Религия - дело не частное

Одна из трудностей, с которой сталкивается каждый, кто пытается добросовестно разобраться, какую роль играет сегодня конфессиональный фактор в политической жизни на постсоветском пространстве, да и не только, состоит в следующем. В некоторых ситуациях этот фактор выглядит столь огромным, что на него списываются прочие трудности мирского бытия, зато в других ситуациях он становится, если можно так выразиться, неуловимым, и предъявить видимые доказательства его присутствия очень сложно.

Поясню на конкретных примерах: о роли исламского фактора в дестабилизации в Центральной Азии или на Северном Кавказе не пишет только ленивый. Фактический материал лежит на поверхности. (Но за справедливо отмечаемым влиянием там ислама порой исчезают отнюдь не религиозные причины этого влияния, которые, собственно, и являются главной мотивацией обращения к исламу.)

Зато втуне остаются попытки поэксплуатировать религию многими правящими элитами, в том числе российской. От намерения политизировать религию будет открещиваться каждый, включая президента и людей из его окружения. И доказать обратное непросто.

Предугадывая уязвимость собственных рассуждений, я все-таки попробую изложить их в виде гипотезы.

Исходным посылом остается утверждение, что значение конфессионального фактора в общественно-политической жизни будет возрастать. Этот процесс будет происходить асинхронно и неравномерно в зависимости от конкретной страны и региона.

Избегнем обильных разговоров о всеобщем постсоветском религиозном ренессансе и сразу перейдем к циничной конкретике.

Для начала признаем, что религия может выполнять и выполняет функции инструмента социальной консолидации и политической мобилизации. Причем используют ее и правящие элиты, и оппозиция. Мобилизационную роль религии не следует переоценивать. Но и полностью игнорировать ее в этом вопросе негоже.

Вот президент Узбекистана Ислам Каримов, один из тех, кто всегда последовательно отсекал религию от политики, призывая свой народ к строительству "не просто демократического общества, а справедливого демократического общества", отмечает, что "идея высшей справедливости красной нитью проводится в нормах шариата, положениях, определяющих государственное устройство..."

Возможно, некоторые воспримут это высказывание узбекистанского президента как дань общепринятой фразеологии. Но это не только идеологический трюизм. Это еще напоминание о том, что "справедливое демократическое общество" будут строить мусульмане, исходя из нормативов своей замешанной на исламе политической культуры. Таким образом, конфессиональная мобилизация инкорпорируется в мобилизацию этнонациональную и социальную.

По всей Центральной Азии и Кавказу для мобилизации общества и его консолидации используются традиционные институты, адекватные им представления о социальной справедливости, об отношениях внутри треугольника общество-государство-индивид. Разумеется, всякий раз это делается с поправкой на этнокультурную специфику. Традиция в широком смысле, включая ее негативные и позитивные элементы, становится одной из главных, если не главной несущей конструкцией общественного устройства и стабильности.

Внутри этой традиции роль религии непререкаема.

Россия - не Центральная Азия. Но и здесь роль религии не абсолютно пассивна. Конечно, из Успенского собора, что в Кремле, никто не призывает во имя веры православной массы на борьбу за построение капитализма. Но и пройти мимо мобилизаторского потенциала Церкви власть не хочет и не может. РПЦ подключена к общественно-политической активности, Святейший на видном месте списка 100 наиболее влиятельных политиков. Церковь разработала свою приближенную к официальному концепту социальную доктрину и готова, пользуясь словом Патриарха, "соработничать" с государством.

В Кремле, в свою очередь, также размышляют о перспективах такого соработничества, хотя и отдают себе отчет в том, что оное вряд ли полностью соответствует статье 14 Основного закона РФ.

Рассуждая о Центральной Азии, российский ученый Сергей Панарин замечает, что для тамошнего правителя ценность простолюдина была выражена древней формулой: "работник-отец-подданный-верующий". Собственные ценности простолюдина выстраивались по другой, зеркальной первой, формуле: "вера-покорность-плодовитость-труд". Обе они навевают знаменитое уваровское "православие-самодержавие-народность". И здесь и там именно религия не только делает связь между всеми понятиями сакральной, но и вообще в значительной степени обеспечивает их эффективность.

В дуэте светская власть-религия голос первой, бесспорно, ведущий. Но никакая постсоветская элита не может позволить себе роскошь забыть о "духовности", которая обязательно, а порой даже исключительно ассоциируется с религией.

