось в обязанность вхождение в "компании" для обеспечения жизнеспособности вновь создаваемого объекта. Однако и в этом случае весь процесс сопровождался бесчисленными казенными льготами, безвозвратными субсидиями, беспроцентными ссудами, которые впоследствии нередко списывались. Примечательно, что издержки в случае коммерческих неудач предпринимателей нередко ложились на государственную казну.
Соотношение различных элит в этот период характеризуется не просто приоритетом политического класса: по существу, экономическая элита стала детищем политической; политическая элита создавала экономическую - жестко директивно, сочетая кнут и пряник.
Ричард Пайпс отмечает, что неизбежной оборотной стороной государственного патронажа промышленности петровской эпохи было то, что русские "капиталисты" были не свободными предпринимателями, а скорее уполномоченными правительства. В тех случаях, когда частные предприятия создавались за государственный счет, право собственности на создаваемые предприятия оставалось за государством; объем прав частных предпринимателей в этом случае точнее передает термин "распоряжение", ибо право владения распространялось на предпринимателей и их наследников лишь до тех пор, пока они управляли предприятиями, и лишь в том случае, если они осуществляли это удовлетворительно с точки зрения государства; в противном случае правительство могло национализировать предприятия.
Принципиально важно констатировать жестко директивный стиль петровского созидания, при котором предпринимательская деятельность навязывалась нередко вопреки воле новых "предпринимателей". Таким образом, частнопредпринимательская деятельность приобретала черты государственно-обязанной повинности за государственный счет. Этот механизм Василий Ключевский назвал "казенно-парниковым воспитанием промышленности". К этому можно добавить, что подобным же "казенно-парниковым" способом создавалась не только промышленность, но и ее субъект - экономическая элита.
В дальнейшем соотношение политической и экономической элит в России мало менялось: даже преобразования 1860-1870-х гг., знаменовавшие экономическую и политическую модернизацию страны по буржуазному типу, осуществлялись в соответствии с традиционной для российского развития моделью модернизации, для которой характерен политический приоритет высшего эшелона административно-политической бюрократии в качестве субъекта модернизации: несмотря на буржуазный по своим целям и задачам характер реформ 1860-1870-х гг., не экономический класс, а бюрократия (точнее, либеральное крыло бюрократии) стала главным творцом этих реформ. Хотя справедливости ради отметим некоторую трансформацию структурной организации элиты: несмотря на решающую роль либеральной бюрократии в осуществлении реформ, реализация буржуазной по характеру модернизации неизбежно означала выход на политическую сцену экономически доминирующих субъектов в политическом качестве. Однако и на этом этапе, и позднее, в период бурного промышленного подъема на рубеже XIX-XX вв., политическая власть (прежде всего глава государства) оставалась ведущим политическим актором. Даже после издания императором Николаем II известного Манифеста 17 октября 1905 г., означавшего рождение в России независимых от государства политических сил и механизмов реализации их интересов (Дума, политические партии, негосударственные органы печати), воля императора оставалась конечной властной инстанцией. Что касается делового класса, то, хотя рупор московской буржуазии - газета "Утро России" - провозглашала в 1916 г., что "либеральная русская буржуазия призвана сыграть роль законного преемника бюрократии в деле руководства русской государственностью", российский деловой класс не смог реализовать эти претензии и стать ведущей силой российской политики. Это было обусловлено двумя причинами - недостатком российских капиталов и зависимостью российских капиталистов от государства. "Протекционизм был, конечно, необходимой теплицей для русской промышленности. Но в ее банной температуре атрофировалась политическая воля", - констатировал Георгий Федотов.
