Идиоты возвышенного

Мераб Мамардашвили.

...ВСПОМНИТЕ страдающую идеальность, которая все мыслит в терминах идеального, чистого, законного и вынуждена, каждый раз принимая ситуацию как она есть, данность ситуации, ее почву, метаться скачками вперед к какому-то никогда не исполняющемуся идеалу и криком "Держи вора!" разрывать себе душу. Чаще всего этот крик выглядит нелепо, потому что кто же вор? И более того, неясно, почему безнравственно воровать? Чаще всего такого рода ситуации организованы так, что все живое и помеченное здравым смыслом может реализовываться только через нарушения законов. Более того, мы с каким-то отвлеченным чувством неловкости воспринимаем именно самых чистых и нравственных. В них есть что-то мертвящее и неживое, ригидное. И хотя мы умом понимаем, что они правы и душа у них больна справедливостью, но что-то - не в тон. Идиоты возвышенного, о которых я говорил прошлый раз, как раз полны этой очистительной страстью, неся в душе образ предмета любви, которому этот предмет должен соответствовать. За предметом любви не признается никакой самобытности, никакого самодостаточного бытия. Почему я и говорю о том, что этот поиск очищения производит на нас мертвящее впечатление.

Мы не можем владеть тем, что действительно живо. Живое всегда уходит от нас в какую-то даль своих самодостойных целей и самоценного существования. Для идиотов возвышенного невыносим уход предмета любви в эту даль. <...>

Отсюда перед ним возникает задача - не отпускать детей слишком далеко, не дай бог, они могут заблудиться ("не ходите, дети, в Африку гулять"). А ребенок - это образ бессознательного человека, то есть человека, не знающего самого себя - что хорошо ему и что плохо. Здесь зафиксировано вокруг огороженной территории какое-то опасное шевеление самостийной жизни. Дети рискуют уйти из-под твоего взгляда. Но то, что я называю взглядом, есть мышление, часто очень напряженное. Я не случайно называл его страдающей идеальностью. Окончательное счастливое будущее всегда оказывается ненаступившим, ни одной своей частью, ни одним своим элементом здесь не присутствуя. Присутствуют только его сюрреальные отображения, с которыми мы должны обращаться как с реально существующими. Мы должны ездить по дороге, которой нет, жить в непостроенном доме и т.д. Мы обречены жить в том, что мы слышим, даже если глаза наши этого не видят. В старом Тбилиси был один персонаж городского фольклора (сейчас уже нет таких) - Нияз Диясамидзе, остроумный, любящий выпить. Его остроты до сих пор помнятся тбилисcкими горожанами. И вот однажды в солнечный день на проспекте Руставели, когда большие деревья бросают пеструю тень (светлое пятно, темное пятно), он примостился к одному известному критику сталинских времен. Нияз, пойдя впереди, стал перепрыгивать со светлого пятна на светлое - как будто это были дождевые лужи, и очень близорукий критик тоже стал перепрыгивать. Этот образ можно использовать и для нашей жизни: мы тоже часто перепрыгиваем через несуществующие лужи.<...>

[Наш ум] болен страдающей идеальностью. Жаждет истины, жаждет закона, который исполняли бы люди. Здесь еще есть неклассическое усложнение ситуации, то есть вторжение некоторых дублей и образов из антимира. Они усложняют нашу задачу. <...>

Напоминаю вам "Мертвые души". Чичиков - плут, но какой плут? Предмет его плутовства - мертвые души. Ничего характерологически плутовского нет и не может быть. Я возвращаюсь к нашей ситуации. Мыслим ли мы, говоря, что "законы должны выполняться", "взяток быть не должно", "нельзя воровать"? Сомневаюсь.