Однако государство не обладает монопольным правом на использование в своих интересах религии. На то же претендуют и контрэлиты, вообще любой участник политического процесса. Здесь первое, что приходит на ум, - радикальный ислам, пустивший глубокие корни в Центральной Азии, в отдельных регионах российского Северного Кавказа. Религиозная оппозиция располагает ощутимыми возможностями мобилизовать мусульман на свою поддержку. Делает она это умело, точно используя просчеты правящих кругов. Несмотря на отчаянные попытки последних представить исламистов боевиками-бандитами, речь идет все-таки о достаточно широкой оппозиции. Официальная пропаганда центральноазиатских государств пытается представить этих сочувствующих, неофитов как "заблудших", с которыми необходимо вести работу. "Сегодняшний приверженец фундаментализма - завтрашний враг страны", - писала "Ферганская правда". Обратите внимание: сегодняшний фундаменталист станет врагом страны лишь завтра. То есть власть сознает, что сам по себе фундаменталист, возможно, не есть абсолютное зло. Главное, чтобы он не боролся против власти. Можно увидеть в этом всего лишь оговорку провинциальной газеты. Можно и нечто другое - понимание неизбежности разговора власти с радикалами, чтобы "завтра" они не стали воевать против нее. Это новая тенденция, и она подтверждает признание властью популярности фундаментализма среди части общества. И опять же способность его отмобилизовывать мусульман на участие в оппозиции.

То же самое наблюдается на Северном Кавказе. Там, прежде всего в Дагестане, тоже действует неплохо организованная, пользующаяся поддержкой у части общества исламская оппозиция. Сколько бы ни проклинали ее светские власти, связанное с ними институционное духовенство и авторитеты традиционного ислама - шейхи и устазы, она еще не сказала своего последнего слова.

И опять обратим внимание читателя на то, что и власть, и оппозиция на Северном Кавказе - обе, кто более, кто менее успешно, - пользуются исламом как инструментом политической мобилизации. И обе стороны делают это сознательно. Более того, некоторые первые лица из числа руководства Дагестана, например председатель правительства Хизри Шихсаидов, посещают самого влиятельного духовного авторитета республики шейха Саида Чиркейского и фактически получают от него "духовную санкцию" на проведение своей политики. Кстати, на встрече Шихсаидова с уважаемым устазом последний одобрил и политику российского президента.

Впрочем, под сим одобрением мог бы подписаться и Патриарх всея Руси, который также при каждом удобном случае (а у него их становится все больше) высоко и, уверен, совершенно искренне отзывается о политике главы нашего государства. Если бы президент в таком одобрении не нуждался, то Алексий II проявлял бы в этом вопросе большую сдержанность┘

Сегодня Кремль может быть спокоен за РПЦ. Времена, когда некоторые ее иерархи упоенно критиковали светскую ельцинскую администрацию, канули в Лету.

Вновь актуализирован вопрос о возможности превращения православия в государственную религию России, что не может не вызвать новый виток полемики относительно роли религии в обществе и принципов, на которых должны базироваться ее отношения с государством.

Способность религии мобилизовывать людей на политическое действие делает ее потенциально конфликтогенным фактором. Участие религии в политической жизни вносит в нее элемент иррациональности, снижает значение светских юридических норм, ставит участников политического процесса в зависимость от "Высшей силы", волю которой каждый интерпретирует по своему собственному усмотрению. В политический оборот вводится понятие "священный" - священная война, священное право. Сама категория священности, то есть неподотчетности человеческим законам, позволяет действовать любыми методами, зачастую несовместимыми с гуманностью и "простой" человеческой этикой.

Опасность политической ангажированности религии очевидна. Конфликт становится более ожесточенным, он имеет тенденцию к расширению, ибо предпринимаются попытки вовлечь в него единоверцев, возникает проблема религиозной солидарности. Именно эту карту пытались разыгрывать в России и в некоторых мусульманских странах во время войны в Югославии.

Соединение религии и политики неизбежно способствует сохранению конфликтности в собственно межконфессиональных и межэтнических отношениях. Для России эти отношения будут оставаться вечным фактором общественного бытия и политических коллизий. Не боясь показаться циничным, скажу, что такого рода конфликтогенность имманентно присуща любому поликонфессиональному обществу. И дело здесь не только в "плохих" экстремистах и журналистах-провокаторах, хотя, бесспорно, и те, и другие с большим или меньшим успехом вершат свое черное дело.

