Анатолий Кучерена В СТАТЬЕ, написанной в 1942 году, М.Алданов настаивал, что, рассуждая о цареубийцах-народовольцах, пора оставить баррикадный тон; давно, мол, образовалась пустота и по ту, и по другую стороны этой исторической баррикады. Наверное, говоря об основоположниках отечественного терроризма, у меня не получится сохранить беспристрастность: слишком уж зловещие всходы дали семена, посеянные ими.
МРАЧНЫЕ ОБЛИКИ ЦАРЕУБИЙЦ
На утреннем заседании Особого присутствия правительствующего сената 28 марта 1881 года по делу о злодеянии, жертвой которого пал в бозе почивший государь император Александр Николаевич, первоприсутствующий предложил прокурору Н.Муравьеву произнести обвинительную речь. С первых же слов эта речь достигает той высокой степени убедительности, когда, как того требовали великие русские юристы, глубочайшая мысль сливается с простейшим словом, когда на суде говорится все, что нужно, и только то, что нужно. Таких речей в убогом нынешнем российском суде мы, наверное, не услышим.
Неотразимое оружие обвинения, по словам прокурора, - это еще дымящиеся кровью факты, простое человеческое чувство и бесхитростный здравый смысл. Собраны и закреплены исчерпывающие вещественные доказательства и свидетельские показания, ведь признания обвиняемых сами по себе не могут служить основанием для вынесения обвинительного приговора.
Речь Н.Муравьева рисует фантасмагорическую картину злодеяния 1 марта 1881 года. "Обрывается голос, цепенеет язык и спирает дыхание, когда приходится говорить об этом. Смертельно раненный на месте взрыва 14-летний мальчик Николай Максимов... Император с раздробленными взрывом ногами ("Холодно, холодно, несите меня во дворец, там умереть...") дважды тихо, но настойчиво спрашивает по пути во дворец ротмистра своей охраны Кулебякина: "Ты ранен, Кулебякин?.. ...Неисповедимое веление Промысла свершилось. Великий царь-освободитель, благословляемый миллионами вековых рабов, которым он даровал свободу, пал мученической смертью..."
Начало речи Н.Муравьева ознаменовалось драматическим эпизодом, отраженным в стенограмме процесса.
Н.Муравьев: "С глубокою сердечной болью я вызываю это страшное воспоминание о цареубийстве, но я не могу сделать иначе по двум причинам: во-первых, потому, что из кровавого тумана, застилающего печальную святыню Екатерининского канала, выступают перед нами мрачные облики цареубийц, во-вторых..."
В эту минуту, как свидетельствует протокол судебного заседания, со скамьи подсудимых раздается раскатистый хохот подсудимого Желябова. Присутствующие замерли. Это был кульминационный момент процесса, предопределивший моральный исход поединка между прокурором и подсудимыми.
30-летний обвинитель находит достойный ответ - верноподданнический экспромт, как писали в советские времена. И вот она - феерическая карьера, награды, должность министра юстиции и генерал-прокурора... Однако все это будет потом, а пока...
Н.Муравьев: "Но здесь меня останавливает на минуту смех Желябова. Тот веселый или иронический смех, который не оставлял его во время судебного следствия и который, вероятно, заставит его и потрясающую картину события 1 марта встретить глумлением. Но я вижу среди подсудимых людей, которые, каковы бы они ни были, все-таки не в таком настроении, как Желябов, и потому я решаюсь еще раз подвергнуть общую печаль его глумлению: я знаю (здесь прокурор возвысил голос. - А.К.), что так и быть должно! - ведь когда люди плачут - желябовы смеются!.."
Цареубийц, за исключением беременной Гельфман, вскоре повесят. Впоследствии одни назовут их шайкой злодеев, преследующих какие-то неведомые цели, а другие восславят как героев и мучеников, ускоривших приход революции. Думаю, можно считать доказанным, что, помимо цареубийства, их главное преступление перед историей заключается в том, что на опыте созидания правового государства в России, предпринятом Александром II, был поставлен крест. Надолго. Может быть, навсегда?..
