"Проблема Путина"

Что крайности сходятся, было не секретом и до марта-апреля сего года. В том числе для людей, которые, по известной поэтической формуле, "диалектику учили не по Гегелю". Но чтобы до такой степени сходились, как сегодня┘ Воля ваша, господа, но это нечто отдельное. Один маленький пример. Непревзойденный в своем роде мастер грязных политических технологий Иосиф Сталин выдвинул в отношении всех и всяческих выборов один неувядающий, как показывает жизнь, хотя и абсолютно тоталитарный постулат: на выборах не суть важно, как голосуют, важно, как считают голоса. Далее. Казалось бы, что может быть общего между коммунистическим деспотом, залившим кровью всю страну, и человеколюбивым поборником демократии и рынка, лидером партии с вегетарианским названием? А вот что: для обоих главным критерием оценки выборов был (и остается) указанный постулат, включающий в себя презумпцию виновности победителя любых выборов, если таковым не является сам держатель постулата.

Даже гипотеза о том, что на каких-то выборах держатель постулата может честно проиграть, а имярек честно выиграть, для первого совершенно чужда, контрпродуктивна и подлежит беспощадной отбраковке: держатель может проиграть только в нечестной игре, равно как имярек способен выиграть лишь нечестно. Ну как тут не вспомнить нашего несравненного политаналитика: "Чиновник умирает, и ордена его остаются на лице земли". Сталин умер, а постулат его остался на российской родимой почве в целостности и сохранности. Григорий Явлинский, выдержав более чем недельную паузу, считая с последнего мартовского воскресенья, вновь появился на публике в своем обычном, не рекламно-выборном облике и поведал пишущей и многоглаголящей братии о том, что прошедшие президентские выборы изобиловали странностями, что вообще-то полученные Зюгановым 9,16% голосов московских избирателей по праву демократического первородства и яркой столичности принадлежат Явлинскому, а значит, неправильно посчитаны; что в этом был заинтересован Путин, который боится Явлинского в качестве лидера оппозиции. Что Путин, конечно, победил, но счет в конце игры был выставлен на информационном табло неточный: должно было значиться "два" - "ноль" = "ничья", а стояло "53" - "6" = "победа Путина с подавляющим преимуществом". Что дьявол скрывается в методике подсчета. Что надо было считать не грубо механистически, подобно арифмометру, а с восточным, в чем-то даже грузинским, политесом. Драматический баритон Явлинского влился в нестройный хор правдолюбцев из КПРФ и поборников новомодного тоталитарного либерализма из СМИ, которые с угасающим энтузиазмом оспаривают результаты выборов и вновь и вновь с тоской изучают спектрограммы огней безвозвратно ушедшего поезда.

Сдается, что помянутые правдолюбцы ничего не знают или не желают знать об одной внятной еще двум бородачам из XIX века политической истине о том, как изменяются структуры господства в обществе вместе с их носителями и защитниками. О том, "каким образом происходит возвышение класса, в то время как те различные формы, в которых в разное время сосредоточивается центр тяжести его власти, исчезают, и различные части класса, приобретшие влияние благодаря этим формам, гибнут". Сейчас мы можем наблюдать этот болезненный для народа, а не только для элит, процесс въяве, что называется, в натуре. И одной из его кульминаций стало 26 марта - point, точка перелома, за которой набирают мощь и динамику перестроение правящего класса, его перегруппировка. Ныне стало очевидным, что новая президентская власть в России, какой бы она ни стала в позитивном, утвердительном смысле, в отрицательном, апофатическом смысле уже не будет ни олигархической, ни бюрократической, ни медийной - иными словами, она не будет ни делиться с олигархами своими прерогативами, ни делегировать свои полномочия аппарату, ни мириться с притязаниями "четвертой власти", СМИ, на верховенство в государственном деле манипулирования общественным сознанием.