"Звездным часом" нового российского экономического класса стали 1990-е гг. (хотя создавался новый экономический класс так же, как и его предшественники тремя веками раньше - государством и за государственный счет). Революционный характер социально-экономических реформ 1990-х гг. определен тем, что в принципе впервые в русской истории традиционно доминировавшая политика была потеснена экономикой (в Киевской Руси капитал являлся то сотрудником, то соперником княжеской власти; полномасштабным исключением из общего правила было развитие Новгорода Великого и Пскова - прецедент экономико-центричного развития), а российская бизнес-элита обрела право (что и дало основание для определения сложившейся в 1990-е гг. системы власти как олигархической) диктовать свои условия "короне". Это стало результатом "приватизации" государства сообществом политико-финансовых кланов. Политическая власть предстала в качестве объекта соперничества конкурирующих экономических структур.
Однако пиршество олигархов было недолгим и неожиданно стало пиром побежденных. Хотя это обстоятельство отнюдь не означает финал олигархии, а идея "равноудаленности" в полной мере вряд ли воплотится в реальность - некоторые всегда будут "более равны", чем другие. Однако принципиальность "перемены участи" отечественных олигархов после выборов 2000 г. заключается в том, что при сохраняющейся "неравноудаленности" влиятельных экономических субъектов правила игры в сегодняшней России задает политическая власть в лице президента.
Курс нового президента на укрощение строптивых элит не мог не сопровождаться стремлением опереться на массовые слои населения. Это нашло выражение в реконструкции модели "народной монархии" в треугольнике верховная власть-элиты-массовые слои населения (напомню, что термином "народная монархия" Иван Солоневич определял традиционный для России союз верховной власти и массовых слоев населения против "бояр", против аристократии). Наиболее наглядное воплощение этот союз в новых условиях получил в драматической ситуации, связанной с гибелью АПЛ "Курск", и в ходе принятия нового-старого гимна РФ (вообще характер принятой недавно госсимволики предельно ярко демонстрирует амбивалентность сегодняшнего политического курса - амбивалентность по существу и по своим возможным политическим последствиям). Знаменитый лексический оборот Путина "Мы с народом" стал вербальным выражением этого союза, представшего новой исторической версией предшествовавших. Так, например, борьба Сталина с "новым боярством" в лице "старой ленинской гвардии" была выстроена по известному из российской истории политическому лекалу: подобно тому, как Иван Грозный в борьбе со всесильными боярами-кормленщиками стремился опереться на массовые слои, созывая с этой целью Земские соборы, Сталин также попытался опереться на "маленького человека" в борьбе с партийными вождями. Не случайно, например, для развенчания культа украинского руководителя Павла Постышева и дискредитации его жены (что рассматривалось в качестве назидания для остальных) на февральско-мартовском 1937 г. Пленуме ЦК ВКП(б) были использованы обращения рядового члена партии некоей Николаенко. Причем обращения Николаенко были охарактеризованы в речи Сталина на Пленуме ЦК именно как позиция обыкновенного маленького рядового человека, на мнение которого должна ориентироваться власть и голос которого не должен быть заглушен местными вождями. Именно как стремление опереться на внеэлитные круги рассматривала репрессии и сама "старая гвардия". Известный революционер и историк Борис Николаевский в опубликованном в Париже на рубеже 1936-1937 гг. "Письме старого большевика" писал, что с начала 1935 г. "реформы следовали одна за другой и все они били в одну точку: замирение с беспартийной интеллигенцией, расширение базы власти путем привлечения к активному участию в советской общественной жизни всех тех, кто на практике своей работой в той или иной области положительного советского строительства показал свои таланты", между тем как "старые большевики" все больше рассматриваются как "нежелательный элемент"; зато "на советского обывателя сыплются всевозможные льготы и послабления".