УМЕРЕННЫЕ И ТЕРРОРИСТЫ
История, как известно, никого и ничему не учит. Она лишь наказывает за незнание ее уроков. Шанс, который получила сегодня Россия для построения правового государства, возможно, последний. Неужели и здесь уроки истории нам покажутся лишними? Правовой культуре органически присуще эволюционное развитие; оно не терпит разрывов и пустот, а если таковые все же случаются, возрождение оказывается делом чрезвычайно сложным. Горько осознавать, что в жизни России был период великих реформ, который, не прервись он преступлением 1 марта 1881 года, привел бы страну к правовому государству. А это позволило бы избежать кровавых потрясений, которыми отмечена наша история в XX столетии. Для тех, кто слишком уж прочно затвердил школярский тезис о том, что история не имеет сослагательного наклонения, приведу мысль правоведа Б.Кистяковского: "Несчастье России в том, что конституционный строй у нас не был введен в царствование Александра II. Россия была бы избавлена от множества внутренних и внешних потрясений, если бы раньше, хотя и с большей постепенностью, у нас были созданы конституционные учреждения".
Высочайше подписанными 20 ноября 1864 года Судебными уставами, как отмечает тот же Кистяковский, у нас был создан суд, "равный для всех, устный и гласный, скорый и правый, стремящийся раскрыть истину и постановить приговор на основании действующих норм права".
Суть реформы - превращение подданных, слуг государевых в граждан, наделенных неотъемлемыми правами и внутренним достоинством. Это достоинство неизмеримо важнее любых внешних атрибутов демократии, будь то конституция, многопартийность, наличие парламента и т.д., и в то же время - их необходимая предпосылка. Без нее все элементы демократической надстройки - дом на песке. Кистяковский не дает ответа на вопрос о том, почему конституционный строй так и не был введен. Вместо этого он констатирует, что правительство Александра III, пришедшее на смену кабинету великого царя-реформатора, якобы было загипнотизировано страхом перед Конституцией, а главную цель будто бы видело в борьбе с обществом, для чего подавляло всякое проявление свободной мысли. Вполне вероятно, что новый самодержец, чей отец среди бела дня в столице империи был разорван бомбой, брошенной рукой террориста, без особого энтузиазма относился к обществу и делал все, от него зависящее, чтобы вернуть Россию к тем порядкам, когда император мог прогуливаться в Александровском саду безо всякой охраны.
Можно, конечно, порицать Александра III за то, что все воззвания террористов, к нему обращенные, остались без ответа, равно как и ходатайства о помиловании цареубийц, поступившие от Л.Толстого и B.Соловьева. Правда, требования террористов, изложенные в письме Исполнительного комитета партии "Народная воля" к Александру III, вроде созыва представителей от всего русского народа для пересмотра существующих форм государственной и общественной жизни и переделки их в соответствии с народными желаниями, не содержат механизмов реализации и вряд ли могли послужить руководством к действию, особенно с учетом отсутствия вразумительного ответа на вопрос: от чьего имени и на основании каких полномочий выступают террористы?
Заслуживают, разумеется, порицания действия Александра III, который, узнав об убийстве 18 марта 1882 года С.Халтуриным (тем самым, что организовал взрыв в Зимнем дворце 5 февраля 1880 года) и неким Н.Желваковым военного прокурора B.Стрельникова, направил министру внутренних дел телеграмму: "Прикажите генералу Гурко судить убийц военно-полевым законом, и чтобы в 24 часа они были повешены без всяких отговорок". Но вряд ли стоит забывать, что именно жесткие полицейские и агентурные мероприятия правительства Александра III быстро привели к разгрому "Народной воли" и положили конец антисистемному террору, что, безусловно, отвечало как потребностям развития России, так и настроению подавляющего большинства граждан. Но одновременно и, увы, неизбежно - началась системная реакция на преобразования царя-реформатора. Гласный, состязательный суд, впрочем, в основном уцелел, а вот введение Конституции и политические реформы пришлось отложить - и надолго.
Политика верховной власти, направленная на построение правового государства, разбилась о стремление крайне незначительной части общества в лице взбаламученных, маргинализированных элементов осуществлять властвование посредством террора. О бесплодности террора как средства прихода к власти исчерпывающе сказал бывший террорист, раскаявшийся народоволец Л.Тихомиров: "Одно из двух - или имеются силы ниспровергнуть данный режим, либо нет. В первом случае нет необходимости в политических убийствах, во втором они ни к чему не приведут. Мысль запугать какое-нибудь правительство, не имея сил его низвергнуть, - совершенно химерична: правительств, настолько несообразительных, не бывает на свете. Что касается страха смерти, то личной безопасности нет и на войне, а много ли генералов сдавались собственно из-за этого? Или не нужен, или бессилен - вот единственная дилемма для терроризма как системы политической борьбы".