Если вопрос "кто?" (кто станет вторым президентом России?) полностью снят с политической повестки дня в последнее мартовское воскресенье, то вопросы "что?" и "как?" (что знаменует собой для народа и страны, прежде всего в нравственном плане, президентство Путина? как избранный президент будет выполнять волю своих избирателей, которую они выразили голосованием?) целиком сохраняют жгучую актуальность. К сожалению, данные вопросы в их принципиальной, а не узкопрагматической постановке во многом остаются вне поля зрения - или внимания - наших аналитиков и экспертов. Они сейчас зациклились на гаданиях, и не только первоапрельских (еще не изгладилась память о веселых приколах "НГ" и "Ъ", от которых, впрочем, кое у кого настроение резко ухудшилось), о том, кого Путин возьмет, а кого не возьмет в новый кабинет, как президентская власть будет "уточнять" свои отношения с олигархами, что случится с государственными и негосударственными СМИ при новом курсе власти в области общественной информации, идеологом какового в действующей президентской администрации г-н Сурков. Между тем непроясненным остается ключевой момент: за что ратовал российский электорат, почему и в качестве кого он поддержал именно Путина? То есть какой исторический и моральный выбор он сделал и насколько Владимир Путин этому выбору отвечает? Это я и называю здесь и в дальнейшем "проблемой Путина".

В либеральных кругах принято сугубо светски и беззлобно - ну просто-таки по-отечески - подшучивать над незадачливым российским электоратом: дескать, какой выбор (выборы) ни возьми, любой обязательно оказывается историческим. Я тоже люблю искрометную шутку, не чрезмерно коробит меня и покровительственная фамильярность или фамильярное покровительство правых: люди они молодые, и радует, что роли комических стариков и старух, почтенных опекунов народа-несмышленыша они исполняют хотя и слегка топорно, но с сознанием своего высокого призвания. Однако в данном конкретном случае для вышучивания взят не подходящий предмет, юмор выходит какой-то висельный. Как ни крути, а в 90-е гг. Россия слишком сильно напоминала бедолагу, которого насильственно вынудили идти по канату, натянутому над пропастью: и перемещаться по канату ему смертельно не хочется, и любая остановка смерти подобна, - если остановишься, то непременно сорвешься вниз и погибнешь. Тут поневоле каждый шаг совершается как последний, если угодно, исторический. Временем потрясений, обрушений, обвалов и катастроф стало для страны истекшее десятилетие. И картина его вышла бы из-под моего пера беспросветно мрачной, если бы не одно обстоятельство, не одна особенность нашего национального развития.

Об этой особенности мало кто сказал глубже и проникновенней, чем Борис Пастернак в не вошедшей в окончательный текст "Людей и положений" главе воспоминаний. Писатель говорит здесь о том, что, "может статься, человечество всегда на протяжении долгих спокойных эпох таит под бытовой поверхностью обманчивого покоя, полного сделок с совестью и подчинения неправде, большие запасы высоких нравственных требований, лелеет мечту о другой, более мужественной и чистой жизни и не знает о своих тайных замыслах и их не подозревает". И Пастернак продолжает свою мысль: "Но стоит поколебаться устойчивости общества, достаточно какому-нибудь стихийному бедствию или военному поражению пошатнуть прочность обихода, как светлые столбы тайных нравственных залеганий чудом вырываются из-под земли наружу". Нечто подобное произошло в стране за те недолгие три с половиной месяца, которые прошли с окончания парламентской кампании до окончания президентской: Россия, по обыкновению, долго запрягает, да быстро едет. По согласному мнению беспристрастных наблюдателей, отечественных и зарубежных, президента россияне избирали по-другому, чем депутатов Госдумы: голосуя за Владимира Путина, они совершали еще и акт некоего ценностного предпочтения, то есть предпочтения одних ценностей другим.

