Александр Кырлежев Как ни печально, но приходится напоминать новейшим "православным мыслителям", что заимствование понятия Предания в его богословском смысле и перенос его на общество являются незаконными.
Священное Предание есть Предание Церкви. Церковь же, хотя и имеет социальное измерение, с богословской точки зрения является "харизматической реальностью". (Не путать с современными "харизматическими церквами"; в данном случае харизматическая - от слова харизма, что означает дар Божий, милость Божию и в Новом Завете, как правило, переводится словом "благодать".) Церковное собрание, эмпирически являющееся лишь группой верующих, становится Церковью благодаря Таинству Богоприсутствия, ниспосланию Духа Божия "на ны и на Святыя Дары сия", как говорится в анафоре литургии. В этом смысле о Церкви говорят как о Царстве Божием на земле, а о Предании - как о возобновляющемся присутствии и действии Бога во времени мира, как о "тождестве опыта" (определение о. Георгия Флоровского) христиан, пребывающих в разных временах и разных пространствах, но являющихся участниками сакраментального события "преложения" евхаристического собрания в Тело Христово.
Очевидно, что это евхаристическое и харизматическое понимание опыта церковной общности и его передачи (traditio) не может быть перенесено на социальный опыт. Социум - это эмпирическое сообщество. В евангельском смысле - это "мир", царство кесаря, которое противопоставлено царству "не от мира сего", Царству Христову. И когда речь заходит о традиции в социальном, политическом или культурном смысле, а также о "преданиях старины глубокой", тождество термина не должно вводить в заблуждение.
Традиция как механизм передачи определенных элементов социокультурного опыта принципиально отлична от церковного Предания как способа воспроизводства христианского духовного опыта. И если человеческие, исторические и институциональные условия этого воспроизводства так или иначе зависят от общих законов функционирования традиций, существо Предания, которое является одним из богословских наименований Церкви, остается вне какой-либо "земной" традиции. Отсюда то различение, на котором настаивают православные богословы: между Преданием (с большой буквы) и различными церковными преданиями, частными и местными, которые подлежат критическому осмыслению с точки зрения существенного Предания.
Когда "живое Предание" умирает для людей, они пытаются его оживить, акцентируя свою "традиционность", придумывая "измы". Не дышат воздухом, но обосновывают и пропагандируют необходимость дышать им. Введение понятия "традиционализм", в частности, для выражения социальной позиции Православной Церкви можно рассматривать как знак забвения церковной Традиции, выпадения из нее.
Церковь и общество могут совпадать "списочно", но являются разными феноменами человеческого опыта. Выяснение соотношения и взаимодействия "фактора православия", то есть присутствия Церкви как духовного события в мире и реалий современного общества, требует сложной богословской проработки. Во всяком случае эта связь прежде всего осуществляется через личный и межличностный опыт, через инстанцию человеческого. Прямые перенесения здесь невозможны. Повторим: идеология - о том, что происходит в обществе. В свою очередь, теология - о том, что происходит в Церкви. Попытки же сконструировать некий немыслимый гибрид одного и другого можно назвать (в подражание Хайдеггеру) тео-идео-логией.
Нетрудно понять, чем вдохновляются и питаются современные православные "теоидеологи": византинизмом, средневековой теорией симфонии священства и царства. Правда, это византинизм, лишенный одной из своих существенных черт: ощущения вселенскости и кафоличности Церкви, универсализма православия. Напротив, на первый план выступает поздневизантийский греческий национализм, чувство радикального разрыва с христианским Западом и соответственно провинциализм. Это достаточно ясно, если вспомнить элементы предлагаемой "православной идеологии": теомонархизм, национально-государственный традиционализм, этноцентризм┘ А странное выражение "теистическая ортодоксия" скорее всего призвано передать поздневизантийское убеждение в полной завершенности церковных исторических форм и соответственно "синтеза" Церкви и общества как царства торжествующей ортодоксии.
Однако при всей несомненной важности византийского наследия для современного православия приходится считаться с тем фактом, что современность (или модерн) властно вторглась в социальную и культурную жизнь православных стран и народов. В этой связи можно вспомнить другой вариант "православной идеологии", получивший наименование "мегалоидеатизма" (от греч. "великая идея"). Речь идет о проекте создания на Балканах моноконфессионального, но полиэтнического государства по типу Византийской империи после освобождения православных народов от османского владычества. Эта идея, лелеемая греками, не осуществилась, как по причинам невозможности противостоять европеизации, так и в силу противоборства различных "православных национализмов". Нынешнюю идеологию "православной русской цивилизации" можно рассматривать как своего рода вариант "мегалоидеатизма" на другой почве (об этом свидетельствует и ностальгия по России в границах империи, и нежелание даровать автокефалию Украинской Церкви, и претензии РПЦ на лидерство в "славянском православии").
Антимодернистский и антипостмодернистский пафос, пафос борьбы с политическим либерализмом и культурным плюрализмом, с "правами человека" и "свободой совести", согласно утверждениям православных идеологов, питается церковным Преданием, верностью православной традиции. Но где эта традиция? Почему за образец берется только византийский синтез, конец которому положили "поганые агаряне"? Разве менее церковным и менее православным был опыт ранней Церкви?
Все дело в том, что этот опыт, который мог бы помочь выявлению подлинно церковного отношения к современным социально-политическим процессам, никак не вписывается в произвольные конструкции теоидеологов. Они забывают или не хотят вспоминать важный церковно-исторический факт: ранние христиане выступали за свободу совести и секуляризацию государства. Именно христиане утверждали (и подтверждали это мученичеством), что человек имеет право на свободный метафизический выбор - выбор веры и верховной Истины, который никак не связан с законопослушанием и гражданской ответственностью. Они признавали императора как земного правителя и молились за него, сохраняя верность своему Распятому Господу. Повторим: это первый пример секулярного отношения к государству и отстаивания духовной и религиозной свободы человека.
В аскетике есть такое понятие - "гонение от своих". Это самое трудное испытание для подвижника, и высший подвиг - его выдержать. Но это личная проблема монаха.
Сегодня в Русской Православной Церкви наметилась опасная тенденция: антицерковное поднимает голову под видом "суперцерковного". Когда антицерковные силы в обществе в силу исторических обстоятельств утрачивают силу, начинается "внутренняя брань" в Церкви. Это борьба своих против своих, которая принимает форму взаимного обличительства. Прекратить эту борьбу можно только через богословский анализ выдвигаемых теорий и "идеологий", оценку частных мнений в свете Предания.
Сегодня любят говорить о "ересях XX века". Не знаю, как насчет экуменизма, в данном случае все зависит от того, что понимать под этим словом. Но если продолжать выражаться в том же стиле, то вполне можно говорить о другой "ереси" - православного провинциализма. Это не только и не столько русское явление, но у нас оно связано с представлением о "России как последнем оплоте истинной веры" и стране, которая недавно обрела "нового искупителя" в лице последнего императора. Для этой "ереси" характерно отрицание универсальности мышления, единосущия человеческих личностей, созданных по образу Бога-Троицы. Она отождествляет русскость, православность, духовную Истину, цивилизацию, светские традиции, церковное Предание, богословие и идеологию. Она отказывается видеть христианское в других христианских традициях и значимое в опыте других людей, обществ, цивилизаций.
В 30-е годы о. Георгий Флоровский писал о том, что наступает богословская эпоха. Судя по всему, сегодня можно снова говорить об этом - об испытании православных христиан на "прочность" их богословского разума. Если же они окажутся не способны осмыслить новые темы и проблемы, на этот раз в области социального и политического богословия, может победить теоидеология.