Будучи бессильным свергнуть власть, террор тем не менее вполне способен поставить крест на либеральных преобразованиях власти - что, к сожалению, и случилось.
БЕСЫ ТЕРРОРА
Идейный и организационный предтеча цареубийц - С.Нечаев. Адвокат В.Спасович исчерпывающе охарактеризовал его на процессе 1871 года как страшного, рокового человека, олицетворение мировой язвы, который всюду, где бы он ни останавливался, приносил заразу, смерть, аресты, уничтожение.
Для террористов, согласно нечаевскому "Катехизису", нет ни своих интересов, ни дел, ни чувств, ни привязанностей, ни собственности. Их единственная цель - наискорейшее разрушение "поганого строя", в котором они не усматривают ничего, достойного жалости и сострадания. В своей неистовой борьбе с установленным порядком вещей они готовы опираться, по словам Нечаева, на дикий, разбойничий мир, который для них является носителем любезной их сердцу идеологии разрушения. Для них, говоря словами одного из подсудимых на процессе нечаевцев, идеолога русского якобинства П.Ткачева, лучшие минуты - это минуты величайших народных бедствий.
Как мудро заметил много позднее, но как будто специально по этому поводу, консервативный публицист М.Меньшиков, "никакого снисхождения не заслуживает тот слой интеллигенции, который преступность народную делает орудием своих партийных целей, который разжигает черные инстинкты масс, чтобы путем разбоя завладеть властью".
Нечаев предлагал разделить "поганое общество" на четыре категории, из которых первая - "неотлагаемо осужденные на смерть". Мечта фанатика сбылась: во времена сталинского террора выражение "оформить по первой категории" в бюрократической переписке НКВД означало расстрел. Сохранились десятки записок Ежова к Сталину. Вот одна из них: "Посылаю списки арестованных, подлежащих суду Военной коллегии по 1-й категории". Резолюция Сталина: "За расстрел всех 138 чел.".
"Катехизис" Нечаева вполне мог бы послужить уставом некоей сатанинской секты - столь силен в нем вызов всему божественному миропорядку, настолько высок накал страсти к бунту, резне и разрушению. Будучи адвокатом, а не демонологом, я не берусь рассуждать о предполагаемом диаволопоклонстве террористов более подробно. Однако, на мой взгляд, заслуживает внимания то обстоятельство, что цареубийцы даже накануне казни, за исключением Рысакова, отказались приобщиться святых тайн, а Перовская и Желябов не приняли священника. Для террористов в полном соответствии с "Антихристом" Ницше хорошо все то, что повышает в человеке стремление к власти, волю к власти. Ю.Трифонов в романе "Нетерпение" вкладывает в уста Рысакова такие слова: "Желябов перевернул мою жизнь. Вдруг я увидел, что этот человек, такой же нищий, одинокий, неустроенный и бездомный, как я, однако - могуч и почти всесилен".
По не очень понятному мне определению Алданова террористы творили легенду. В этом легендотворчестве от устроенных ими покушений, взрывов, крушений поездов погибли сотни людей; в огне террора сгорела сама надежда жить по праву, по закону.
ПОСЛЕДНИЙ ЗЕМНОЙ ИТОГ
Прокурор Муравьев подвел земной итог деятельности террористов: "Что сделала социально-революционная партия за несколько лет ее подпольной деятельность для блага того народа, польза и счастье которого у нее не сходит с языка? Она исписала и распространила горы бумаги, наполненной фантазиями и софизмами, от которых ни одному бедняку жить не стало легче. Она совратила и погубила множество поддавшихся ей людей, убила в них веру в себя и в будущее, оторвала их от близких, от Родины, от честного труда. Что же сделал действующий передовой отряд этой социально-революционной партии, ее боевая дружина, открывшая активную борьбу, ее надежда и единственная деятельная сила - террористы? Они убили и изувечили несколько десятков верных слуг престола и Отечества, вызывая тем временную панику среди мирных граждан; они прорыли несколько подкопов, извели несколько пудов динамита и при его посредстве усовершенствовали способы уничтожения беззащитных людей".