Или возьмем такой пример. При обществе автолюбителей образовалась мастерская.<...> В мастерской прекрасно наладили дело, естественно, брали дороже за свою работу, потому что приходилось самим искать запчасти и т.д. Возникла организация, в которой появились люди, занимавшиеся не ремонтом, а организацией. Дело лопнуло, их арестовали за взятки и прочее. Пострадали и рабочие за то, что неоправданно большие деньги брали за свою работу. Здесь фигурируют понятия "справедливая оплата", "кража", "привилегия". Как и понятие "общественного труда", отличаемого от "индивидуального труда", они наглядно говорят о том, что наша экономическая система недалеко ушла от крепостного права. И это отражается в словах, то есть самосознании, в котором мы сами себя не знаем. Что значит, работать на общество? <...> Людей, которые хорошо чинили машины, обвинили в нетрудовых доходах. Еще и понятия трудовых и нетрудовых доходов! Нетрудовыми тогда должны считаться лишь доходы, извлекаемые из монополии на орудия производства и на доступ к реализации своих денег (можешь ты купить товар или не можешь). Только так мы можем ставить вопрос. Тогда станет бессмысленным обсуждение "законных" цен на масло или запчасти. Если доступ к реализации законной цены возможен в мере и в зависимости от доступа к монополии власти, то ты чиновник или аппаратчик, пользующийся закрытым распределителем. Все сошло с рельсов или, как пел Высоцкий: "все не так, как надо".

Но я задаюсь вопросом, какие условия должны выполняться, чтобы наш взгляд установился и видел, как есть на самом деле? Это ведь не логический акт мысли, не получается. И более того, чем логичнее мыслим, тем в больший абсурд и противоречие мы впадаем. Лишь акт выпадения, полной мысленной смены всей почвы ситуации, выход из нее являются начальным условием установления взгляда и нашего мышления.

То есть мы мыслим потому, что уже антимыслим! Мыслить мы обязаны, чтобы спасти душу, раздираемую крючьями этой идиотской логики. Даже воздух, которым я дышу, может оказаться краденым. Мы еще не начали мыслить, а есть образы, отклоненные от реальности, в которых уже задействовано то, что мы собираемся помыслить. И дело еще и в том, что позади нас нет прецедентов, бытийных образцов, на которые мы могли бы ориентироваться. Это и есть отсутствие мыслительной традиции. Ее создание будет нашей задачей. Но этого нельзя сделать: нельзя взять и начать мыслить <...> [Необходимо] cпонтанное, свободное явление. Устойчивое существование на своих собственных основаниях, на которых оно вспыхивает, фонтанирует. И мы начинаем мыслить (или начинаем историю), только попав в это свободное и автономное явление.<...>

И я должен допустить, что есть некое неименное сознание, являющееся условием имен и свободное от любого предметного выражения. Оно как бы само себя понимает.

Тем самым я придаю ему черты абсолютности. Это некое не сравнительное, не относительное сознание (или мысль). В другой связи я определял эти связующие представления бесконечного многообразия. И то, что я называл непрерывным полем, - пример такого многообразия возможных значений. Бесконечность как таковую мы пройти не можем, но она как бы представлена (и поэтому можно говорить о пространстве представлений) связностью. Мы мыслим только во всесвязи. Не перечисляя разрозненные элементы, мелькающие перед нашими глазами, не оставаясь в ситуации, окружающей нас (той же ситуации "законных" цен), а сумев подключиться к всесвязи. Нас интересуют образования, не приуроченные ни к какому предметному языку. <...> Наше мышление есть некое качество-измерение. И мы мыслим, потому что подобные качества нас вынимают и отстраняют от нашего мира, от нашего заданного бега по его магнитным силовым линиям. И уже не слова и значения властвуют над нами, а мы над ними. Гипноз спадает. Мы ведь чаще живем в глубоком интеллектуальном обмороке, потому что уставились в блеск сияющих истин и не можем отвести глаз. И одним из средств выхода из этого состояния является обращение к беспредметным и бессодержательным абсолютам, в которых мы осознаем во всесвязи, в том числе - во всесвязи человечества. <...>