В связи с вышесказанным ряд тенденций последнего года (централизация власти, борьба с олигархами, восстановление приоритета политической власти по отношению к последним и стремление опереться в этой борьбе на массовые слои) сближает нынешнюю политику с традиционной для России доолигархической моделью власти. Еще раз повторюсь: речь идет об исторических аналогиях, которые, как и любые сравнения, согласно немецкой поговорке, "сильно хромают". Исторические сравнения в данном случае - вовсе не повод для инвектив в адрес современной российской власти. В политической публицистике последних лет фигуры Ивана Грозного, Петра I и Иосифа Сталина нередко представали в качестве "страшилок". Отдавая отчет в исторической цене правления этих властителей, тем не менее нельзя не признать, что Петр I и Иосиф Сталин стали инициаторами системных экономических модернизаций. Что касается предположений относительно истоков усиления традиционных характеристик российской власти в течение последнего года, то недостатка в подобных предположениях нет. В качестве причин наблюдатели называют, в частности, устойчивость авторитарных тенденций и неизжитость имперских амбиций в российском обществе, личностно-психологические особенности Путина, его опыт работы в спецслужбах. В связи с первым предположением нередко вспоминают известный тезис Генри Киссинджера о том, что Запад принципиально не может доверять России, поскольку русской нации в целом имманентно присущ империализм, а русское общество органически невосприимчиво к ценностям либеральной демократии. Отсюда убеждение в том, что Запад должен противостоять России с тем же упорством, с каким он противостоял Советскому Союзу, вне зависимости от того, какой режим находится у власти.
Думаю, что причины новых-старых тенденций в российской политике - совсем в другом. В данном случае "зеркало" не виновато, что отражение в нем не радует глаз. Пологаю, что причины централизации власти в современной России следует искать в неэффективности институтов гражданского общества. К сожалению, результатом попытки перераспределения полномочий между обществом и государством в течение последнего десятилетия стала принципиальная подмена содержания деятельности гражданских институтов - они стали инструментом выражения корпоративных, а не общественных интересов. В этих условиях, как это не раз бывало в российской истории, государство берет на себя выполнение функций гражданского общества. Другое дело, что подобная диспозиция, решая важные политические задачи, способна усугубить проблему неразвитости общественных институтов.
Что касается отношения к этим тенденциям, то представляется необоснованной их оценка вне содержательного контекста политики и ее целей. В связи с этим позволю себе привести мнение классика немецкой социологии Карла Манхейма: "Демократизация подобна другим достижениям современной техники, радио, прессы в том, что она может служить в своем развитии средством усиления как позитивных, так и негативных сил. Подобно тому, как техника может быть использована для открытия все большего числа медикаментов против болезней, но вместе с тем и производства все большего числа ядовитых газов, современные успехи демократизации могут содействовать и росту аморальных сил. В этом смысле демократизация представляет собой аппарат социального излучения, способный распространять силы, разрушающие мораль, с такой же интенсивностью, как те, которые ее развивают". В этом контексте вспоминается ставший знаменитым ответ Дэн Сяо Пина в связи с обвинениями в "буржуазном" характере осуществлявшихся под его руководством реформ: "Не важно, какого цвета кошка, - лишь бы она ловила мышей". Продолжая эту мысль можно сказать, что демократия может быть стагнирующей, а диктатура - развивающей. Хотя любому наблюдателю очевидно: гипертрофия власти чревата политическими, психологическими и этическими издержками. К числу наиболее серьезных можно отнести следующие: монополия власти автоматически предполагает монополию ответственности, гиперфункция власти автоматически влечет за собой гипофункцию внутренних источников развития системы (в частности, это деятельность негосударственных политических субъектов), наконец, монополия власти способна деформировать своего носителя ("власть развращает, абсолютная власть развращает абсолютно").
Так что при всем соблазне, думаю, что не стоит поддаваться гипнозу исторических аналогий - при всей внешней схожести тенденций политического развития последнего года с традиционной для исторической России политической организацией утверждения о становлении в современной России новой версии авторитаризма по целому ряду причин представляются малообоснованными. Главным содержанием внутренней политики Владимира Путина стало стремление решить важнейшую политическую задачу - восстановление субъектности государства. Ведь не секрет, что реальный объем полномочий государства и его участие в процессах социально-политического управления в течение последнего десятилетия были существенно меньшими, чем, например, в таких заведомо деэтатизированных странах, как Великобритания или США. В этих условиях действительно важно, чтобы "кошка ловила мышей".
Дарья Гармоненко 