На вычурное самооправдание Желябова ("Вера без дел мертва") прокурор отвечает убийственной логикой, не оставляющей вождю преступной шайки ни малейшего шанса на моральное оправдание в глазах потомков: "Теперь я спрошу Желябова, какие это дела, без которых вера мертва? Те ли, которые совершены 1 марта на Екатерининском канале, те ли, которые совершаются кровью, убийством, посягательством на преступление? У террористов нет Отечества. Готовясь ввергнуть страну в хаос и кровопролитие, они как будто не замечают, что Россия окружена отнюдь не друзьями и доброжелателями и что враги России не преминут использовать внутреннюю смуту в своих целях. Об этом они не думают. Они как будто вообще ни о чем не думают".
"Привычка к террористической деятельности, - писал П. Лавров, - выдвигает на первые места людей с энергией, но весьма часто людей, очень слабо понимающих идеи".
Мягко сказано!
ПРАВО ПРОТИВ НАСИЛИЯ
Правительство, в свою очередь, не скатилось к антиправовым, полицейским методам белого террора.
Даже народник Л.Дейч, написавший послесловие к отчету о процессе по делу 1 марта, вынужден признать, что если бы к Рысакову, давшему в ходе допросов откровенные и наиболее полные показания, применялись какие-нибудь спецсредства, так или иначе об этом стало бы известно. Товарищ прокурора санкт-петербургской Судебной палаты А.Добржинский сумел войти в доверие к Рысакову, терпеливо выслушивая его бессвязные речи о целях и задачах революционной партии. В конце концов бомбометатель вообще перестал что-либо скрывать; наверное, впервые в жизни он обрел заинтересованного слушателя, как раньше в лице того же товарища прокурора его обрел террорист Гольденберг, выдавший следствию цвет террористической партии.
Вообще, знакомство со следствием по делу 1 марта 1881 года может быть полезно тем юристам, следователям и прокурорским работникам, которые в наше время в течение нескольких лет расследовали громкие дела, в том числе связанные с терроризмом, с треском рассыпавшиеся в судах (вспомним хотя бы дело о взрыве на Котляковском кладбище).
ГОРЬКАЯ ДАНЬ
Защитники подсудимых на процессе по делу 1 марта 1881 года оказались в исключительно сложном положении. В своем большинстве русские адвокаты не сочувствовали террористической деятельности (еще более странно было бы для современного адвоката сочувствовать ей в наше время); тот же Спасович называл преступление 1 марта 1881 года злодеянием, которому имени нет по тяжести.
"Само собой, - говорил защитник Рысакова, присяжный поверенный Унковский, - я не являюсь защитником совершенного злодеяния, я защищаю лицо, которое его совершило". Эту разницу и поныне понять многие не могут, с усердием, достойным лучшего применения, отождествляя адвоката с его подзащитным.
Как отметил присяжный поверенный Халтулари, защита подсудимых на этом процессе стала для адвокатов той горькой данью, не заплатить которую - значит не исполнить своей профессиональной ыобязанности, значит извратить смысл и назначение адвокатуры - одного из учреждений, вызванных к жизни Судебными уставами 1864 года, которые в числе других составляют славу и величие царствования Александра II.
Защита обращала внимание на обстоятельства, делающие возможным смягчение наказания: Гельфман и Кибальчич не принимали непосредственного участия в покушении, а Михайлов вследствие интеллектуальной неразвитости вряд ли мог принимать осмысленное участие и в его организации; метальщик Рысаков раскаялся, он действовал под влиянием гипнотической воли Желябова.
Присяжный поверенный Герке отважился заявить, что его подзащитная Гельфман будто бы вступила в преступное сообщество с тем чувством любви к народу, какое само по себе похвально. Оставляя в стороне смысл этого высказывания, нельзя не отметить, что сделать его в зале, буквально наэлектризованном ненавистью к подсудимым, требовало немалого мужества.
Но в целом приходится признать, что на фоне обстоятельного обвинительного акта и блистательной речи Муравьева доводы защиты объективно выглядели слабо, что, кажется, понимали и сами адвокаты. Защитник Кибальчича, присяжный поверенный Герард, в качестве единственного обстоятельства, смягчающего вину подсудимого, указал на его научные изыскания в тюрьме по созданию какого-то летательного аппарата. Защитник Перовской, присяжный поверенный Кедрин, не пошел дальше констатации того факта, что манеры подсудимой не напоминают ничего зверского.
