Петр Спивак
Наум Коржавин не мог вынести голос советского диктора. Поэзия протестовала.
Фото Евгения Зуева (НГ-фото)
«Когда петуху отрубают голову, он еще некоторое время бегает по двору и, наверное, думает о себе, что он в прекрасной форме».
Была такая философическая фраза в одной давней и ни на какие экзистенциальные глубины не претендовавшей повести Виктории Токаревой. Это ведь про нас. Мы, может быть, подобно тому петуху, не осознали еще, до какой степени про нас. Сегодняшних и вчерашних.
45 лет назад, 14 октября 1964 года, в Советском Союзе произошел так называемый «октябрьский пленум ЦК КПСС». Вчера был первым секретарем ЦК и главой правительства Никита Сергеевич Хрущев, а сегодня на этих постах его сменили Леонид Ильич Брежнев и Алексей Николаевич Косыгин соответственно. Небольшая перестановка в кадрах.
Конечно, по сути своей это был период контрреформ, частичной сталинистской реставрации. Но тогда такого ощущения не было. Дело не в том только, что Хрущев успел надоесть хуже горькой редьки своими явно неадекватными выходками. И даже не в начавшемся ровно за два года до этого, 14 октября 1962-го, Карибском кризисе, когда авантюра с размещением советских ракет на Кубе едва не привела к третьей мировой войне. Не это верхи ставили Хрущеву в укор. Вот планы введения сменяемости на выборных партийных постах – куда серьезнее┘
Об откате к Сталину, пересмотре курса XX съезда интеллигенция заговорила через год-другой – когда арестовали Синявского и Даниэля и начали сгущаться идеологические тучи. А на первых порах многим казалось, что станет лучше, свободнее. Объявили «косыгинскую» экономическую реформу, покончили с засильем Лысенко и реабилитировали генетику. И даже редактором «Правды» на некоторое время стал Алексей Румянцев, партийный либерал. Но┘ – см. выше про петуха.
Такая уж была в СССР система смены власти. Нет, времена были уже не сталинские. Хрущева оставили живым, хоть и под негласным надзором. Однако сегодня есть повод для сравнения с буржуазным Западом: день рождения Дуайта Эйзенхауэра (1890–1969), командующего войсками союзников в Европе в 1944–1945 годах, президента США с 1953 года по 1961-й. Так вот, покидая Белый дом по истечении срока полномочий, он выступил с «Прощальным обращением к нации». Тем самым, где сказал об опасности, которую несет для американской демократии военно-промышленный комплекс. А финал обращения был такой: «Теперь, в полдень в пятницу, мне предстоит стать частным лицом. Я горд стать им. Я смотрю с надеждой на это. Спасибо и доброй ночи». Вот и сравните со свергнутым Хрущевым. Особенно фундаментальна тут сама категория частного лица – и гордость быть им. Два мира. И суть их противостояния.
Ну а что же советские граждане – те, во всяком случае, кто мог думать в таких категориях? Как сказалось произошедшее на их судьбе?
Для родившегося 14 октября 1925 года большого русского поэта Наума Коржавина последствия были самые дурные: опала, вынужденная эмиграция. Хотя для него, независимо мыслящего человека, давно освободившегося от коммунистических и сталинских идей, существенной разницы между Хрущевым и Брежневым не было. Но даже старые, юношеские стихи Коржавина зазвучали неожиданно точным поэтическим диагнозом. «Можем строчки нанизывать/ Посложнее, попроще,/ Но никто нас не вызовет/ На Сенатскую площадь┘»
Это 1944 год. А в предотъездном, 1972 года, стихотворении поэт восклицает: «Куда мне разлюбить свою страну!/ Тут дело хуже: я в нее не верю./ Волною мутной накрывает берег./ И почва – дно. А я прирос ко дну./ И это дно уходит в глубину./ Закрыто небо мутною водою./ Стараться выплыть? Но куда? Не стоит./ И я тону. В небытии тону». Слова в поэзии надо понимать прежде всего в их прямом и точном смысле, и здесь, мне кажется, не столько инвектива обществу, сколько чувство глубокого кризиса самого поэта – а значит, русской интеллигенции, культурной среды. Кризиса, который чувствуется в его позднем творчестве, в его мемуарной прозе.
«Я уехал, потому что перестало хватать воздуха. Я больше не мог слышать голос советского диктора в репродукторе», – говорил Коржавин. Писатель из следующего поколения – Юрий Карабчиевский – родился 14 октября 1938 года (ум. 1992). Оттепельных времен он уже не застал. Из СССР не уезжал, ушел в литературное подполье.
┘Помню, однажды в конце 70-х сокурсник пригласил меня читать попавший к нему тамиздат. Это была повесть Юрия Карабчиевского «Жизнь Александра Зильбера». И меня потрясла эта правда о мальчике, жизнь которого в повести начинается с поездки в пионерлагерь. Именно правда, хотя сам я в пионерлагере не бывал. Но – этот грохот алюминиевой посуды в столовой! Чудо искусства: я узнавал то, чего в буквальном смысле никогда не видел. А сам Карабчиевский там пишет: «Много лет спустя я прочел про американского мальчика, которого тошнило при виде затылка впереди стоящего. Меня поразила точность ощущения, но я почувствовал, что чего-то мне здесь не хватает. И только со временем понял: не хватало столовой. Для меня затылок впереди стоящего тоже связан с тошнотой, но только через столовую. В лагере я никогда не хотел есть. Всякая еда мне была отвратительна, и непрерывная мука лагерной жизни достигала предела четырежды в день, по часам». Альфа и омега Карабчиевского, его жизненного опыта: постоянная боль от несвободы. Страдание несвободы. Затылок впереди стоящего, который отменяет твое частное бытие.
Потом, уже в эпоху свободы, Карабчиевский восстал против обожествления нашей несравненной духовности. Восстал опять-таки ради частного бытия.
А 45 лет назад наступила эпоха, которая до каждой живой души со временем довела ощущение: вот это твоя родина, сынок, и она не изменится. Это будет с тобой навсегда...