Дело в том, что сами эти интересы, условия их выражения не являются статичными. Они меняются, и порой стремительно. На каждом новом этапе религиозного ренессанса на постсоветском пространстве у людей проявляются новые нюансы в ощущении их конфессиональной самоидентификации. И, естественно, всякий раз возникает рефлективная потребность в видоизмененном осознании конфессиональной принадлежности своего соседа по государству. Взаимное восприятие мусульман и православных при советской власти в принципе отлично от их восприятия в постсоветский период.

Это сложное, непредсказуемое взаимовосприятие требует терпимости, которой нам так не хватает. Как не хватает адекватного понимания того, каким должно быть оптимально-разумное место религии и ее институтов в обществе.

Ко всем трудностям добавляется амбивалентность всякой религии, позволяющая использовать ее в своих интересах любым политическим силам. Любой, самый гуманный исходящий от религии посыл при определенной доле идеологического жонглерства обращается в свою противоположность. Еще проще отлучить соперника от истинной (читай - собственной интерпретации) веры. Особенно в этом преуспели постсоветские мусульмане - от Северного Кавказа до Таджикистана. О внутримусульманской полемике - ниже, а сейчас уместно сказать об исламофобии, феномене в нашей жизни новом, но утверждающемся все прочнее.

Почему исламофобию можно считать новшеством - понятно. Раньше об исламе не задумывались. Официально ислам в СССР отмирал, и было как-то неуместно, если не сказать - предосудительно, распространяться о своей принадлежности к исламской умме. Да и в самом деле обществу и обывателю по большому счету было наплевать, мусульманин ли его сосед-татарин или сосед-лезгинец, наливающий в рюмку запрещенный Кораном дербентский коньяк.

Конечно, ислам никогда не отмирал, но он был отстранен от общественной и политической жизни, казался порой этнографичным, почти как народный танец. Таким его хотели видеть власти, и таким его видела немусульманская часть общества. Советские политики, превратившиеся в начале 90-х в национальных лидеров, будучи воспитанными в советской, квазиевропейской, то есть секуляризованной традиции, относились к исламу как к конфессионально-культурному феномену, игнорируя его мобилизационные возможности, не признавая легитимность его участия в решении социальных проблем. Они ошиблись. Ислам - и в латентном виде - оставался одним из регуляторов общественных отношений, что обеспечивало его скрытый политический потенциал, проявившийся в последние годы СССР и особенно после его распада.

По сравнению с православным исламский ренессанс шел с запозданием. Но когда он наконец состоялся, ислам ворвался в начале 90-х в политику почти ураганом. Наступала эпоха постсоветских конфликтов, и едва ли не в каждом из них действовал свой исламский фактор.

Политические, межэтнические отношения обострялись и в так называемом исламо-христианском пограничье. Инициатива принадлежала исламу. Но некоторые православные священнослужители, особенно на Северном Кавказе, давали свой ответ на "исламский вызов". Не стоит преувеличивать исламо-христианскую напряженность в рамках Федерации в целом. Даже сугубо академическое обсуждение этого вопроса может пробудить нездоровые страсти. Но хотя бы предупреждать о ее наличии все-таки следует. Лучше всего это делать за плотно закрытыми дверями высоких кабинетов светских начальников и православных пастырей. Увы, там не всегда понимают, точнее, изображают непонимание того, о чем, собственно, идет речь.

А речь-то идет о маловразумительном исламо-христианском диалоге, уже сам факт которого свидетельствует о политической ангажированности обеих религий. Богословские проблемы здесь интересны лишь во вторую очередь. Да и не видать сегодня с обеих сторон выдающихся богословов.

По сути своей это не диалог, а триалог, наиболее влиятельным участником которого является государство. Целью же триалога со стороны православных и мусульманских духовных авторитетов является стремление максимально приблизиться к власти, стать ее полноценным союзником. У РПЦ шансов, безусловно, больше. Эти шансы - объективные. Ведь, несмотря на то что ислам проник на нынешнюю территорию РФ (через Северный Кавказ) до христианства, Россия - страна христианская.

Но оставаться второй религией ислам не хочет. Это его нежелание, во-первых, определяется тем, что он претендует на статус самой совершенной мировой религии (пророк Мухаммад - "печать пророков"); во-вторых, принадлежностью российских мусульман к великой 1,2 миллиардной умме; в-третьих, претензией России на звание демократического государства, в котором ни одна конфессия не имеет преимущества перед другими.

Ислам прав. Но право и православие, когда, формулируя претензии на свой особый статус, апеллирует к российской истории, на протяжении которой оно играло выдающуюся роль и действительно было государственной религией.