Суд по делу 1 марта был правым, скорым, но не милостивым. Присяжный поверенный Унковский вплоть до закрытия судебного заседания полемизировал с прокурором, доказывая неправомерность применения к Рысакову смертной казни - тому было 19 лет, и по законам империи он считался несовершеннолетним. Суд отклонил аргументацию адвоката. В приговоре говорилось: "Хотя из несомненных данных дела усматривается, что Рысаков имеет от роду 19 лет, что в прошлом, весьма близком к совершению злодеяния 1 марта, он был безупречного поведения, усердно занимался учением и не был заражен преступными мыслями, что в последнее время он подпал под сильное влияние одного из главных виновных по настоящему делу - Желябова... тем не менее все изложенные обстоятельства могли бы иметь значение и быть приняты судом к соображению по всякому иному преступлению, но не по злодеянию, жертвой которого пал в бозе почивший император. Закон, карающий одинаково всех участников злоумышления и преступного действия против жизни государя императора и даже только умысливших оные, не допускает между ними никакого различия".
Кстати, сенатор Фукс, подписавший смертный приговор террористам, был, как вспоминает А.Кони, противником смертной казни. Историк Н.Троицкий, автор капитальных монографий по политическим процессам 60-80-х годов прошлого века, признает, что приговор по делу 1 марта выглядел юридически обоснованным. Правда, при этом он отмечал, что, по мнению публициста Г.Градовского, немало было оснований к замене смертной казни другим, тяжелым, но все же поправимым наказанием.
ИНДУЛЬГЕНЦИЯ ТЕРРОРИСТАМ
Реформы нередко провоцируют революцию ожиданий, когда надежды, связанные с демократизацией, благосостоянием, не будучи немедленно претворенными в жизнь, подталкивают радикальную часть общества к антисистемным, насильственным действиям. Об этом явлении проницательно говорил Спасович на процессе нечаевцев: "Когда реформы проведены, то бывает одновременно следующее: наступает известный момент остановки, чтобы сжиться с новым, привыкнуть к нему, ввести его в действие. Такая реакция необходима после каждого движения - реформистского и революционного... Другое движение, испытанное... обществом, известно под именем Польского мятежа, которому делали сначала уступки (совсем как в ситуации с Чечней! - А.К.), а потом живьем его укротили, что вызвало тоже реакцию. Во время этой двойной реакции пришлось пострадать довольно многим, быть оторванными от своих, потерять свое семейство, свое состояние. Было очень много недовольных, и это недовольство нельзя вменять им в вину. Эти недовольные и являются благоприятной средой для вербовщиков в ряды террористов. А потому, проводя реформы, жизненно важно не ослаблять государство и не давать послабления антиправовым действиям, от кого бы они ни исходили".
В этом смысле власть и само общество времен Александра II оказались не на высоте положения. Пресловутое дело Засулич, тяжело ранившей 24 января 1878 года петербургского градоначальника Трепова, стало роковым прецедентом. Оправдав Засулич, суд присяжных, по сути, согласился с мыслью, что могут существовать некие побуждения высшего порядка, способные оправдать самосудную расправу над представителями власти, - то была своего рода индульгенция будущим террористам. Между тем, как отмечал обвинитель по этому делу К.Кессель, никто не волен проводить в жизнь такие взгляды и убеждения, которые нарушают право других лиц.
В среднем сословии России, писал Кони, была группа людей, которых пугала доктрина кровавого самосуда, просвечивающая в действиях Засулич. В целом же трудно не согласиться с Р.Пайпсом, который называет оправдание Засулич наиболее вопиющим подрывом законности либеральными кругами.
Все это не умаляет значения суда присяжных. Суд присяжных - суд милостивый. И его приговор если и отличается от строгого законного, то лишь в сторону милосердия. Другое дело, как это милосердие воспримет общество и те, кто готовится к совершению новых преступлений.
ОТ НЕЧАЕВА ДО ДУДАЕВА
В отношении образованного общества к институтам государственной власти на протяжении всей российской истории прослеживаются две крайних - и притом одинаково бесплодных - тенденции. Представители одной из них с легкостью готовы отрешиться от дарованных им свыше прав и свобод, полагая, что там, наверху, всегда лучше знают, как жить и что делать. Это опасно. По определению К. Ясперса, правовым государством является государство, в котором действует свобода, основанная на законах. Правовое государство может быть только плодом взаимного доверия общества и власти. Усиление государственного принуждения, совершенствование репрессивного аппарата без одновременного повышения доверия общества к власти сами по себе приведут не к диктатуре закона, а лишь к бесконечной череде полицейских маскарадов.
