Имена и даты: краткие хронографические наблюдения. 3 марта

Вещающий и внимающие. Вариация на тему «царь и народ».
Борис Кустодиев. Чтение манифеста (Освобождение крестьян). 1907

Календарь у нас такой, что очередной выпуск этой рубрики становится продолжением предыдущего, один перетекает в другой. Вчера было 80-летие Михаила Горбачева (наступившее через месяц после того, как исполнилось 80 лет со дня рождения Бориса Ельцина). Сегодня другая громкая дата – 150 лет назад, 3 марта 1861 года, император Александр II подписал манифест «О Всемилостивейшем даровании крепостным людям прав состояния свободных сельских обывателей» и положение о крестьянах, выходящих из крепостной зависимости. За что и был заслуженно прозван Освободителем. В общем, куда ни плюнь, попадешь в освободителя без всяких кавычек, ну что тут будешь делать.

В русской истории давний алгоритм: сначала реформа, потом контрреформа. Но это еще не все. Реформы, лишенные полноты социокультурного контекста, лишь усугубляют несвободу и архаику. Отмена крепостного права и другие великие реформы 1860-х годов от этой роковой особенности были свободны – но, увы, не до конца. Историки, скажем, установили, что пороть мужиков стали после 1861 года еще пуще, чем прежде. Это только один пример.

Царь даровал волю народу. Патернализм, «дательный падеж» – мета самодержавия. А народ, тот, кому дали права «свободных сельских обывателей»? Слушал, делал выводы для себя, но главным образом молча. Безмолвствовал – вещее слово классика нам не миновать. Кстати, по точному замечанию социолога Льва Гудкова, безмолвствование есть сущностная форма народного самопроявления. Это признак народа как социокультурной общности определенного типа.

Итак, один символ отмены крепостничества – император, читающий свой манифест народу. Другой... ну, скажем, Фирс из «Вишневого сада» Чехова. Помните? Реформа – «несчастье». «Мужики при господах, господа при мужиках, а теперь все враздробь, не поймешь ничего». Химически чистая несвобода: страх перед отдельностью, самодостаточностью.

Царь, президент, вообще любой национальный лидер, сыгравший освободительную роль, легко превращается в кумира, в предмет обожания. А эмоции, как известно, капризны. Сегодня очарование, завтра разочарование. И то и другое – черты инфантильного сознания. Взрослое же от них свободно. Его отличают рациональность, трезвость. Мы, стало быть, не достигли совершеннолетия.

И это при том, что из уст экспертов и аналитиков все громче звучат голоса тревоги: не агония ли это российской цивилизации, не вошла ли ее болезнь в ту стадию, когда реформаторское лечение уже бессильно?

Могут спросить: как бы там ни было, при чем здесь отмена крепостного права? А вот при чем.

Вернемся к чеховскому Фирсу. Он ведь, если вдуматься, мучился именно ощущением конца того социокультурного целого, в котором родился и жил. Чувствовал, как разрушается его мир. И у хозяев вишневого сада иная, но в чем-то сходная боязнь. Во что в конце концов выльется подобный процесс, поди знай. Реформы Александра II были, наверное, максимумом возможного для тогдашней России – но не спасли. Они не затронули имперскую суть русской государственности, насилие в отношении покоренных и непокорных народов (Кавказ, Польша, Средняя Азия). Воли к преодолению всего этого имперская элита не выказывала. Ну а после депортации народов, после ГУЛАГа и колхозного строя, после власти ВКП (б) – это расшифровывается кое-кем как Второе крепостное право (большевиков), – после всего этого неужели мы заработали себе историческую перспективу, неужели изменились так глубоко, как сумела измениться, например, посттоталитарная Германия?

Тут каждый отвечает прежде всего за себя. В дооктябрьской России, кроме Фирсов всех имен и состояний, были личности, чьи деяния стали, в сущности, ответом на вызов аграрной реформы. Как и весь русский Серебряный век был не чем иным, как ответом на вызов 1860-х с их презиравшейся всеми меркантильностью. На вызов наших 1990-х, лихих и т.д., ответ еще впереди. Если не будут погублены живые люди.

Серебряный век был только началом, только попыткой эмансипации русской культуры, но он многолик, сложно структурирован, в этом его мощь и перспектива. Стили, течения, школы – в науке, технике, искусстве. 3 марта 1880 года родился лингвист Лев Щерба (ум. 1944), стоявший у истоков ленинградской (топонимика уже давала о себе знать) фонологической школы, которая спорила и взаимодействовала с московской. Плюрализм в действии.

Имя Щербы известно не всем, но все, наверное, слышали изобретенную им фразу: «Глокая куздра штеко будланула бокра и курдячит бокренка». Ни одной лексемы русского языка, но грамматика налицо и даже есть что-то вроде смысла. То есть гони язык в дверь, он проникнет обратно в окно. И не случайно Щерба в одной из своих статей цитировал стихотворение Валерия Брюсова (опять-таки Серебряный век) «Родной язык». «Мой верный друг, мой враг коварный,/ Мой царь, мой раб, родной язык./ Мои стихи – как дым алтарный./ Как вызов яростный – мой крик.../ Ты ждешь, подобен великану,/ Я пред тобой склонен лицом,/ И все ж бороться не устану/ Я, как Израиль, с божеством...»

Так объясняются не тогда, когда пребывают во власти кого-то или чего-то. Это декларация о своей особости, отдельности, той, которой был враждебен Фирс. У Брюсова и Щербы заявляется свобода: она не может где-то быть, а куда-то не решаться заглядывать. Все то же название жанра: манифест.