Владимир Дегоев В УЖЕ трудно обозримой "историографии" чеченской войны видное место занимает вопрос об ее исторических предпосылках.
Исторические аналогии всегда заманчивы. Проблема, однако, в том, где заканчивается типологическое, преемственное и начинается феноменальное?
* * *
Само собой разумеется, для продуктивного сравнения исторических и современных сюжетов нужно прежде всего условиться о том, что принимается за сущность того или иного явления. Именно "условиться", ибо сложные социальные феномены (а к таковым, бесспорно, относится и Кавказская война XIX в., и чеченские события конца XX в.) уже по определению отличаются многоликой природой, предполагающей разные оценки.
Обращаясь сначала к Кавказской войне, примем эти правила и возьмем за основу традиционную точку зрения на нее, которой придерживаются авторы, тяготеющие к историческим аналогиям. Суть ее в следующем. С образованием в XVI в. Московского централизованного государства русский царизм развернул военно-колониальную экспансию, в том числе - в кавказском направлении. Ее побудительные мотивы были связаны с геостратегическими, политическими, экономическими и в меньшей степени идеологическими соображениями. В эпоху Екатерины II продвижение России на юг стало особенно интенсивным. Применяя на Северном Кавказе сугубо силовые или гибкие дипломатические методы, царизм опирался на местные феодальные, клерикальные и родо-племенные элиты, нуждавшиеся во внешней поддержке. Военно-колонизаторская и классово-эксплуататорская политика России вызвала протест горских общественных "низов" против пришлых и "собственных" угнетателей. С 80-х гг. XVIII в. на территории Чечни и Дагестана подобные настроения находят выход в антиколониальных и антифеодальных восстаниях под религиозным флагом. Логическое продолжение и широкий размах эти процессы получили с приходом Ермолова, резко ужесточившего политику России на Северо-Восточном Кавказе. Ответом явилось беспрецедентное по силе и длительности движение против царских завоевателей и их местных классовых союзников, которое часто именуется Кавказской войной. Социальной базой войны принято считать чеченских и дагестанских общинников (узденство), главной целью - освобождение от царских колонизаторов и горской феодально-эксплуататорской верхушки, идеологическим катализатором - идеи мюридизма (разновидность ислама) и лозунги газавата (священная война против неверных). В этом столкновении горцами руководили выдающиеся предводители, самым ярким из которых был имам Шамиль, глубокий знаток Корана, стратег и организатор, преданный идеалам национальной независимости и социальной справедливости. В ходе войны он сумел объединить разрозненные и враждовавшие общины, впервые создав на территории горной Чечни и Дагестана военно-теократическое государство - имамат. Благодаря массовой поддержке и своим незаурядным качествам вождя Шамиль на долгие годы обеспечил себе стратегические преимущества над русской армией и морально-политический перевес над влиянием русского царизма на Северо-Восточном Кавказе. Этому в значительной мере способствовали как объективные, природно-географические условия (высокогорная местность), так и субъективные военно-стратегические ошибки Петербурга.
С течением времени в движении возник социальный раскол. Руководящий слой имамата (наибы, войсковые командиры, высшее духовенство, судьи, чиновники) превратились в "новую" феодально-эксплуататорскую знать, противопоставившую себя рядовым общинникам. Углублявшиеся классовые противоречия ослабляли общество, армию и государство, что сопровождалось количественным наращиванием русских войск на Кавказе и качественными изменениями в их стратегии и тактике, которые не сулили горцам ничего хорошего. В результате народно-освободительная, антиколониальная и антифеодальная война под руководством Шамиля потерпела поражение.
Такова в общих чертах наиболее распространенная на сегодняшний день концепция Кавказской войны.
В литературе гораздо больше внимания, чем самой войне, уделяется ее непосредственным и отдаленным последствиям, хотя они тесно связаны с рассматриваемой проблемой если не хронологически, то содержательно. Эти аспекты остаются открытыми для обстоятельного изучения. Но ряд фактов лежит на поверхности или достаточно близко к ней. В августе 1859 г. Шамиль с горсткой верных ему мюридов сдался главнокомандующему русской армии на Кавказе Барятинскому. Не погиб в сражении, не бросился на вражеские штыки в фанатичном порыве, не покончил с собой во избежание позорного пленения гяурами, а обдуманно и добровольно сложил оружие перед победившим противником в абсолютно безнадежной ситуации. Противник, в свою очередь, ответил весьма необычным для себя образом. Шамиля не казнили, не бросили в тюрьму, не сослали в Сибирь, закованного в кандалы, даже не арестовали в привычном для того времени смысле слова. С ним обращались с пиететом, положенным великой личности. В нем видели выдающегося полководца и политика, проигравшего достойно и мужественно. Шамиля отправили в Петербург, где чествовали как героя, к полному изумлению самого имама, считавшего себя пленником. По поводу всеобщей "шамилемании" столичные фельетонисты шутили: кто же на самом деле победил в Кавказской войне?