В роли кандидата в президенты и исполняющего его обязанности Путин оказался не просто "узнаваемым", "не чужим" для российских избирателей; он сумел еще и апеллятивно задеть некие, прошу прощения за бальмонтовщину, заветные нравственные струны народной психеи. События последнего года действительно реактивировали глубинные нравственные залегания народной психеи, возбудили надежды на vita nuova, новую жизнь. Тот же Михаил Горбачев, не выказывавший прежде особых политических симпатий к Путину, еще в конце марта заявил в интервью итальянской газете "Стампа": "Те, кто голосовал за Путина, надеялись, что он наведет порядок < ┘ >. В то же время очевидно, что те, кто привел его к власти, то есть ельцинский клан, надеялись и надеются, что он гарантирует им спокойствие и неприкосновенность. Страна надеется и ждет нормальной жизни. Если Путин не сможет оправдать этих больших надежд, то разочарование будет очень быстрым. Общественное мнение в России, несмотря ни на что, все же созрело. После огромных разочарований, вызванных крушением иллюзий, вопрос о доверии между властью и народом открыт". Правда, уже 1 апреля Горбачев начал стремительно закрывать этот вопрос и умеривать свое квазикартезианское сомнение: "У Путина есть (!) огромный (!) кредит доверия (!), - заявил он в Италии, - и уникальный шанс переломить ситуацию к лучшему. Для этого президент должен решительно порвать с теми, кто считает его своим наследником, и предложить политику, которая отвечает интересам не 10, а 90 процентов населения". Можно счесть эти заявления экс-президента одним из эпизодов "борьбы за Путина", которая развертывается сейчас в высших эшелонах российской политики, или использованием удобного повода для сведения счетов со своим пожизненным противником, лишившим его власти. Но в своих констатациях относительно ситуации Путина Михаил Горбачев отнюдь не одинок и даже в чем-то массовиден.

Одним из таких прежде затаенных ожиданий явился органический патриотизм русского человека, не имеющий почти ничего общего ни с казенным "совковым", ни с казенным "новорусским" и до Путина не только не получавший никакого естественного выхода в деятельности общества и государства, но даже полуофициально третировавшийся как последнее прибежище негодяев. Александр Ципко в одной из последних своих публикаций отметил некоторую инаковость путинских патриотических убеждений: "Патриотизм Путина и его новой команды имеет по сравнению с патриотизмом Коржакова, Сосковца, Егорова и Полеванова то преимущество, что он более безопасен для демократии, что он несет в себе либеральное начало". Но с чем я не могу согласиться, так это с тезисом Ципко, что "с исторической точки зрения победа Путина олицетворяет те идеи, которые отстаивала партийно-государственная часть окружения Ельцина". Ни о такой "части", ни тем более о таком целом в окружении Ельцина, особенно после 1996 года, общественности ничего не известно.

Тут дело, в конечном счете, не в элитах: электорат почувствовал в Путине нелживое уважение к народным нравственным залеганиям, сопричастность неказенному русскому патриотизму, неприятие любого унижения национального достоинства, заискивания перед сильными мира сего. Мира третьего тысячелетия от Р.Х. Что-то сущностное из этого неказенного патриотизма высвечивается в ответе и.о. президента на вопрос журналистов "Коммерсанта" о том, переживал ли он, когда рухнула Берлинская стена: "На самом деле, я понимал, - заявил Путин, - что это неизбежно. Если честно, то мне было только жаль утраченных позиций Советского Союза в Европе, хотя умом я понимал, что позиция, которая основана на стенах и водоразделах, не может существовать вечно. Но хотелось бы, чтобы на смену пришло нечто иное. А ничего иного не было предложено. И вот это обидно. Просто бросили все и ушли". Став, добавлю от себя, посмешищем для политического сообщества не только в Германии, но и во всем западном мире.

Среди авторов, которые своим верхним нюхом учуяли стремление Путина в своей деятельности опереться на нравственные устои России, национальные традиции и ценности, я бы отметил Виталия Найшуля и, в частности, его статью "Рубеж двух эпох. Рассуждения экономиста в канун грядущей смены политического режима". Ничего специфически экономического в этой статье нет: автор проводит в ней мысль о том, что спасительным для миновавшего свой период полураспада российского государства может стать обращение к архетипам и ценностям "вечной Руси" (она же "Святая Русь"). Именно эти ценности следует сделать фундаментом стратегического согласия между государственной властью и гражданским обществом. Найшуль полагает, что главными строительными блоками для этого фундамента должны стать не макроидеи, которые не приемлют молодежь и самая активная часть деятельного населения (чего, правда, не скажешь о Борисе Березовском, который даже Чубайса упрекнул в отсутствии стратегического мышления), а микроценности - семейные, приватные, профессиональные, корпоративные и т.д. Нечто в этом духе предал огласке в своем обращении к избирателям и Владимир Путин, поставивший во главу угла предлагаемого им курса моральные устои, обретаемые в семье и составляющие стержень патриотизма, национального достоинства и государственного суверенитета.

