Роберт Рождественский ***
Приходит врач, на воробья
похожий,
и прыгает смешно перед
постелью.
И клювиком выстукивает грудь.
И маленькими крылышками
машет.
- Ну, как дела? -
чирикает привычно. -
Есть жалобы?..
Я отвечаю:
- Есть.
Есть жалобы.
Есть очень много жалоб...
Вот, - говорю, -
не прыгал с парашютом...
Вот, - говорю, -
на лошади не ездил...
По проволоке в цирке не ходил...
Он морщится:
- Да бросьте вы!
Не надо!
Ведь я серьезно...
- Я серьезно тоже.
Послушайте, великолепный
доктор:
когда-то в Омске
у большой реки
мальчишка жил,
затравленный войною...
Он так мечтал о небе -
синем-синем!
О невозможно белом парашюте,
качающемся
в теплой тишине...
Еще мечтал он
о ночных погонях!
О странном,
древнем ощущенье скачки,
когда подпрыгивает сердце
к горлу
и ноги прирастают
к стременам!..
Он цирк любил.
И в нем -
не акробатов,
не клоунов,
не львов, больших и грустных,
а девочку,
шагающую мягко
по воздуху,
спрессованному в нить.
О, как он после представлений
клялся:
"Я научусь!
И я пойду за нею!.."
Вы скажете:
- Но это все наивно... -
Да-да, конечно.
Это все наивно.
Мы -
взрослые -
мечтаем по-другому
и о другом...
Мечта приходит к нам
еще неосязаемой,
неясной,
невидимой,
неназванной, как правнук.
И остается в нас до исполненья.
Или до смерти.
Это все равно.
Мы без мечты немыслимы.
Бессильны.
Но если исполняется она,
за ней - как ослепление -
другая!..
Исполнилось лишь самое начало.
Любовь исполнилась
и крик ребенка.
Исполнились друзья,
дороги,
дали.
Не все дороги
и не все друзья -
я это понимаю!..
Только где-то
живут мечты -
наивные, смешные, -
с которых мы и начали мечтать.
Они нам в спины смотрят
долго-долго -
вдруг обернемся
и "спасибо" скажем.
Рукой взмахнем:
- Счастливо!..
Оставайтесь...
Простите за измену.
Мы спешим... -
Но, может, это даже
не измена?!
... А доктор
собирает чемоданчик.
Молчит и улыбается по-птичьи.
Уходит.
И уже у самой двери
он тихо говорит:
- А я мечтал...
давно когда-то...
вырастить
овчарку...
А после
подарить погранзаставе...
И не успел... -
Действительно, смешно.
ФОТОГРАФИЯ ПОЭТА
Мгновенье
остановлено нечетко.
Видны глаза,
и больше ничего...
Круги забвенья
и круги почета
не слишком-то влияли на него.
Он, выступая,
тряс седою прядкой,
насмешек над собой не замечал.
Был одиноким,
как прыгун над планкой.
И в дружеских компаниях
скучал.
Лишь перед смертью
показал характер.
В свои болезни уходить не стал
и время,
то, что он когда-то тратил,
в конце концов
почти что наверстал.
Спешил он так безудержно
и горько,
такой живою
стала вдруг строка!..
Жаль,
не хватило малости какой-то.
Минут каких-то.
Мига.
Пустяка.
ДЕНЬ
И опять он рождается
в зябком окне.
Барабанит в стекло,
будто просит помочь.
В нем -
коротком,
еще не потерянном дне -
непрерывная боль,
сумасшедшая мощь!..
"Суета!" - говоришь?
"Принесет - унесет?"
Говоришь, что поэту
гораздо важней
о бессмертии думать
и с этих высот
обращаться к векам
через головы дней?..
Я не ведаю,
чем тебя встретят
века...
Для спешащего дня
я кричу и шепчу.
И останется после
хотя бы строка -
я не знаю.
Я знаю.
Я знать не хочу.
***
Этот витязь бедный
никого не спас.
А ведь жил он
в первый
и в последний раз.
Был отцом и мужем
и -
судьбой храним -
больше всех был нужен
лишь своим родным...
От него остались
жажда быть собой,
медленная старость,
замкнутая боль.
Неживая сила.
Блики на воде...
А еще -
могила.
Он не знает,
где.)
***
Может быть, все-таки мне
повезло,
если я видел время запутанное,
время запуганное,
время беспутное,
которое то мчалось,
то шло.
А люди шагали за ним по пятам.
Поэтому я его хаять не буду...
Все мы -
гарнир к основному блюду,
которое жарится где-то
там.
***
Тихо летят паутинные нити.
Солнце горит на оконном стекле...
Что-то я делал не так?
Извините:
жил я впервые
на этой Земле.
Я ее только теперь ощущаю.
К ней припадаю.
И ею клянусь.
И по-другому прожить обещаю,
если вернусь...
Но ведь я
не вернусь.