Такого рода образования в нашем сознании позволяют нам не впасть в логику мышления из идей и понятий, которые всегда задают какую-то содержательную перспективу. Возьмем логику государственного дела. Чтобы оно было выполнено, требуется какая-то логика, какие-то правила и циклы самого этого дела. Скажем, мы - справедливое общество, у нас есть его картина, и мы как разумные существа должны подбирать какие-то средства и шаги (и последовательность шагов) для осуществления этого дела. У декабристов, к примеру, было революционное дело - освобождение крестьянства и свержение самодержавия и т.д. Имея соответствующую теорию, им приходилось действовать так, чтобы диктуемое ею выполнилось в реальности. Достижение очень многих вещей в реальности требует определенных средств, которые предполагают обман самого себя и других, выбор бесчестных средств для достижения честной цели и т.д. И мы движемся в логике этого дела. Внутри этого перестаем мыслить. А мы сохраняем возможность мышления, как ни странно, если мыслим из абсолюта, например - чести. У многих декабристов, попавших в руки следователей, действовали рациональные соображения; во-первых, продвижение вперед своего революционного дела. Пестель мог для этого фактически предавать людей, называя тех, кто потенциально должен был участвовать, но не участвовал (этим он хотел, с одной стороны, подтолкнуть их на правое дело, а с другой - испугать власть большим числом декабристов, чем та предполагала, и тем самым вынудить ее к реформам). В такой же ситуации Лунин, который не имел никакого отношения ни к теории, ни к тайным кружкам декабристов, поддерживая, однако, дружеские отношения с ними (из-за чего и попал в переделку), был одним из немногих мыслящих тогда в России. Произошло это по следующей причине. Когда ему предлагалось передать содержание разговора с NN или даже назвать NN, он отвечал просто: это противоречит чести. И, придерживаясь этой бессодержательной, я подчеркиваю, общечеловеческой ценности, он избежал безнравственных последствий слишком логичного декабристского мышления, никого не предал и - более того - мог понять то, чего русская революционно-демократическая мысль не поняла. У него появились новые возможности мышления, недоступные другим. <...>

Декабристы и их следователи, разделенные столом, принадлежали одному классу, часто имели между собой родственные отношения (что имело большое значение для аристократического сословия), разделяли одно и то же представление о чести и бесчестии и т.д. Это сознание общности развязывало языки. Похожее происходило и в сталинское время. К сожалению, у нас нет настоящей литературы о лагерях. Художественная литература имеет свою ценность, я не собираюсь отрицать ее. Я говорю о литературе, из которой извлекался бы какой-то духовный урок, осмыслялся сам этот опыт. О немецких концентрационных лагерях написаны такие книги. У нас же такая необходимая нравственно-философская работа осмысления не делается. И нет гарантий, что это не повторится снова. Если мы останемся в плену чувственных реакций, сантиментов (даже очень благородных), то мы будем делать то же самое во внешне непохожих ситуациях. Чувств здесь недостаточно.

То есть сейчас я делаю еще один шаг - то, что я называл метафизическими матрицами, есть матрицы извлечения опыта. Научиться извлекать необратимым образом. Метафизичны они в том смысле, что их нельзя получить из опыта. Нельзя, сотню раз попробовав, стать честным. В матрице (посредством матрицы) мы можем извлечь опыт. Увы, на громадных пространствах нашей культуры разыгрался злой гений повторений. Одного и того же. Мы ничему не научаемся. То, что я называл извлечением опыта, я теперь назову разрешением от бремени, беременности. Россия - страна вечной беременности. А есть абортивные рождения, рождение неродившегося и т.д. В личхунском диалекте грузинского языка есть одно слово "уганочено". Это ругательство, которое можно перевести так: "ты даже не родившийся". Извлечение опыта предполагает артикулированную, организованную жизнь гражданского общества, в котором вещи называются, создавая пространство эха называния, когда внутри называемое может стать тем, чем оно назвалось. То есть родиться, а не абортироваться. Неназванное не может статься.