В памятную ночь с 26 на 27 марта все федеральные каналы телевидения были захвачены "говорящими головами" и торсами: в прямом эфире политологи, социологи и эксперты судили-рядили обо всех перипетиях выборов. И раз за разом в этих высоколобых и, несомненно, ученых дебатах всплывала не новая тема: будет ли электорат российский голосовать, как всегда, сердцем или все-таки умом. Специалисты склонялись к тому, что ум возобладает, что голосование будет сознательным. Много было сказано в ту ночь веского и пронзительного, и лишь одного я так и не услышал. Я не услышал ни единого свидетельства, что эти уважаемые, съевшие не одну политическую собаку граждане фактически, не отдавая себе отчета в этом, затрагивали проблему не рекламную, не технологическую, а, по сути, сугубо философскую: кардинально важную для Нового времени проблему соотношения "логики сердца" и "логики ума", как сформулировал ее великолепный Блез Паскаль применительно к жизни, а не к одной лишь политике. Паскаль указывал в "Мыслях": "Мы постигаем истину не только разумом, но и сердцем: именно сердце помогает нам постичь начало начал, и тщетны все усилия разума, неспособного к такому постижению, опровергнуть доводы сердца". Эта паскалевская идея имела блестящую интеллектуальную карьеру во французской моралистике и критике нравов, а также в немецкой философии ХХ века. И вот она объявилась у нас, правда, в изувеченной политтехнологами и экспертами форме.

Я отнюдь не хочу тем самым сказать, что в наших родных пенатах ничего подобного этой идее не было и нет. Совсем даже наоборот. Контекстуально она присутствует в русской духовной культуре без малого тысячелетие. Но начну с более близкого к сегодняшним дням времени. В 1915 году подававший великие философские надежды не только у себя на родине, в Венгрии, но и в Германии, своем духовном отечестве, Дьердь Лукач писал известному немецкому драматургу Паулю Эрнсту в частном послании: "Я также рассматриваю [книги] Ропшина (В.Ропшин; псевдоним Бориса Савинкова, эсера-террориста и литератора, автора нашумевших в начале ХХ века "Воспоминаний террориста", повестей "Конь бледный" и "Конь вороной". - С.З.), - трактуемые в качестве документа, а не в качестве художественных произведений, - не как проявление болезни, а как новую форму выражения старого конфликта между прежней этикой (долг и обязанности по отношению к институтатм = институтам объективного духа) и второй этикой (императивы души). (Лукач исходит из концепции объективного духа Гегеля, в сферу которого входят право, субъективная мораль, объективная нравственность, включающая в себя семью, гражданское общество и государство; см. Гегель. Философия духа. - М.: Мысль, 1977.) Иерархия [этих императивов] всегда претерпевает подлинно диалектические осложнения, когда душа ориентируется не на себя самое, а на человечество, - в случаях политического деятеля, революционера. В этих случаях необходимо - для того чтобы спасти душу - как раз и пожертвовать своей душой; необходимо, исходя из мистической этики, стать жестоким реальным политиком и нарушить абсолютную заповедь, в которой нет ничего от долженствования по отношению к институтам [объективного духа]". Полагаю, что приведение здесь этой довольно пространной цитаты оправдывается тем, что она сразу же вводит в "проблему Путина" (как проблему в том числе и превращения этического "доброго человека" в жестокого "реального политика") и проливает свет на поведение электората 26 марта. Ревнители древнего благочестия могут по той же надобности обратиться к "Слову о законе и благодати" митрополита Илариона (XI век).