Завершение Кавказской войны позволило России прочно утвердиться на Северном Кавказе, который, сохраняя яркое своеобразие, постепенно становился неотъемлемой административно-политической и экономической частью империи, уже включавшей не менее "своеобразные" территории (Прибалтика, Польша, Бессарабия, Поволжье, Крым, Закавказье, Сибирь). Со временем развиваются (с большей или меньшей интенсивностью в зависимости от региона) признаки социально-культурной и идеологической общности, связанной с проникновением капитализма и сопутствующих вестернизаторских идей - буржуазных и социалистических. (Разумеется, под "общностью" понимается не монолитная однородность, а единство структуры с ее внутренними элементами и противоречиями.)
Одно из следствий Кавказской войны - стремление Петербурга максимально использовать приобретенный в ходе ее опыт и избежать прошлых ошибок. И хотя во второй половине XIX в. народные волнения в Чечне и Дагестане все же имели место, они по силе и размаху были совершенно несопоставимы с движением Шамиля. При всех разногласиях внутри русского правительства по проблемам Северного Кавказа Петербург в конечном счете твердо знал, чего он хочет и как этого достичь.
К итогам Кавказской войны следует отнести существенное изменение демографической картины в регионе - из-за массовой эмиграции адыгов в Турцию и притока русского и украинского населения, способствовавшего быстрому росту производительных сил Северного Кавказа сначала в области сельского хозяйства, а затем и промышленности.
Кавказская война имела огромные геополитические последствия. Установились надежные коммуникации между Россией и ее закавказской периферией. России удалось наконец прочно обосноваться в самом уязвимом и стратегически очень важном секторе Черного моря - на северо-восточном побережье. То же - с северо-западной частью Каспия, где Петербург до этого чувствовал себя не совсем уверенно. Кавказ оформился как единый территориальный и геополитический комплекс внутри имперской "сверхсистемы" - логический результат южной экспансии России. Теперь он мог служить обеспеченным тылом и реальным плацдармом для продвижения на юго-восток, в Среднюю Азию, также имевшую большое значение для обустройства имперской периферии.
Таким образом, окончательное утверждение России на Северном Кавказе повлекло целую цепь последствий, послуживших стимулом для активизации ее политики, в том числе в Европе. Это приобретало особый смысл в 60-70-е гг. XIX в., в условиях, когда России, потерпевшей беспрецедентное и унизительное фиаско в Крымской войне, было жизненно необходимо преодолеть пораженческий синдром и вернуть себе имя и авторитет великой державы. Победа России над Турцией в войне 1877-1878 гг. фактически ознаменовала достижение этой цели. Весьма сомнительно, чтобы Петербург после крымского "ожога" отважился бы на столь смелое вмешательство в восточный кризис 1870-х гг., если бы с движением Шамиля не было покончено.
Иными словами, причины, ход и итоги Кавказской войны органично вписываются в более широкий процесс геополитического расширения Российской империи, еще не достигшей "естественно необходимых" пределов территориального насыщения и располагавшей соответствующим потенциалом - военно-экономическим и цивилизационным.
Приняв все это за основу для сравнения, перейдем к чеченской войне 1994-1996 гг. Вряд ли достоин спора тот очевидный факт, что она произошла в совершенно иную эпоху и в совершенно иной обстановке. Оставляя в стороне гипотетический вопрос о ее предопределенности или случайности, позволим себе предположить, что чеченская трагедия была спровоцирована целым комплексом объективных и субъективных причин глобального, регионального и местного происхождения. В наиболее общем виде они сводятся к следующему: кризис советского строя, развал СССР, революционно-шоковое, лихорадочное реформирование России "сверху" (включая национальные отношения), лишенное квалифицированного интеллектуального обеспечения и здравого смысла.