Ни ислам, ни православие не собираются отказываться от своих политических амбиций. Более того, среди мусульман распространено мнение, что их представительство во власти далеко не адекватно их численности и их позициям в российской экономике (в том числе в нефтегазовом бизнесе).

Такова квадратура "конфессионального круга" постсоветской России, где история и традиция приходят в противоречие с острой необходимостью построения демократического государства. Если такое государство не построить, то пострадают все действующие в РФ конфессии.

В ближнем мусульманском зарубежье вопрос о межконфессиональных отношениях не стоял и стоять не будет. (Если он когда-нибудь возникнет, то только в Казахстане, в чем я глубоко сомневаюсь, поскольку, судя по миграционной динамике, верящие в Господа нашего Иисуса Христа или уезжают, или вымирают.) В Центральной Азии и Закавказье между светско-мусульманской властью и подчиненными Московской Патриархии местными православными структурами существует устойчивый и вполне надежный консенсус.

Напряженность в этих регионах, а также на российском Северном Кавказе проявляется не между конфессиями, но внутри их, точнее одной из них - ислама. Именно внутриисламские противоречия дестабилизируют ситуацию в мусульманских обществах. Внутриконфессиональная отчужденность порой ощущается даже в спокойном Поволжье, где исламская оппозиция проиграла и проигрывает состязание с официальным исламом, который стремится принять облик местной разновидности реформаторства - неоджадидизма. Все эти противоречия в последнем десятилетии ХХ века стали устойчивым фактором, и, к сожалению, нет оснований утверждать, что в ближайшее время они самоурегулируются.

Борьба между различными мусульманскими направлениями, с одной стороны, вписывается в общие перипетии политического и этнополитического противоборства, способствуя его обострению. С другой - в ней есть своя внутренняя мотивация и логика. Так, исходная позиция исламских радикалов, именуемых на постсоветском пространстве исламистами, фундаменталистами, ваххабитами, ваххабистами и даже ваххабитистами, сводится к возврату в "золотой век" ислама, ко временам правления пророка Мухаммада и праведных халифов, когда социальная справедливость сочеталась с религиозно-политическим авторитаризмом, а в обществе придерживались строжайших моральных заповедей ислама. Так ли это было на самом деле - вопрос другой. Но в трудные времена людям всегда хочется чего-то невозможно идеального: одним - коммунизма, другим - исламского государства.

Стремящиеся к такому государству отнюдь не гомогенны в политическом, социальном и нравственном отношениях. Это - конгломерат искренней веры в светлое прошлое, циничных политических амбиций, экономических интересов и много чего другого. Я не собираюсь в деталях обсуждать каждую составляющую исламизма (ваххабизма и т.д.). Просто необходимо лишний раз констатировать объективную неизбежность этого явления, а следовательно, устойчивость внутреннего исламского диссонанса. И, значит, его влияние на общественно-политическую жизнь в мусульманских регионах останется весьма существенным. Этот внутриконфессиональный конфликт, в который вовлечены нынешние правящие элиты и их оппоненты, будет влиять и на формирование выбора пути развития мусульманских обществ, особенно в Центральной Азии.

В России такого масштабного конфликта в рамках православия нет и не предвидится. И на том спасибо.

Архетип отношений между государством и религией в православном и мусульманском обществе хотя и понес в советский период существенный урон, тем не менее сохранился. Обе религии по-прежнему - где больше, где меньше - воздействуют и на общественное сознание, и на поведенческие нормативы. Наконец, де-факто они не изолированы от политики. И если какой-нибудь отчаянный секуляризатор будет настаивать на противном, то у него ничего не получится: все с ним согласятся и продолжат жить по-старому. Самая суровая модернизация не в состоянии превратить религию лишь в "частное дело", и никакие теории модернизации, по мнению американского исследователя Дейла Эккельмана, этому не помогут.

Это справедливо для России и стран Центральной Азии, чья светскость явно "неполноценна", и уж никак не может быть тождественна светскости западнохристианских обществ. Водораздел в конфессионально-культурном вопросе продолжает существовать и сохранится неопределенно долгое время. Обмирщенность, социологичность ислама и православия представляет собой одну из наиболее устойчивых доминант исламской цивилизации и православной субцивилизации. Не признавать ее - значит не понимать сути "конфессионального фактора" на постсоветском пространстве, а это обязательно негативно аукнется и во внутренней, да и во внешней политике утвердившихся здесь как бы демократических режимов.