Не требуется чрезмерных усилий, чтобы убедиться в главном. А именно в том, что в 2000 году русский человек, россиянин, сталкивается практически с той же моральной антиномикой, что и в 1915 году, и даже в 1037-1050 гг.: закон требует одного, а благодать разрешает другое; долг велит одно, а душа взыскует другого; чтобы быть добрым ко всем, надо быть злым по отношению к некоторым; убивать нельзя, но убивать приходится во имя "общего блага". Не стану опровергать: для иллюстрации антиномичности русского нравственно-политического сознания с тем же основанием, что и на выдержку из письма Лукача, можно было бы сослаться и на по-славянски импульсивные и патетические строки Николая Бердяева из его работы "Душа России", опубликованной в 1915 году: "Никакая философия, ни славянофильская, ни западническая, не разгадала еще, почему самый безгосударственный народ создал такую огромную и могущественную государственность, почему самый анархический народ так покорен бюрократии, почему свободный духом народ как бы не хочет свободной жизни". А что, сейчас - по-другому? Российское государство расшаталось, а госаппарат необыкновенно укрепился; все дозволено, но под бюрократической или мафиозной крышей; свобода граничит с беспределом, но все мечтают о сильной власти и т.д. и т.п.

Следует со всей силой подчеркнуть: политическое мышление Путина-президента отстраивалось на предыдущей стадии его государственного поприща вокруг этих антиномий. В этом плане крайне симптоматичны его размышления, связанные с предложением Бориса Ельцина принять на себя президентские обязанности, которыми он поделился с журналистами "Коммерсанта": "С одной стороны, есть свои, внутренние аргументы. Но есть и другая логика. Судьба складывается так, что можно поработать на самом высоком уровне в стране и для страны. И глупо говорить: нет, я буду семечками торговать, или нет, я займусь частной юридической практикой. Ну потом можно заняться, в конце концов".

Таким образом, первым приступом к разрешению "проблемы Путина", по-видимому, должно стать уяснение того, что в нравственно-политическом облике этого деятеля, каким он предстал перед обществом после вхождения в плотные слои публичной политики, с высокой интенсивностью экспонирована вся вышеуказанная русская, российская антиномика. Неотвязно следящие за Путиным аналитики нередко достаточно точно фиксируют внешние проявления этой антиномики, впрочем, не часто добираясь до ее глубинных источников. Лишь один, наугад, пример: "Для нас Путин - это скрытный, решительный, целеустремленный политик, готовый брать на себя ответственность за свои поступки. Однако Питер знает его дружелюбным и улыбчивым человеком, который всегда помнит о друзьях и старается не наживать себе врагов. В нем сочетаются два начала: либерал, о чем свидетельствуют его постоянные высказывания о соблюдении прав человека, свободы слова и о продолжении прежнего курса реформ, и государственник, жесткий прагматик, для которого интересы страны превыше всего" (Денис Ширяев).

Дело не в эклектическом "сочетании" двух начал, дело в описанном Лукачем внутреннем переходе от "этического человека" к "реальному политику", который представлен в феномене Путина с образцовой пластичностью. Но это именно то, что, может быть, с гораздо меньшей амплитудой предстояло сделать 26 марта электорату. Весьма поверхностны суждения тех наблюдателей, которые главными предпосылками победы сочли протекцию Путину со стороны Ельцина с Семьей и административный ресурс. Народ проголосовал за Путина в большинстве своем потому, что углядел в нем и в его деятельности нечто важное, близкое и крайне актуальное сегодня. И особенно завтра. Как это ни банально звучит, Путин говорил электорату то, что тот давно уже хотел услышать. А Ельцин с Семьей для нового президента - скорее обуза, чем подмога: по социологическим замерам, процент поддержки Ельцина гражданским обществом фактически равен нулю. В одну и ту же политическую реку Ельцину уже не удастся войти не только дважды, но и один раз, что бы там он ни втолковывал Арафату о своем "влиянии" на Путина и как бы ни стучал по столу кулаком. Путин не сдаст Ельцина, это точно; но точно и то, что политический курс он будет впредь прокладывать независимо от предшественника. Homo politicus сегодня есть не только, на русский манер, отзыв на вызовы времени, на народные чаяния, но и непременно ответ на коренные проблемы и задачи, вставшие перед обществом, перед государством.

Иными словами, вменяемая российская политика невозможна без рационального, а не только астрологического, диагноза ситуации, в которой оказалась Россия в постельцинскую эпоху, без рациональной социально-экономической и политической терапии, предполагающей принятие безотлагательных мер в экономике и государственном строительстве, и рационального же прогноза с выделением государственных приоритетов и общенациональных целей.