Поклонники "научного" метода тотальной типологизации событий истории и современности, судя по всему, не испытывают особого любопытства к тому "неудобному" для них факту, что на огромном пространстве многонациональной России, пораженном стандартными постсоветскими недугами, сепаратистское движение вспыхнуло только и именно в Чечне. Почему не рядом, в Дагестане, Ингушетии, или подальше, в Карачаево-Черкесии и Адыгее, - районах, находившихся в условиях примерно одной и той же социально-экономической, политической, культурной, идеологической и конфессиональной среды обитания? Ведь в XIX в. эти территории были активно вовлечены в Кавказскую войну. У проживающих там народов есть общие основания для справедливых обид и претензий (впрочем, как и для чувства благодарности за многие благие дела) к царской и коммунистической власти. Почему не в "мусульманских" Кабарде, Татарии, Башкирии с их богатым историческим опытом антиколониальных выступлений и высокоразвитым национально-духовным самосознанием? Мы задаем этот вопрос не потому, что знаем ответ на него, а потому, что он достоин ответа, искать который в точных "законах истории", подразумевающих универсальность, периодичность и повторяемость, похоже, бесполезно.
Нередко причины чеченской войны устанавливаются нарочито априорно - с помощью хрестоматийного "кому это выгодно?". И тут же указывают на "определенные силы" в Москве и в Грозном. Однако подобный подход, каким бы эффективным он ни казался, мало что объясняет. "Объективная" заинтересованность одних лиц в войне вовсе не означает, что она развязана именно ими. И наоборот, "объективная" незаинтересованность других лиц отнюдь не обеспечивает им абсолютное алиби, ибо в политике события подчас случаются помимо воли и желания людей, вне рациональной мотивации. "Определенные силы", которым "это выгодно", могут быть таким же условным и подвижным понятием, как и те, кому "это невыгодно".
Многие авторы, считая чеченскую войну неизбежным и закономерным порождением предшествующего кризиса, связывают его с внутренним состоянием Чечни, вольно или невольно заимствуя метод историков, применяющих такой же подход в изучении истоков Кавказской войны XIX в. Последовав этому примеру, нетрудно обнаружить, что, несмотря на все особенности, Чечня рубежа 80-90-х гг. XX в. по уровню общего, так сказать, формационного развития и уровню интегрированности в российскую социально-экономическую, политическую и культурную систему не идет ни в какое сравнение с изолированными патриархальными чеченскими общинами времен Шейх-Мансура и Шамиля. Один из ярких символов этой интегрированности - высокообразованная чеченская интеллигенция, включая большую (гораздо большую, чем у многих народов) диаспору в Москве и вообще в Российской Федерации, достойно представленную в различных сферах общественной жизни. Два века назад было просто немыслимо вообразить себе чеченца в роли второго человека в российской государственной иерархии или в высшем командном составе Российской армии. Мы уже не говорим об элитно-интеллектуальных профессиях. (Кстати, пора бы отказаться от назойливого заклинания о том, что это произошло вопреки советской национальной политике, хотя она далеко не безгрешна. Явления подобного социально-культурного масштаба никогда не случаются "вопреки".) Парадоксально, но факт: люди, олицетворявшие "российскость" Чечни, оказались во главе движения, которое вскоре вылилось в сепаратистское. Что сделало их такими? Или кто? Еще один нелегкий вопрос для размышления. И опять-таки остается подозрение, что аналогии с Кавказской войной - не самый верный способ его решения.
Поскольку чеченская (как и Кавказская) война обычно рассматривается в качестве неизбежного производного продукта глобальных закономерностей, роль личностного фактора в ней зачастую отодвигается на задний план. Главные действующие лица этой трагедии, с их страстями, комплексами, предрассудками и прочими человеческими слабостями, предстают едва ли не жертвами фатального течения истории, от которых мало что зависит. Конкретные люди, принимавшие конкретные решения под влиянием конкретных идей, оказываются пленниками "объективной" обстановки, лишающей их выбора. Вопрос об ответственности, разумеется, теряет актуальность.
