Петр Спивак
Римская монета с изображением императора Веспасиана. Не пахнет ну нисколечко...
Распределение великих или известных людей по дням рождения – типичный материал для теории вероятностей. А она обычно дает картину, которую описывает поговорка: то густо, то пусто. И если в какой-то день косяком идут фигуры из одной и той же сферы деятельности, а из других никого не найдешь, то подобный разброс скорее всего ничего не означает. Но иногда какие-то тенденции за этим все же просматриваются.
В самом деле. Сегодня, например, день рождения двух выдающихся физиков XX века – Лизы Мейтнер (1878–1968) и Юджина Вигнера (1902–1995). Что оба они занимались исследованием атомного ядра – неудивительно, даже тривиально. Но они к тому же родились в одном и том же государстве (Австро-Венгрии), а учились в одном и том же городе (Берлине) – и здесь уже начинается деформация равномерного статистического поля под воздействием социально-исторических причин. Центр тяжести тогдашней мировой науки виден невооруженным глазом.
Юджин Вигнер, когда в 1963 году ему присудили Нобелевскую премию, признался, что о такой возможности не думал: «Если я и ожидал появления моего имени в газетах, то только из-за того, что я сделаю что-либо плохое». Наверное, он имел в виду какие-нибудь опасные последствия научно-технических достижений. Но для человека, явившегося на свет в Будапеште, работавшего в 20-х годах в Германии и к тому же еврея по происхождению, по крайней мере не меньше была вероятность того, что «что-либо плохое» сделают с ним самим. То ли нацисты, то ли венгерские коммунисты. Выручил Принстонский университет, пригласивший Вигнера к себе, и он обосновался за океаном, где принял участие в Манхэттенском проекте – создании атомной бомбы.
Куда драматичнее складывался жизненный сюжет у Лизы Мейтнер, которой и как женщине, и как еврейке пришлось доказывать свое право заниматься наукой. Ее учителем стал Отто Ган, с которым она затем работала в Берлине в Институте кайзера Вильгельма, изучая ту же атомную проблему. Мейтнер чудом удалось уехать из нацистской Германии в Швецию, и она первой расщепила ядро атома (урановое), а затем в ноябре 1938 года тайно встретилась с Ганом в Копенгагене и объяснила ему, что же за реакцию они наблюдали в своих экспериментах. Вскоре физикам разных стран стало ясно, что Третий рейх может завладеть ядерным оружием. Манхэттенский проект, а затем и советская ядерная программа становились неизбежны – хотя сама Лиза Мейтнер, заявив: «Я не буду делать бомбу!» – работать в Лос-Аламосе отказалась┘
Теперь обратимся к другой, куда более безобидной области знаний – гуманитарной.
В один и тот же день, 17 ноября 1896 года, в Российской империи родились два выдающихся ученых: лингвист и литературовед Григорий Винокур (ум. 1947) и психолог, культуролог Лев Выготский (ум. 1934). И здесь задумываешься о двух вещах. Во-первых, о высокой плотности творческой среды. А во-вторых, о низкой выживаемости людей, эту среду составлявших: и Винокур, и Выготский не были репрессированы, но столь раннюю смерть не поворачивается язык назвать естественной. (Случайность, конечно, но очевиден контраст: Мейтнер и Вигнер, все-таки не в теплице жившие, умерли в 90 лет и 93 года соответственно.)
Что еще объединяет судьбы этих ученых, так это долгая посмертная опала. Винокур был участником (одно время даже председателем) Московского лингвистического кружка, который основал всемирно известный Роман Якобсон, переместившийся затем в Прагу и вошедший в лингвистический кружок Пражский. Ну а структурализм Якобсона и его сподвижников, их исследования литературного авангарда советская власть переваривала плохо. И то же самое получилось с научным наследием Выготского – несмотря на то что он в своих взглядах на язык, речь, мышление опирался на марксистские подходы, на свое их осмысление. Но советских ученых зажимали все больше и больше до тех пор, пока в качестве истины в последней инстанции не была установлена работа Сталина «Марксизм и вопросы языкознания». А в ее рамки Выготский не укладывался никак. В свое время он, споря с Толстым, с его теорией воздействия искусства (оно, мол, просто «заражает» нас эмоциями), напомнил старую мудрость: искусство относится к жизни, как вино к винограду. Сталин, даже при своей любви к вину, сказать так не мог. Не его, как теперь говорят, дискурс, не его горизонт понимания.
Самое время обратиться к людям власти. А повод сегодня – знатнее некуда: не каждый день мы отмечаем чей-либо двухтысячелетний юбилей. Римский император Тит Флавий Веспасиан (старший), или просто Веспасиан, родился 17 ноября 9 года, умер в 79-м году, а правление его заняло последние 10 лет жизни и, как считается, отмечено восстановлением порядка в империи – разлаженного во многом в результате гражданской войны, предшествовавшей воцарению нового принцепса. Ремеслом управления он, судя по всему, владел вполне уверенно. Войнами не увлекался, строил Колизей и многие храмы, поправил финансовые дела – и вошел в историю, введя налог на отхожие места и произнеся по этому поводу знаменитую сентенцию, что деньги не пахнут. Впрочем, ради повышения бюджетных доходов Веспасиан даже законы нарушал, а в таких случаях, думаю, запах появляется. В общем, практический был человек. Вот только что это был за практицизм? Трезвая рациональность – да. Но не только. Однажды, во время пения императора Нерона, будущий правитель Веспасиан уснул. Это что, тонкий эстетический вкус или, напротив, невосприимчивость к искусству? Скорее второе. Потому что потом император Веспасиан выгнал из Рима философов и астрологов.
Сегодня у нас каждой твари по паре – но, да простится мне такая дерзость, вторым представителем государственных людей будет никакой не монарх, не президент и не генсек, а простой советский служащий. Что ж такого – Веспасиан ведь тоже начинал со скромных должностей в военной и судебной власти.
Итак, Константин Чугунов. Родился 17 ноября 1916 года, умер в 1991-м. До 1953 года – сотрудник органов госбезопасности, в том числе работал за границей. При том что первое образование получил в Тимирязевской академии со специализацией по крупному рогатому скоту. А потом – оценим юмор кадровиков – был ответственным секретарем Иностранной комиссии Союза писателей СССР, то есть ведал разрешениями на зарубежные поездки литераторов. Наконец, конец 60-х, 70-е и 80-е напролет – замглавного в журнале «Иностранная литература». На досуге же переводил зарубежных прозаиков. Причем хороших, что вызывает уважение. Но представишь, чем он занимался всю жизнь, и вспомнится Гроссман: «Да, да, они виноваты, их толкали угрюмые, свинцовые силы. На них давили триллионы пудов, нет среди живых невиновных... Все виновны, и ты, подсудимый, и ты, прокурор, и я, думающий о подсудимом, прокуроре и судье. Но почему так больно, так стыдно за наше человеческое непотребство?»