Тонкость состоит в том, что, как показывает пристальный анализ предвыборных документов Владимира Путина и немногочисленных пока еще концептуальных высказываний после выборов, его президентская программа представляет собой попытку (вполне удачную или не вполне удачную, это другой вопрос) выйти за рамки двух господствующих в российском политическом мышлении диагностических парадигм и вытекающих из них сценариев развития России - парадигмы либеральной и парадигмы консервативной. Либеральная парадигма, которую в одном из предвыборных интервью авторизовал Григорий Явлинский, не будучи либералом в собственном, то есть западном, смысле слова, заключается в истолковании современной России по модели Веймарской республики в Германии 20-х - начала 30-х гг. Здесь, как, впрочем, и во всем прочем, отечественные либералы повторяют зады западной, прежде всего американской, русистики: "<┘> Налицо явные моменты сходства между сегодняшней Россией и Веймарской республикой, существовавшей до прихода Гитлера к власти в 1933 году, - это потеря империи и статуса, экономический развал, исчезновение среднего класса и т.д. Часто возникал вопрос, как немецкий народ, цивилизованный и образованный народ, мог демократическим путем привести к власти Гитлера с его четкими планами войны и геноцида. Из самых разных ответов, может быть, самый лучший был самый простой: отчаявшийся народ совершает отчаянные шаги. Точно такое же может произойти и в России, с такими же печальными результатами" (Майкл Интрилигейтор, США). Пророча России, если она не склонится на либеральные увещевания, скорое тоталитарное будущее и объявляя Путина его предвестием, либералы аттестуют себя в качестве коллективного Спасителя. Самое меньшее, что можно сказать на сей счет, - это занимательно.

Консервативная парадигма, каковой некий публицистический лоск придали Александр Солженицын ("Россия в обвале") и вторящий ему Леонид Бородин ("Царица Смуты"), а некий теоретический лоск - Александр Зиновьев ("Смута") и Алексей Кара-Мурза ("Между "империей" и "смутой"), во главу угла своей конструкции ставит аналогию между российской современностью и Смутным временем. Характерной чертой этой парадигмы является воинствующее антизападничество (воплощением пагубы западного влияния для ее сторонников является Марина Мнишек, носителем - Самозванец Гришка Отрепьев). Сходство между нынешней и "смутной" Россией отыскивается повсюду - и там, и там развал государственной машины под согласованными ударами снаружи и изнутри; там семибоярщина - здесь семибанкирщина; и там, и там безвластие и экономическая разруха; и там, и здесь перспектива России связывается с государственническими силами, в качестве которых поборники консервативной парадигмы рассматривают сейчас единственно себя самих.

Фактически в политическом пространстве путинской программы снимается жесткое противостояние либеральной и консервативной парадигм. Можно видеть в этом одно из проявлений базового устремления Путина, который стремится к преодолению глубокого политического и идейного раскола в российском обществе, к его консолидации на основе общенациональных стратегических целей ("Россия на рубеже тысячелетий"). Прежде всего Путин расправляется с фатумом тоталитаризма или иностранной колонизации России, заявляя, во-первых, что "свой шанс мы не используем для диктатуры", а, во-вторых, что вся внешняя политика России будет впредь строиться исходя из национальных интересов страны. (Не с этим ли связан послевыборный реверанс Путина в сторону Евгения Примакова как твердого государственника и признанного защитника национальных интересов?) Путин, судя по всему, планирует в ближайшее же время взяться за реконструкцию государственной машины, совершенствование федерализма, укрепление исполнительной вертикали.