Однако речь идет не о нравственной или юридической стороне дела - теме очень важной, но в данном случае не имеющей прямого касательства к предмету разговора. Речь идет о принципиальном значении "субъективного" начала в генезисе чеченской войны. Ведь с точки зрения реальных исторических условий Чечня в период с середины 1980-х гг. до декабря 1994 г. представляла собой почти неизменную субстанцию по уровню нестабильности и остроты внутренних проблем. Вряд ли случайно, что при "прочих равных обстоятельствах" война возникла не до, а после прихода к власти в Москве и Грозном новых людей. И хотя все они вышли из партийно-советской "шинели" и были в той или иной степени ее плотью, их волновали уже другие ценности, которые они отстаивали более авторитарно и более агрессивно, чем их предшественники. В Грозном решили опробовать доктрину национального суверенитета с диктаторско-теократическим уклоном. В ответ Москва рискнула испытать на чеченском "полигоне" концепцию силового "демократического централизма". И если Дудаев, став заложником собственной радикальности, по существу уже просил помощи у Кремля в обмен на серьезные уступки со своей стороны, то Ельцин - не так уж важно, под чьим внушением - взял ультимативный тон. Тем самым он, не исключено, надеялся ускорить падение своего оппонента, но достиг прямо противоположного. Взаимная личная неприязнь двух, политически во многом похожих лидеров, подогреваемая столичными "экспертами" по Кавказу, приблизила развязку. Поведи себя Ельцин тоньше или будь на его месте человек с другим складом ума и характера, все могло бы сложиться иначе. Признавая абсолютную умозрительность такой гипотезы (ибо она относится к уже случившемуся), мы тем не менее прекрасно понимаем тех авторов, которые настаивают на существовании реальной альтернативы чеченской войне. От этого предположения действительно трудно удержаться, зная, как много зависело от конкретных, наделенных властью персон, а не от "часового механизма" истории. При всей безнадежности аргументов в пользу несостоявшегося варианта развития событий прошлого постановка проблемы исторической альтернативы все же не совсем бесполезна, хотя бы как урок на будущее. "Ситуацию выбора" могут создавать обстоятельства, но выход из нее находит человек.
Кстати, "персональный" фактор недооценивается в контексте происхождения не только чеченской, но и Кавказской войны. Как явствует из многочисленных источников, Шамиль и его предшественники начиная с Шейх-Мансура действовали в принципе в одних и тех же внутри- и внешнеполитических условиях. Однако лишь при третьем имаме события приобрели то новое качественное содержание и тот беспрецедентный размах, которые сделали Кавказскую войну "Кавказской". Почти на всем ее протяжении перед Шамилем, равно как и перед его российским визави Николаем I, возникали альтернативы, способные остановить кровопролитие. И всякий раз предпочтение с обеих сторон осознанно и добровольно отдавалось войне.
Предпосылки чеченской войны обусловили и ее соответствующее содержание, которым она тоже отличается от войны Кавказской. В ней нет почти ничего антиколониального, народно-освободительного в том смысле, в каком эти категории применимы (когда они применимы) к первой половине XIX в. Тем более - антифеодального. По своей уникальности чеченский конфликт не укладывается в какую-то четкую типологию, образуя своеобразную, так сказать, сепаратистскую разновидность гражданской войны внутри единой страны с единой государственно-политической, экономической и общественной структурой.
По временной протяженности и по внутреннему существу Кавказская война была исторической эпохой; чеченская война - скорее историческое событие. Полтора столетия назад ввиду социальной однородности Чечни масштабы ее вовлеченности в движение Шамиля были огромны. В современном, глубоко иерархизированном чеченском обществе уже нет прежнего патриархального единства интересов, в том числе - в вопросе об отношении к Москве. Поэтому сопротивление российским войскам не приняло столь массового характера, как в первой половине XIX в., хотя кремлевское руководство сделало все, чтобы сплотить Чечню против России.
За два столетия заметно видоизменилась роль религиозного фактора - не во внешних проявлениях, а в сущности. Главные персонажи Кавказской войны - люди набожные и посвященные - зачастую ставили во главу угла идеи ислама как основу фундаментальных общественных преобразований. Шейх-Мансур, Кази-мулла, Шамиль требовали от горцев прежде всего принятия шариата, а затем уже уничтожения нечестивых гяуров (причем не только русских, но и своих соплеменников). За прегрешения перед верой люди подвергались жестоким наказаниям гораздо чаще, чем за лояльность к России. Расхожее, господствующее по сей день представление о мюридизме лишь как об "идеологической оболочке" или пропагандистском средстве для создания "образа врага" далеко не соответствует реальному значению этой религиозной доктрины в истории Кавказской войны.