Для того чтобы общество прониклось доверием к власти, власть должна показать, что она этого доверия заслуживает. Может быть, у нее это сразу и не получится. Но это обстоятельство не может служить оправданием для антигосударственных, деструктивных действий. В обстановке террора (он может быть разным - например, террор со стороны фабрикаторов анонимного компромата) никакие реформы не пойдут. Государству надо дать шанс, во-первых, вновь стать самостоятельным субъектом социальной жизни, а во-вторых - стать правовым государством. В противном случае пути общества и власти окончательно - и уже навсегда - разойдутся. Россия вновь встанет перед известной дилеммой: хаос или диктатура?
И тогда окончательно оправдаются слова И. Ильина: "В России оказались возможными или единовластие, или хаос - к республиканскому строю Россия неспособна".
Представители другой тенденции - вечные бунтари: те, кто независимо от того, что делает власть, продолжают, словно дятлы на засохшем дереве, выдалбливать одну и ту же дробь: "Карфаген должен быть разрушен".
Трудно удержаться от искушения привести откровения одной современной революционерки. Рассуждая о своей всепоглощающей страсти к разрушению, она восславляет героев современного сопротивления: "Мне повезло: я знала лично и Джохара Дудаева, и Звиада Гамсахурдиа. Мы дружили. Мы вместе были диссидентами и понимали друг друга с полуслова... Мне часто снятся оба: Звиад и Джохар. Их жизнь продолжается в чеченском чуде, в чеченском Святом Граале. Отстоять Грузию не удалось, но свои светлые идеи, свои знания и свою ненависть к Советам, СССР, коммунистам Звиад вложил в строительство независимой Чечни..."
Некто С.Фельдман, ссылаясь на вышеупомянутую революционерку, на страницах "Нового времени" утверждает, что есть явления, с которыми не дискутируют, но которые должны быть устранены: к ним он без тени сомнения относит Александра II, палача Чернышевского и Польши. Оставим в стороне запутанный вопрос о том, насколько юридически обоснованным был приговор Чернышевскому (кроме того, этот приговор не выносился лично Александром II и отнюдь не был смертной казнью, так что говорить о палаче не совсем уместно). Не станем рассуждать и о том, что Польша во времена царствования Александра II входила в состав Российской империи, а потому подавление тамошних мятежей можно рассматривать как действия, направленные на сохранение территориальной целостности России, что, безусловно, является задачей любого ответственного правительства. Дело в конце концов совсем не в этом, а в том, что некие люди и поныне присваивают себе право судить, что есть абсолютное зло, во имя устранения которого будто бы нравственно и оправдано все, включая убийство людей, чья вина не установлена никаким судом.
Пора бы наконец отрешиться от дурной российской привычки в любом конфликте между властью и обществом с остервенением вешать всех собак на власть, идеализируя при этом любое диссидентство, любое сопротивление, любое оппонирование власти, совершенно вне зависимости от целей и методов такого оппонирования. Иначе мы неизбежно придем, как это уже было в нашей недавней истории, к героизации деятелей поистине люциферовского склада, людей, у которых, по словам Герцена, одна резня на уме, которые всю свою жизнь горят желанием делать революцию.
Роман о террористах Ю. Трифонов назвал "Нетерпение". Чего же им так не терпелось? Только одного - чтобы антисистемный террор поскорее стал террором государственным. Только тогда сбываются мечты Нечаева, Ткачева или, скажем, Заичневского, который в прокламации "Молодая Россия" выражал готовность пролить втрое больше крови, чем было пролито якобинцами в эпоху Французской революции. Только тогда становится возможным отправить за одни день на расстрел 3167 человек, как это сделали Сталин и Молотов 12 ноября 1938 года - в пять с лишним раз больше, чем было приговорено русскими судами к смертной казни за период с 1826 по 1906 год.
Террор антисистемный оправдывает и порождает террор государственный, который, в свою очередь, плодит все новых фанатиков-террористов. Убийство становится нормой жизни, а сама жизнь, равно как и права личности, предельно обесцениваются. Удастся ли разорвать этот замкнутый круг? Не знаю.