В фокусе его внимания как стояли, так и будут стоять силовые структуры, на которые он постоянно опирается, военно-промышленный комплекс, чей потенциал предполагается использовать не только для оснащения армии суперсовременным вооружением, но и для технического перевооружения гражданских отраслей производства. Достаточно взглянуть на географию поездок Путина по стране, чтобы убедиться в этом. Деятельность государственных структур предполагается сосредоточить на следующих приоритетах: устранение грустного парадокса, когда в самой богатой в мире ресурсами стране большая часть населения живет за чертой бедности; защита рынка от незаконных интервенций чиновничества, бюрократии и криминалитета, возрождение личного достоинства каждого российского гражданина и всех их вместе во имя высокого национального достоинства страны, что предполагает радикальное изменение государственной позиции по отношению к соотечественникам в ближнем и дальнем зарубежье. Трудно возразить что-нибудь стоящее и против коронного лозунга Путина: сильное государство - свободная личность, который, кстати, не противоречит ни догматике либерализма, ни догматике консерватизма в их современных редакциях.

Можно что угодно утверждать об этой программе, кроме того, что она академична, непонятна массовому электорату. Путин, сдается, вытвердил наизусть одну из аксиом серьезной политики: политика там, где миллионы. Может быть, этим объясняется его явственно отстраненное отношение в ходе предвыборной кампании к разбившимся на станы и кланы политическим элитам, рвущимся в большую политику олигархам, телемагнатам и закулисных дел мастерам, ангажированным слоям интеллигенции. Путин, надо полагать, всерьез заботился о том, чтобы президентом его избирали не в Давосе в узком кругу политических и финансовых воротил, а на избирательных участках в России. Путинское политическое самоотождествление - это самоотождествление с президентом всех российских граждан, да простится мне эта новелла.

И еще об одном я хотел бы сказать хотя бы вскользь: о страхе перед Путиным и о бесконечно обсасывавшейся оппозиционными ему политиками и журналистами цифре в 25% российских граждан, которые "боятся Путина". Прежде всего не сегодня была проверена и не сегодня будет опровергнута житейская истина: единственное, чего стоит по-настоящему бояться, так это самого страха. Далее, боятся по преимуществу те, у кого есть веская причина бояться. Наконец, симулируют страх те, для кого страх вышепоименованных боязливых граждан стал одной из козырных карт в предвыборных играх. Один из деятельных участников прошедшей избирательной кампании - на стороне Путина - высказал о последних следующие суждения, в каковых многое мне кажется справедливым: "Свою предвыборную кампанию лидер "ЯБЛОКА" Григорий Явлинский строил исключительно на страхе перед Путиным. В своих публичных высказываниях он совершенно определенно намекает на причастность и.о. президента к взрывам жилых домов, подчеркивает его зависимость от окружения Ельцина и т.п. "ЯБЛОКО" выбрало игру неглубокую, но очень грязную. В результате электорат Явлинского состоит в основном из паникеров и пессимистов. Сегодняшнее "ЯБЛОКО" - это партия страха перед будущим". В итоге паникеров и пессимистов оказалось примерно в четыре раза меньше, чем 25% электората, а Путин сделал в ночь после выборов немного картинный, но все-таки рыцарский жест - он зарезервировал возможности переговоров с Явлинским и его участия в исполнительной власти, если он будет работать в команде и в интересах дела, а не в интересах повышения своего собственного и партийного престижа.

И последнее. Мне помстилось, что многое из того, о чем говорил Путин во время встреч с росииянами накануне выборов как о своих планах, он искренне стремится и будет стремиться сделать. Искренность в политике, тем более в российской, с ее неусовершенствованными грязными технологиями с колоссальными человеческими отходами, искренность - это, однако, симптом. Симптом человеческой уязвимости. А уязвимости не прощают. Так что, может быть, оно и лучше, что на людях Путин неизменно появляется в маске, столь виртуозно воссозданной в слове его либеральными доброжелателями? Как знать. Как знать. Важно не переиграть. Не допустить, чтобы маска намертво приросла к лицу и навсегда закрыла его. О том, что бывает после этого, хорошо сказал Федор Шаляпин в своей книге "Душа и маска": " < ┘ > Я всегда удивлялся, когда встречал дворянина, помещика, министра, великого князя, короля, которые вдруг, как плохой актер на сцене, в бездарье своем говорили фальшивым голосом фальшивые слова и делали фальшивые жесты, и так же, как бездарные актеры на сцене, не замечали, что они играют плохо". Правда, порой фальшивят и даровитые артисты┘ Но это a propos.