Лидерам Чечни 90-х гг. XX в. с их вполне светскими натурами в целом чужд шамилевский "фундаментализм". Они с готовностью дают присягу на Коране (иногда, между прочим, на русском языке), соблюдают мусульманские ритуалы и окружают себя необходимой атрибутикой. Однако непохоже, чтобы они были теми фанатиками, какими их порой изображают. Да и откуда им - поколению, выросшему при "развитом социализме", - быть таковыми? В противоположность Шамилю они не преследуют народную, традиционную культуру, не пытаются вытеснить ее шариатом. Для них ислам - скорее часть этой культуры, хотя им нельзя отказать в умении использовать религию в политико-идеологических целях.
Современные чеченские руководители - личности, безусловно, незаурядные и колоритные. (Это признают даже те, у кого нет оснований испытывать к ним теплые чувства.) И все же их нельзя поставить рядом с харизматическими героями Кавказской войны, которые как бы сами "творили" историю - своими умом, талантом, пророческим видением, способностью духовно подчинять массы. Они управляли событиями в более или менее точном соответствии с собственными замыслами и идеями, часто вопреки тому, что планировали или ждали от них другие. Особенно Шамиль. Долгое время третий имам был ведущей силой, синонимом Кавказской войны. Не столько Россия озадачивала его, сколько он Россию. Не Николай I ставил Шамиля перед вопросом "что делать?" и диктовал условия игры, а наоборот. И наконец, не Шамиль был вынужден искать мирного соглашения (в 30-40-е гг. XIX в.), а российский император.
С нынешними руководителями чеченского движения сопротивления все иначе. Они действуют во многом не по своей воле, в ответ на ситуацию, не ими созданную. Несмотря на их мужество, решительность и кажущуюся свободу выбора, это, по существу, - фигуры, ведомые обстоятельствами и другими людьми. Их творческий потенциал сильно ограничен необходимостью учитывать официальное и общественное мнение России, различные интересы и настроения. Поведение чеченской военно-политической элиты иногда поразительно совпадает с тем, на что рассчитывают в Кремле. Возможно, не так уж далеки от истины наблюдатели, полагающие, что чеченским кризисом управляют из Москвы.
По сравнению с тем же Шамилем лидеры Ичкерии по объективным и субъективным причинам гораздо больше зависимы от своего общества, которое они не в состоянии контролировать. Если имам (и в этом его заслуга) превратил патриархальный "хаос" в исламский порядок, то нынешние чеченские реформаторы (и в этом не только их вина) превратили советский "порядок" в исламский хаос.
Куда беднее "персональное" обеспечение чеченской войны со стороны Москвы. Здесь вообще незаметно выдающихся деятелей, сопоставимых с Ермоловым, Воронцовым, Барятинским, Милютиным┘ да и с Николаем I. Конечно, не потому, что потенциально таких личностей не может быть в современной российской армии и в российской политике. Дело в другом. В первой половине XIX в. по сугубо техническим причинам (отсутствие быстрой связи между Петербургом и Тифлисом) кавказским наместникам предоставлялись довольно широкие полномочия, стимулировавшие инициативу и гибкое, стратегическое мышление. Сегодня, когда расстояния упразднены, исполнитель лишен прежних преимуществ и остается лишь исполнителем чужих (чуждых?) приказов, нередко - непоследовательных и просто глупых.
Огромно значение фактора нравственной готовности к действию, уверенности в правоте своего дела. Для солдат и генералов русской армии на Кавказе первой половины XIX в. такой проблемы не существовало. Они воспринимали свою миссию как некую естественную, державную необходимость, исключавшую моральные терзания. Отношение рядовых российских солдат и командующего состава к чеченской войне иное. Никакая политико-воспитательная работа не в состоянии придать ей справедливый, патриотический смысл, убедить людей в том, что это не роковая ошибка. Глубокие сомнения на этот счет присущи и российскому общественному мнению. На момент ввода войск в Грозный (декабрь 1994 г.) было очевидно, что ситуация, по крайней мере в одном, не имеет сходства с первой половиной XIX в.: Чечня и Россия находились в едином государственно-цивилизационном пространстве. Возможно, они не питали друг к другу нежной, "исторической" любви, но в политике это не самое главное. "Какая ни есть - своя" - примерно такой формулой определялись их взаимные чувства. "Акция по наведению конституционного порядка" нанесла жестокий урон этому стереотипу.
Что до сопоставления чеченской и Кавказской войн в плане их тактико-стратегических характеристик, то этим в принципе лучше заняться военным специалистам. Впрочем, некоторые вещи доступны и непрофессиональному взгляду. Начать с того, что 20 месяцев - это не четверть века, в течение которой воевал Шамиль. Понятно, не стоит сравнивать и техническое оснащение войск конца XX столетия и первой половины XIX века. В отличие от Кавказской чеченская война долгое время шла на равнине. Фактор горной местности в условиях применения авиации утратил прежнее значение. С точки зрения выучки, оперативных навыков, квалификации и профессионального мышления командного состава друг другу противостояли две одинаковые, "российские" армии. (Не случайно Дудаев называл происходившее в Чечне "игрой в "Зарницу".) Великолепная организация обороны, осуществленная советским генералом Дудаевым, полностью сорвала "разработанный" другим советским генералом - Грачевым план блицкрига, после чего боевые действия перешли в затяжную, позиционную фазу.
В Кавказской войне победу одержала Россия. Определить номинального ("технического") победителя в чеченской войне, которая была остановлена, как и начата, по приказу из Москвы, гораздо труднее. Да и что это в принципе дает? Если подтверждает мысль о несостоятельности российских вооруженных сил (о чем с ликованием, достойным лучшего применения, пишут журналисты), то позволительно спросить: а какой в таком случае противник выявил эту "несостоятельность" - чеченцы с ружьями и кинжалами времен Шамиля? Или же такая же российская армия с современным оружием, боевой подготовкой, высококлассными офицерскими кадрами, да еще и с превосходным знанием местности? Воистину "Зарница", кабы не столько крови и горя.
До тех пор пока последствия чеченской войны не проявятся во всей полноте, сравнивать их с итогами войны Кавказской, вероятно, рановато. Но по крайней мере один предварительный вывод представляется уместным. Поражение Шамиля ознаменовало окончание растянувшегося на целую эпоху кавказского периода в южной экспансии Российской империи, разрешение крупной геополитической задачи и начало нового этапа - государственного обустройства Чечни и Дагестана с целью интегрирования их в имперскую структуру. В чеченской войне в отличие от Кавказской нет победителей, сколько бы ни твердили обратное. В ней все - побежденные. Она, будучи результатом системного кризиса в России и в сознании ее руководителей, привела к дальнейшему ослаблению страны и создала реальную угрозу российской государственности.
* * *
Итак, между чеченской и Кавказской войнами обнаруживается очень мало типологической общности за пределами того круга признаков, которые всегда и везде составляют понятие "война". Трагедия в Чечне еще раз показала: если что-то и повторяется в истории, так это ее неповторимость. Речь идет отнюдь не о бесполезности исторического опыта - пренебрежение им по невежеству или умыслу со стороны Кремля явилось одной из предпосылок случившегося. Однако дело грозит обернуться еще большей катастрофой, если вдруг российских лидеров потянет в другую крайность - превратить историю Кавказской войны в современную политическую партитуру, требующую "правильного", "классического" исполнения. Теперь уже и в коридорах власти звучат - то ли как спасительная молитва, то ли как рецепт "научного управления обществом" - призывы учитывать опыт XIX в. При этом никто не может толком объяснить, как его "учитывать" на пороге третьего тысячелетия, когда все кардинально изменилось и продолжает изменяться с головокружительной скоростью. Да простят меня эксперты по Северному Кавказу (новые и старые), сегодня в чем-то успел устареть даже опыт чеченской войны. Что уж говорить о Кавказской! Не все то, что эффективно сработало 200 лет назад, годится для нашего времени. И наоборот, не все то, что не получилось тогда, обречено на неуспех сейчас. Глупо было бы вновь "обжигаться на молоке", зная, насколько оно горячо, но ненамного умнее "дуть на воду", когда она и без того холодная. В жизни народов и государств нет абсолютных, неподвластных времени констант. Мы заведомо исключаем чеченцев из этого правила, повторяя модный ныне тезис об их особом, пребывающем в веках "менталитете".
Очевидно, нельзя (да и не выйдет) жить без прошлого. Однако жить в прошлом тоже не стоит, тем более перед лицом небывалых по сложности и драматичности вызовов Настоящего и Будущего. Не в этом ли бесценный урок Истории ?!
Дарья Гармоненко